Переплёт

Печаль текла, как серая река, затягивая меня в свои пучины так стремительно, что я успевал увидеть картинки лишь урывками. Проносились дни. Черными вспышками мелькали ночи. Меня не существовало, я был частью ледяного потока, оком всевидящим, но неслышащим. Что происходит? Я пытался вспомнить, кто я — свое имя, облик, что угодно, — но меня больше не существовало, а потом не стало и «я».

Серый поток. Его скорость чуть не сбила меня с ног. Потом постепенно он замедлился. Я стал смотреть чужими глазами и видеть мир не таким, каким привык, а искаженным чужим зрением, инаковостью восприятия. Все было таким же, но совершенно иным, настолько иным, что я бы закричал, если бы существовал, если бы от меня осталось хоть что-то, что могло бы бояться.

Постепенно картина выровнялась, и я увидел детали, которых никогда бы не заметил, будь я собой,то же, на что Я обычно обращал внимание, казалось размытым. Узнал ли я... впрочем, я слишком прочно сросся с Нелл, чтобы понимать, что чувствовал в тот момент; я знал лишь, что она смотрит на парадную дверь с витражным стеклом в центре, изображавшим горящую лампу, обвитую зеленой лентой. Она была довольна, взволнована, предвкушение теплилось внутри угольком. Она дернула за колокольчик, и это было странно, будто я надел чужую перчатку.

И снова мир завертелся. Раздался голос, оборвавшийся, как крик, подхваченный ветром: «...не в эту дверь! Вход для слуг за домом\» — и растворившийся, проглоченный накатившей серой волной. Последовали другие вспышки, яркие, как лихорадочные сны; в них мелькали тени — черные, неразличимые. Крошечная спаленка в мансарде, серые стены и отваливающаяся штукатурка на побеленном потолке. Холод. Ночи, когда от усталости она валилась на кровать и мгновенно забывалась сном. Старик-хозяин — присмотреться, не такой уж и старый, — который относился к ней по-доброму. Черно-белое лицо, едва замечавшее ее присутствие. Пышногрудая женщина в переднике, отвесившая ей пощечину и той же рукой угостившая ее куском кекса с цукатами. Волны мыльной воды на плиточном полу, сырость, въедающаяся в колени, как плесень. Старик стискивает ей плечо. И снова спальня. Дверь, запертая снаружи. Глядя на отслаивающуюся грязную краску, она просовывает палец в замок, пытается вскрыть его ногтем. Не получается. Зима, работа без продыху, плечо, вывихнутое под тяжестью ведра для угля; старик усаживает ее: «У тебя лицо запачкалось, милая... возьми мой платок...» И снова спальня, иней на почерневшем от копоти стекле, старик: «Да что ты боишься,

я Принес тебе...» Угля. Он принес угля. Она лежит без сна^ ей плохо от холода и почти хочетсЯ; чтобы он пришел снова^ но в то же время она молит небеса, чтобы не приходил. Дверная ручка поворачивается; она сжимает кулаки; старик: «Замерзла?»

Серость смыкается над головой, душит ее, не дает вздохнуть. Потом холодное утро. Ее лихорадит. «Да что с тобой такое? Шевелись, девица\» Ее дважды тошнит. Сушить одежду некогда. Холодное прикосновение сырого полотна. Только вытрешь пол, и он уже грязный. Пыль на каминной полке растет, как плесень. Кажется, она сходит с ума. Спальня. Старик. Вонь из ночного горшка.

Думай только о том, что съела и что вышло с другого конца, — думай только об этом. Нет...

Пауки таятся в углах черными узелками. Невидимые насекомые ползут по рукам. Грязь под ногтями, нужно от нее избавиться. Солнце обжигает шею — должно быть, весна пришла незаметно. Но все по-прежнему серым-серо. В горло лезет удушливый запах сирени.

Летний домик. Отсыревшие подушки. Трясущиеся руки, расстегиваюш[ие пуговицы. Снова спальня, душная, знойная; ее лицо закапано мужским потом. Спальня, кабинет, мертвая летняя тишина, мокрые шлепюя чужой плоти о ее плоть. Спальня. Осень. Дальше все как в тумане. Серые стены ее спальни, тени в углах. Зима.

И старик. Старик. Старик.

Я вынырнул, глотая воздух. Легкие обожгло кислотой. Кабинет плясал перед глазами, плыл и двоился, словно я хлебнул лишку. Но я был здесь, я вернулся, а кошмар оказался...

Реальным. Он все еще был реальным. Но теперь я очутился за его пределами.

Она сидела напротив. Ее глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза, чтобы не видеть ее, но во мраке под веками видел ее воспоминания — уже меркнущие, далекие, теперь кажущиеся чужими, но по-прежнему близкие настолько, что я поежился. Хозяин. Дарне-старший. В своих воспоминаниях она отказывалась называть его по имени, предпочитала именовать его «стариком», точно это было ее единственной властью над ним. Но это был он. Благосклонный блеск в глазах, кажущаяся доброта, искренняя, безыскусная улыбка... По коже поползли мурашки. Он понравился мне. Нравился он и ей. До того как...

Я попытался сделать вдох и закашлялся. Возвращение в мир и в мое тело прошло болезненно. Но это была хорошая боль, она означала, что я здесь, я существую, и мы с ней больше не одно целое.

— Сэр?

— Да? — Я поднял голову и заморгал, пока картина перед глазами не прояснилась.

Она приподнялась на стуле, словно вдруг очнулась, не понимая, где находится.

— Вы что-то хотели? Простите, я, наверное, задремала... Здесь так тепло.

— Что? Нет. Ты не задремала. Я...

— Вам нехорошо, сэр? Хотите, я позову кого-нибудь? — Нет. Нет. Благодарю. Мне просто нужно... время. — Я охрип, словно заговорил впервые после нескольких дней молчания. — Нелл...

— Да, сэр?

Я опустил голову. Мое отражение в полированном столе черного дерева сияло, как бледная луна на темном небе. В глубине клубились тени, но стоило мне посмотреть на них, как они рассеялись. Я резко встал, внезапно испугавшись, что меня снова засосет тьма. Нелл теребила подол фартука, глядя на меня как на смертельно больного.

— Прошу тебя, ступай и отдохни, — промолвил я. — Ты устала. Мистер Дарне... — я споткнулся, произнося его имя, но Нелл даже не моргнула. — Мистер Дарне разрешил. Кто-нибудь тебя заменит.

— О, — она нахмурилась, — спасибо, сэр. — Повернулась, двинулась было к двери, но остановилась, а потом торопливо вышла, отряхивая передник, будто заходила в комнату, чтобы вымести золу из очага.

Дверь притворилась. Тихий щелчок еще долго звучал в моих ушах, потом перерос в гул и рев, заглушив все остальные звуки. Наконец рев стих, и я услышал потрескивание дров в камине, шипение газовых ламп, глухие шаги и голоса людей в соседних комнатах. Часы пробили четверть часа: сперва раздался шероховатый скрежет заводного механизма, а затем — гулкий звон, нарастающий с каждым ударом. Я медленно вдохнул и прислушался к телу, выискивая знакомые симптомы старой болезни. На миг мне показалось, что боковым зрением я увидел тьму, крадущуюся из углов, но с выдохом ощущение исчезло, осталась лишь усталость.

Я встал и позвонил в колокольчик, чтобы служанка позвала Люциана Дарне, но, уже вытянув руку, замер и поморщился от горечи во рту. Очаг, отражение газовых светильников в стеклянных дверцах шкафа, старинные часы с уставившимся на меня самодовольным ликом луны, тол-

СТЫЙ персидский ковер на полу... С каминной полки невидящим взглядом поверх завитых усов таращились фарфоровые спаниели. Я мысленно смахнул с них пыль, мечтая швырнуть о стену, чтобы дурацкие статуэтки разлетелись на мелкие кусочки, но в то же время боялся осуществить свое намерение. Я полировал взглядом каминную решетку, отчаянно торопясь закончить прежде, чем старик зайдет и увидит меня. Я чувствовал зернистую сажу под ногтями и пятна сажи на бедрах... На всех предметах в комнате лежала печать воспоминаний Нелл.

Потянувшись за сумкой, я увидел на столе книжный блок: аккуратная стопка пока еще не переплетенных страниц, исписанных вручную. У меня перехватило дыхание. Эти строки написал я. Я не помнил, как писал, но никаких сомнений: я узнал свой почерк. Само собой, это писал я, кто же еще? Мне не сразу удалось совладать с собой; затем я потянулся и положил бумаги в сумку.

Я не задумывался о том, что случится, когда хозяева обнаружат, что я ушел не попрощавшись; что скажет де Хэвиленд, узнав, что я сбежал. Выскользнул в коридор; сердце бешено колотилось, словно я совершил воровство. Проем в конце коридора вел в холл, выложенный шахматной плиткой; с одной стороны стояла кадка с папоротниками, из-за нее выглядывала фигура. Увидев меня, фигура испуганно замерла. Я не сразу понял, что передо мной зеркало, а в зеркале — мое отражение. Вверх уходила витая лестница; стены были увешаны портретами, но я не стал разглядывать их и торопливо двинулся к входной двери. Наклонившись, открыл первый засов, а вот со вторым пришлось повозиться.

Случайно я задел локтем фарфоровую подставку для зонтов, и та громко заскрежетала по мраморному полу. — Куда это ты?

Вопрос, заданный с холодным любопытством, заставил меня отпустить задвижку. Я обернулся. За мной стоял Дарне, но не старик, а Люциан.

— Ухожу, — ответил я, удивившись его беззвучному появлению.

— Куда? Через час будем ужинать. Де Хэвиленд всегда остается.

— А я не останусь.

— Ты не можешь просто уйти. Даже если ты не голоден, отец захочет побеседовать с тобой.

Я покачал головой.

— Тебе что, нехорошо?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но понял: говорить с ним бессмысленно. Повернувшись к двери, налег на задвижку. Та поддалась, и я взялся за третью.


— Да что с тобой такое? Пусть горничная покормит тебя. Потом придет отец, заплатит тебе, и пойдешь.

Задвижка с лязгом отодвинулась. Я увидел тень у себя за спиной и ощутил на плече прикосновение его ладони. Меня словно молнией ударило. Развернулся, ударил, не глядя, кулаком и попал ему под ребра.

Люциан зашатался, ухватился за меня.

— Да успокойся ты... я просто хотел... — Он дохнул на меня сладкими алкогольными парами. Его лицо расплылось перед глазами. Нелл... Он никогда не обращал на нее внимания, ни разу не предложил помочь...

Младший Дарне потянул за ремешок моей сумки, и тот порвался. Я поскользнулся и упал на колени. Сумка распахнулась, ее содержимое высыпалось на пол. Листочки с записями разлетелись, вспорхнув, и медленно опустились на пол. В глубине дома хлопнула дверь.

Оглянувшись украдкой, словно опасаясь, что нас услышат, Люциан стал собирать листы охапками, не заботясь об аккуратности.

— Ну же, давай помогай!

Когда я поднялся с колен, он подхватил последние листы с кофейного столика и запихнул их в сумку. Волосы на его шее слиплись от пота, воротник потемнел у верхней кромки.

Я последовал за ним в кабинет. т\юциан поставил на стол мою сумку. Из нее торчали белые уголки бумаг, мятые и загнувшиеся. Взглянув на часы, он молча предложил мне бокал хереса. Я заколебался, но потом согласился. Он наблюдал, как я потягиваю сладкую жидкость, а потом плеснул себе бренди.

— Как прошло? %ачно?

Я не ответил.

Он выпил бренди и теперь стоял, глядя на меня и поглаживая горлышко графина.

— Ох уж эти переплетчики, — произнес Дарне-младший почти дружелюбным тоном, словно я был всего лишь его гостем. — Если честно, я вас побаиваюсь. Каково это — побывать в голове у другого человека? Каково это, когда другой предстает перед тобой беспомощным, нагим, и ты так близко, что можешь попробовать его на вкус? Должно быть, это похоже на секс по заказу. Похоже? —

Кажется, он и не ждал ответа. — А чтобы получить новый заказ, приходится пресмыкаться перед такими, как мой отец, понимаю...

Я по-прежнему молчал. Потрескивал огонь в очаге. — Торговля подделками процветает, ты в курсе? Тебя это не тревожит? — Он замолк, но, кажется, мое молчание его нисколько не смущало. — Сам я ни разу не держал в руках подделку, по крайней мере я так думаю, но любопытно было бы поглядеть. Можно ли отличить настоящие воспоминания от вымысла? Подделки называют романами. Они гораздо дешевле в производстве, надо полагать. И их можно копировать. Одну и ту же историю использовать снова и снова — и это сходит продавцам с рук, нужно просто вести учет, чтобы не продать одну и ту же книгу дважды одному человеку. А мне вот что интересно: кто пишет эти книги? Аюди, которым нравится живописать горе, пожалуй. И те, кто не считает обман зазорным. Те, кто может дни напролет сочинять длинную печальную ложь и не сойти при этом с ума. — Он щелкнул по графину, словно подчеркивая свои слова. — Мой отец, само собой, ценитель. Утверждает, что мгновенно отличил бы настоящую книгу от романа. Мол, настоящие книги пахнут по-особенному... правдой, как он говорит, или жизнью. По мне так они пахнут отчаянием.

На стене у окна висел мрачный пейзаж в роскошной раме с завитушками: горы, пенящийся водопад, полуразрушенный мост, заросший плющом. Мне захотелось оказаться там, внутри картины, и стоять на растрескавшемся каменном парапете, чтобы шум воды заглушал тихий голос Люциана.

— Но Явсе время думаю о вас, переплетчиках, — продолжал он. — Каково это — украсть у человека душу? Забрать страдания, обезвредить их? Вылечить рану, чтобы ее можно было нанести заново, как в первый раз?

— Это не так...

— Вы называете себя врачевателями. Мол, забираете боль и помогаете забыть несчастья... Вы представляете все так, будто ваше ремесло почтенно. Наведываетесь в гости к горюющим вдовам, невротичным старым девам, сглаживаете излишки эмоций... — Он покачал головой. — Вы делаете боль терпимой, когда другие средства не помогают. Верно?

— Я...

Люциан рассмеялся, но смех его оборвался так резко, что тишина эхом повисла в воздухе.

— Нет, — наконец проговорил он. — У вас есть секреты. Если бы ваша работа состояла только в этом... — Он втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Де Хэвиленд приходил к одним и тем же служанкам в нашем доме, к каждой по нескольку раз. — Он поднял вверх длинный указательный палец. — К Мэри он ходил пять лет кряду. К Марианне — три года. Эбигейл, Эбигейл, Эбигейл... даже не помню, сколько раз он переплетал ее, она одна из отцовских любимиц. Сару переплетали дважды. А теперь вот Нелл. К Нелл вы тоже будете ходить годами, пока она не постареет. Каждый год вы будете возвращаться к ней, каждый год она будет рассказывать ту же историю, и каждый год вы будете стирать ее, а мой отец — читать воспоминания и торжествовать, ведь для него это двойное удовольствие: видеть все ее глазами, а потом снова сотворять с ней все то же самое, как в первый раз.

— Нет.

— Да^ Фармер, — Его голос врезался в меня^ как скальпель: такой острый, что боль приходила лишь через несколько секунд. — По-твоему, почему он вам так много платит? Это его порок, его извращенный маленький порок, и он нашел хитрый способ предаваться ему безнаказанно. Когда служанки уходят от нас, от них не остается ничего, лишь оболочка. Перед уходом их переплетают в последний раз, и они не помнят совсем ничего, а если кто спросит — станут отрицать, что мой отец когда-либо к ним прикасался. Они лишь твердят, что он хороший человек, прекрасный человек, а если кто-нибудь пытается сделать что-то, чтобы его остановить... Он смеется. Смеется, понимаешь? Потому что полностью себя обезопасил. Когда я узнал о том, что творится в этом доме, он отослал меня прочь и сказал, что мне еще повезло, что меня не упекли в дом для умалишенных. А такие, как ты — ты, Фармер, и остальная ваша братия, де Хэвиленд и прочие, — вы его пособники. Из-за вас он чувствует себя безнаказанным. Вы приходите и делаете за него грязную работу.

— Нет, — ответил я, — нет, это не всегда так. Предназначение переплетчика в другом.

— Меня от тебя тошнит. Хоть бы вы все сдохли. Жаль, что мне смелости не хватает прикончить тебя сейчас.

Я посмотрел ему в глаза и едва не вздрогнул: именно это лицо я видел в окно у Середит. Лицо, полное ненависти, будто ненависть — единственное чувство, на которое он был способен. На мгновение я словно перенесся туда и увидел высокие окна и безбрежное небо над болотами. У меня перехватило дыхание. Я мог бы рассказать ему, что

мы уже виделись. Мне хотелось это сделать. Мне хотелось, чтобы призрак Середит преследовал его. Она помогла ему, а теперь ее нет, и он радуется. Скажу, и выражение его лица изменится с презрительного на испуганное. Я даже открыл рот, готовясь заговорить. Он должен знать обо всем. Но перед глазами возник образ Середит: она вцепилась в ключ на шее и не желала отдавать его никому. И как мне ни хотелось выложить ему в лицо все, я не смог. Я отвернулся.

— Я не шучу, — проговорил он. — Я бы убил тебя, не будь я таким трусом.

С тихим шипением в камине потух уголек. Огонь в газовой лампе, напротив, разгорелся ярче, и на секунду комната озарилась странным светом. Когда пламя снова выровнялось, все вокруг казалось мне нереальным, даже Люциан, сверливший меня злобным взглядом. Внезапно я понял, что очень устал.

— Не сомневаюсь, — ответил я. Что еще я мог сказать? Я взял сумку со столика, куда он ее поставил.

— Что ты делаешь?

— Ухожу.

— Ты не можешь уйти. Ты должен повидать отца. — Дарне вытянул руку, словно мог преградить мне путь. Он нетвердо стоял на ногах; расстегнутая манжета повисла, как грязное крыло.

Перед глазами заплясали темные тени. — Передай ему, что я заболел, если хочешь.

— Он рассердится... — Люциан замолк. — Послушай. Ты должен подчиняться мне. Тебе платят за работу. Ты — слуга.

Кулаки у меня так и чесались ударить его, но в то же время хотелось застегнуть ему манжету, как ребенку.