Переплёт

Я не успевал запоминать. Вскоре я и вовсе отбросил попытки запомнить все это и стал просто ждать, когда она договорит.

Наконец переплетчица взглянула на меня, прищурилась и произнесла:

— Ну-ка, сядь.

Я чувствовал себя странно. Мне не было плохо или страшно. Но что-то внутри меня пробуждалось и оживало. Петляющий рисунок дерева на верстаке казался картой места, где я когда-то бывал.

— Странное чувство, верно, сынок?

— Какое?

Она по-прежнему хмурилась, глядя на меня, один глаз цвета чая с молоком казался почти белым на свету.

— Все рожденные переплетчиками чувствуют это здесь. А ты рожден переплетчиком, мой мальчик.

Я не знал, что значат ее слова. Но, попав в эту комнату, я понял, что должен быть здесь, и на душе вдруг стало легко. Я словно учуял запах дождя после долгой засухи и увидел проблески своего прежнего «я» — стал таким, каким был до болезни. Здесь, среди запахов кожи и клея, я был как дома.

— Ты почти ничего не знаешь о книгах, верно? — спросила Середит.

— Так и есть.

— И, наверное, считаешь меня ведьмой?

— Что? Конечно, н-н.… — запнулся я, но она молча отмахнулась, велев мне замолчать, и улыбнулась краешком губ.

S I * т г -0

— Ничего, ничего. Думаешь, я дожила до таких-то лет, не зная, что обо мне говорят люди? О нас, переплетчиках, толкуют разное.

Я отвел глаза, но она продолжала, словно, не заметив моей реакции:

— Твои родители не подпускали тебя к книгам, верно? И теперь ты не можешь понять, почему оказался здесь. — Вы потребовали меня в ученики. Разве нет? Она как будто не слышала меня.

— Не тревожься, сынок. Наше ремесло ничем не хуже и не лучше других. И это хорошее ремесло. Переплетное дело старо, как алфавит, а может, и старше. Люди его не понимают, но стоит ли этому удивляться? — Она поморщилась. — Крестовый поход окончен, и на том спасибо. Но ты слишком юн, чтобы помнить. Тебе повезло.

Последовало молчание. Я не понимал, как переплетное дело может быть старее алфавита и книг, но Середит уставилась в пространство, будто бы не замечая меня. Проволока раскачивалась на ветру, разноцветные листы бумаги трепыхались. Но вот переплетчица заморгала, почесала подбородок и произнесла:

— Завтра поручу тебе кое-какие дела. Будешь прибираться, мыть кисти помаленьку. Может, поучу тебя выделывать кожу.

Я кивнул. Мне захотелось побыть в мастерской одному. Как следует все рассмотреть, порыться в шкафах, взвесить на ладони инструменты... Мастерская взывала ко мне, приглашала попробовать себя в деле.

— Ты можешь осмотреться, если хочешь, — словно прочитала она мои мысли, но когда я начал подниматься

на ноги, старуха жестом велела мне сидеть. — Не сейчас. Позже.

Середит снова подобрала свой сверток и повернулась к низкой двери в углу, которую я не заметил сразу. Там было три замка, и каждый открывался своим ключом. Я успел увидеть ступени, уходящие во мрак, и полку сбоку от двери, куда она положила сверток. Вернувшись в мастерскую, она закрыла дверцу и заперла ее, загораживая замки своим телом.

— Туда тебе пока нельзя, сынок, — переплетчица то ли предостерегала меня, то ли хотела успокоить. — Не суйся в запертые двери, и ничего с тобой не случится.

Я глубоко вздохнул. Мастерская по-прежнему пела, взывая к моей душе, но в этой сладостной песне появилась тревожная нота. Вот как... Под залитой солнцем комнатой крутая лестница уходит вниз, во тьму. Я ощутил пустоту под ногами, словно подо мной проваливался пол. Всего минуту назад я чувствовал себя в безопасности. Я был очарован этим местом. Но стоило бросить взгляд на дверцу, и чары разрушились подобно тому, как сон превращается в кошмар. — Не сопротивляйся, сынок.

Значит, она знала... И то, что происходило со мной, было реальным, я ничего не придумал.

Я поднял взгляд, отчасти боясь смотреть ей в глаза, но переплетчица глядела в окно, на болота, щурясь на солнце. Она точно была древнее всех старух, которых мне когда-либо доводилось встречать.

Солнце светило по-прежнему, но комната как будто потускнела. Мне больше не хотелось заглядывать в шкафы и расстилать полотна, чтобы как следует разглядеть их на

свету. Но я заставил себя пройтись вдоль шкафов, цепляя взглядом надписи на этикетках, ручки из потускневшей латуни, кусочек кожи, торчавший из дверцы шкафчика, как высунутый зеленый язык. Обогнув верстак, прошелся по центральному проходу. Пол был отполирован до гладкости ногами людей, ходивших по нему в течение многих лет.

Я подошел к двери, как две капли воды похожей на ту, что вела в подвал, но расположена она была по правую руку от печи. В ней тоже было три замка. Истертые половицы говорили о том, что этой дверью часто пользовались. А за ней что скрывается? Какие тайны?

В глазах потемнело. Я слышал шепот, но слов не мог разобрать.

— Так, — скомандовала Середит, незаметно оказавшаяся рядом со мной. Она усадила меня на табурет и надавила на шею. — Уткнись-ка головой в колени.

— Я.… я не могу...

— Тихо, мальчик. Это болезнь. Она пройдет. Болезнь? Это происходило на самом деле. Я не сомневался. Яростная, ненасытная тьма готова была высосать меня досуха и превратить во что-то другое. Но Середит держала меня, не позволяя поднять голову и не давая упасть, и страх отступил. Это просто болезнь. То же наваждение, что заставило меня напасть на родителей. Я стиснул зубы. На этот раз я не поддамся. Если потерять контроль...

— Так-то лучше, молодец.

Бессмысленные слова; она словно собаку хвалила. Наконец я выпрямился и поморщился от боли, когда к голове прилила кровь.

— Тебе лучше?


Я кивнул, борясь с тошнотой, подступившей к горлу. Руки тряслись, как у паралитика. Сжимая кулаки, я подумал о том, смогу ли выделать кожу такими-то руками. Глупая затея, все кончится тем, что я отхвачу себе палец. Я слишком болен, я зря приехал сюда, и все же...

— Почему? — спросил я, и голос мой прозвучал жалобно. — Почему вы меня выбрали? Почему именно меня?

Переплетчица снова повернулась к окну и посмотрела на солнце.

— Вы меня пожалели? Бедного спятившего Эмметта, который больше не может работать в поле? Вы позвали меня сюда, чтобы я был в безопасности и одиночестве и не расстраивал своих родных?

— Так ты считаешь?

— А я не прав? Вы меня не знаете. Зачем выбирать в подмастерья больного мальчишку?

— И правда, зачем? — Она повысила голос, но потом вздохнула и взглянула на меня. — Ты помнишь, как все началось? Лихорадка?

— Кажется, я ехал... — я перевел дыхание, пытаясь успокоить мелькавшие мысли. — Я ехал из Каслфорда, а очнулся уже дома. — Я замолчал. Не хотелось вспоминать провалы в памяти, кошмары, преследовавшие меня и днем, и ночью, внезапные вспышки ясности, когда я в ужасе осознавал, где нахожусь. Изъеденное лихорадкой лето вспоминалось урывками; дыр осталось больше, чем воспоминаний.

— Ты был здесь, сынок. Ты заболел здесь. Отец приехал и забрал тебя. Не помнишь?

— Что? Нет. Но как я здесь очутился?

— Мой дом как раз по пути в Каслфорд, — с легкой улыбкой произнесла она. — Но болезнь... ты помнишь ее, но помнишь не все. Оттого тебе и плохо,

— Мне нельзя здесь оставаться. Это место... двери под замками... мне станет хуже.

— Это пройдет. Поверь. И здесь пройдет быстрее и легче, чем в любом другом месте. — Ее голос звучал странно: она как будто стыдилась сказанного.

Новый страх вцепился мне в душу. Неужели мне придется остаться здесь и мучиться до тех пор, пока не станет лучше? Я не хотел этого. Мне захотелось бежать.

Середит покосилась на запертую дверь.

«— В некотором смысле», — сказала она, — я и выбрала тебя из-за твоей болезни. Но все не так, как ты думаешь. Я сделала это не из жалости, Эмметт.

Она резко развернулась и прошагала мимо, а я остался в мастерской один. В пустом дверном проеме кружились пылинки.

Она лгала. Я понял это по голосу.

Она все-таки жалела меня.

Но, возможно, Середит была права. Тишина старого дома, комнаты с низкими потолками, залитые ровным светом осеннего солнца, налаженная рутина мастерской потихоньку разгоняли мрак в моей душе. Шли дни, и вскоре дом переплетчицы перестал казаться чужим и странным. Проходили недели, и я выучил его как свои пять пальцев: прямоугольный блик на потолке, разъехавшиеся швы на лоскутном покрывале поверх моей кровати, ступени, каждая из которых скрипела на свой лад, когда я спускался вниз.

В мастерской тоже все стало знакомым: глянцевые изразцы; Шафраново-земляной аромат чая, молочно-белая кашица переплетного клея в стеклянной банке. Медленно шли часы; полные мелких и неизменных деталей. Дома, в суете фермерской жизни, мне некогда было сидеть и наблюдать; я никогда не приглядывался к инструментам, прежде чем взять их в руки, не обращал внимания на то, как добротно те сделаны. Но в доме переплетчицы каждый миг, отсчитываемый напольными часами в коридоре, камнем падал в реку будней, и прежде чем наступал следующий миг, я успевал увидеть, как расходятся круги по воде.

Середит поручала мне простые и незначительные дела. Она была хорошей наставницей и объясняла все четко и терпеливо. Я учился делать форзацы, выделывать, тиснить и золотить кожу. Должно быть, моя неуклюжесть досаждала переплетчице: я приклеивал пальцы к страницам, случайно проткнул шилом цельный лоскут хорошей телячьей кожи. Но она никогда не ругала меня и лишь иногда говорила: «Выброси и начни заново». Пока я тренировался, она шла на прогулку, писала письма или составляла списки материалов для заказа почтой, или, бывало, садилась за верстак со мною рядом, или готовила, и дом наполнялся ароматами мяса и пирогов. Домашние обязанности мы делили поровну, но поскольку все утро я просиживал за кропотливой работой, склонившись над верстаком в три погибели, мне было в радость наколоть дров или залить котел для стирки. Когда же нападала слабость, я напоминал себе, что до моего появления Середит справлялась со всеми этими делами в одиночку.

Но что бы я ни делал, сколько бы ни готовил материалы, сколько бы ни оттачивал свое мастерство, я ни разу не видел готовой книги. Однажды вечером мы сидели на кухне и ужинали, и я спросил:

— Середит, а где все книги?

— В хранилище, — ответила она. — Готовые книги лучше держать под замком, чтобы ничто не могло им навредить.

— Но... — Я замолчал, вспомнив о ферме и о том, как много мы всей семьей работали и все равно с трудом могли прокормить себя; я постоянно спорил с отцом, вьшрашивал у него все новые и новые машины, чтобы наш труд стал как можно более продуктивным. — Но почему бы не делать больше книг? Ведь чем больше мы сделаем, тем больше вы сможете продать.

Она взглянула на меня так, будто я нагрубил ей, но лишь покачала головой.

— Мы мастерим книги не на продажу, сынок. Продавать книги нельзя. На этот счет твои родители были правы. — Тогда... я не понимаю...

— Переплет — вот что важно. Само искусство и благородный облик переплета. Допустим, ко мне приходит женщина и просит сделать ей книгу. Книга предназначается лишь ей одной, понимаешь? Она не для чужих глаз. — Старуха громко прихлебнула суп из ложки. — Есть переплетчики, которые только и думают о выгоде; их не заботит ничего, кроме заработка. Такие-то и торгуют книгами. Но ты никогда не станешь одним из них.

— Но... к вам же никто не приходит, — я уставился на нее в полной растерянности. — И когда я начну применять все навыки, которым научился? Я уже столько всего знаю, но ни разу не...

— Вскоре ты узнаешь еще больше, — она встала и принесла еще хлеба. — Давай не будем торопиться, Эмметт. Ты был не здоров. Всему свое время.

Всему свое время. Если бы я услышал эти слова от матери, рассмеялся бы в ответ, но Середит я ничего не ответил, потому что она была права. Постепенно кошмары стали реже; отступили тени, прячущиеся по углам в дневное время. Бывало, проходило несколько дней без головокружений; порой мой взор становился таким же ясным, как прежде. Миновало несколько недель, и я перестал коситься на запертые двери в мастерской. Меня успокаивал шепот верстаков, инструментов и прессов; здесь всему находилось применение и все было на своих местах. Неважно, для чего в конечном счете предназначались все эти приспособления: я знал, что кисть для клея нужна, чтобы клеить, а резак — чтобы резать. Иногда, выделывая кожу, — для того чтобы обернуть переплетную коробку, годилась кожа не толще ногтя, — я оглядывал мастерскую сквозь темное облачко кожаной пыли и понимал, что нахожусь там, где должен. Я чувствовал, что занимаюсь своим делом, что переплет — мое предназначение, пусть даже пока я только учусь. Я знал, что это мне по силам. Я ни в чем не был так уверен уже давно, с тех пор как заболел.

Я тосковал по дому, иначе и быть не могло. Писал письма и читал ответы, приносившие и радость, и муки. Мне так хотелось сидеть за столом на празднике урожая вместе со всеми и побывать на танцах; точнее, этого хотелось бы мне раньше. Я несколько раз перечитал письмо с рассказом о празднике, затем скомкал его, сел и уставился на синие сумерки поверх горящей лампы, стараясь не обращать внимания на ком в горле. Но одновременно я чувствовал, что к музыке и шуму тянется старая часть меня, здоровая; я знал, что сейчас сильнее всего нуждаюсь в тишине, работе и покое, даже если порой одиночество казалось невыносимым.

Так проходил один тихий день за другим. Мы как будто чего-то ждали.

Когда же это случилось? Может быть, я пробыл у переплетчицы две недели, а может, и месяц, но именно этот день запомнился мне отчетливо. Утро выдалось ясным и холодным. Я тренировался наносить позолоту на кожаные обрезки и полностью сосредоточился на своем занятии. Это была сложная работа, но когда я снял лист сусального золота, то увидел, что буквы моего имени получились нечеткими, а позолота распределилась неравномерно. Я выругался и повращал головой, разминая затекшую шею. И тут краем глаза уловил за окном шевеление. Солнце слепило глаза, и сначала я увидел лишь темный силуэт на свету. Когда же я прищурился, я увидел мальчика — нет, юношу примерно моего возраста, а может, чуть старше. У него были темные волосы и глаза, лицо бледное и осунувшееся. Он стоял и смотрел на меня.

Я подскочил и чуть не обжегся паяльником. Давно ли он стоит там и смотрит на меня блестящими, как речные камушки, глазами? Я аккуратно положил паяльник на подставку, проклиная внезапную дрожь, сделавшую мои руки неуклюжими, как у старика. Зачем он шпионит за мной?

Юноша постучал по стеклу. Я повернулся к нему спиной, но, когда оглянулся через плечо, он все еще был там. Он показал на маленькую дверь черного хода со стороны болот. Он хотел, чтобы я впустил его.