Перелом

Тут выручили старые знакомства в офицерской среде. Панорамные фото с высоты птичьего полета бухты Золотой Рог и залива Посьет ушли на ура, хотя и заинтересовали жандармов и ведомство Русина, немедленно «изъявших на хранение» все негативы с этих съемок и обязавшие Подзорова так поступать и впредь во избежание ненужных эксцессов. В том, что так будет лучше, Федора Ивановича убедил приличный гонорар от военного ведомства, а еще больше случившийся буквально на следующий день после публикации снимков в газетах погром в ателье. Там явно что-то искали.

Но деньги от газетчиков и военных дали лишь короткую отсрочку. Издателям срочно требовались новые материалы, причем крайне желательно в соответствующей реальным событиям хронологической последовательности. Так сказать, с чего все начиналось. Как тут было возможно обойтись без Цусимы?! Вот мастер и оформился военным фоторепотером и сразу заручился твердым обещанием одного из своих хороших знакомых из штаба с первой же оказией быть отправленным именно туда.

С Бараташвили они познакомились еще во время съемок в Посьете и сошлись быстро, с ходу оценив потенциальные возможности взаимовыгодного сотрудничества. Одного привлекала возможность с профессиональным качеством запечатлеть на пластинке все, что видно сверху для последующего тщательного изучения, другого – перспектива панорамной съемки больших объектов.

Следующая встреча на борту «Днепра» оказалась для обоих неожиданным и приятным сюрпризом. За пару дней плавания отношения уверенно начали перерастать в дружбу. Попутно Подзоров стал официальным хроникером этого похода. Учитывая, чем он закончился, и тот факт, что снимки момента завязки сражения, несмотря на большую дальность, получились удачными (оправдались-таки мощные капиталовложения), перспективы перед ним теперь открывались неплохие.

Хотя, добравшись до передового южного форпоста России в Японском море, Федор Иванович имел уже за спиной приличный и перспективный багаж, останавливаться на достигнутом он не собирался. Мотаясь по островам, не забывал и пригревшую его воздухоплавательную роту. Снимки ее трудовых будней составили значительную часть всей цусимской серии. В короткие минуты отдыха они с князем часто обсуждали дальнейшие перспективы слияния их ремесел.

Кроме чисто умозрительных предположений, прорабатывались и реальные варианты, выносившиеся на обсуждение местных специалистов в разных областях, могущих иметь отношение к задуманному. В итоге за неделю пришли к выводу, что опробовать подобный симбиоз можно и нужно уже сейчас. К тому же рискнуть ради дела оба были готовы. Так что, не мешкая, отправились на доклад к Йессену. Тоже вдвоем.

Тот, еще даже толком не успев войти в курс всех дел на эскадре, новым посетителям, предлагавшим в корне изменить большую часть уже спланированной еще до него операции, естественно, не обрадовался. Однако гнать их с порога тоже не стал. После предварительного обсуждения их отправили к синоптикам и к новому начальнику отряда крейсеров Егорьеву для более основательной проработки, поскольку успех всего затеваемого мероприятия в первую очередь зависел от ветра и условий видимости, а во вторую от способности крейсеров обеспечить подобающее начало и завершение.

Поскольку предварительные проработки оказались достаточно основательными, особого согласования не потребовалось. Синоптики выдали вполне благоприятный прогноз, правда, ловить который нужно было уже сейчас. Командование крейсерского и минных отрядов также не видело реальных препятствий для обеспечения нормального прикрытия воздушной разведки.

Штабные, вопреки ожиданиям, тоже оказались только за. Неизвестность в отношении противостоящего противника всем уже встала поперек горла. А в этом случае всего-то и требовалось, что отменить выход броненосцев, чему все были только рады, да сводному десантному отряду при следовании в назначенный район для выполнения своей основной отвлекающей задачи нарезать аэростатоносцем небольшую петлю в составе соединения и приданных легких сил. Так что «добро» на смену планов, а потом и доработанные боевые приказы и дополнительные инструкции все успели получить еще до начала боевого развертывания.





Глава 12




В строгом соответствии с этими боевыми приказами, как только поздно вечером 4 октября за антенны «Орла» зацепились условленные с немцами телеграммы с «Ганзы» и «Бисмарка», означавшие, что южнее Цусимы английских кораблей нет, в Озаки началось активное шевеление. С берега отзывали офицеров и команды, отсыпавшиеся в специально оборудованном лагере. Все они принимали свое хозяйство от мастеров и дежурных смен. Самый необходимый ремонт к этому времени едва успели закончить и сейчас спешно вытаскивали то, что после него осталось (обрезки, мусор, приспособления и т. д.). Назначенные в поход транспорты и «Терек» всемерно ускорили приемку пехоты и ее тяжелого вооружения. Суета поднялась неописуемая.

Всю ночь на рейде светились ярким электрическим светом люстры, сновали катера и буксиры, тягавшие уже разгруженные и еще нет баржи и лихтеры, визжали и лязгали грузовые стрелы. Тут и там мелькали потные лица постоянно подгоняемых грузчиков и их пропитанные потом спины. А за два часа до рассвета началось контрольное траление фарватера. При этом погрузка все еще продолжалась полным ходом и по всем графикам должна была закончиться только к вечеру.

Вызванные этим робкие предположения работяг и некоторых матросов, явно не горевших желанием снова идти в море, что канал чистят по какой-то другой надобности, не оправдались. Конвою было приказано закончить приемку пассажиров и имущества не позже семи часов утра, то есть на полсуток раньше срока. Тут уж вообще начался форменный аврал. Спешно опускали в трюмы и рассовывали по палубам все, что еще не успели, уже не обращая никакого внимания на порядковый номер груза в грузовых предписаниях.

В итоге, перемешав на самих судах и даже между ними не менее четвертой части тяжелого багажа, опоздали к назначенному времени всего на полчаса. С первыми лучами солнца караван, ведомый «Богатырем» и «Светланой», уже втянулся в обозначенный вехами проход между минными полями. Впереди крейсеров шли миноносцы и «Безупречный», а фланги прикрывали катера. С отставанием в три кабельтова величественно шествовали высокобортные «Терек», «Корея», «Анадырь», «Летингтон» и «Арабия», а с кормы их подпирал «Донской».

На пароходы загрузили три батареи полевой артиллерии, а также 7-й отдельный Восточно-Сибирский стрелковый полк и два батальона 30-го Ингерманландского драгунского. Эти части должны были составить временный гарнизон Окинавы. Для организации береговой обороны транспорты приняли на борт 150 сфероконических мин, четыре 152-миллиметровых и десять 75-миллиметровых пушек с боезапасом, снятых с «Авроры» для разгрузки крейсера в ходе подготовки его к переходу во Владивосток.

Орудия были далеко не новыми, уже практически исчерпавшими ресурс своих стволов, так что особо ими не дорожили. Не исключалось, что после окончания демонстрации их придется подорвать, бросив на чужом берегу. Вместе с пушками взяли уже готовые типовые деревянные основания под них, которые требовалось только собрать на новых позициях. Такую методику уже успели отработать. Она позволяла вводить артиллерию в строй в течение первых суток после высадки.

Предполагалось под охраной бронепалубных крейсеров форсировать прилегавшие к Цусиме воды на пути к островам Рюкю, где вполне возможно было встретить японские мобилизованные суда, привлекаемые в больших количествах к патрульной службе. Произведя разведку вокруг Окинавы и убедившись в отсутствии угрозы для каравана, Егорьев должен был следовать далее для встречи конвоев, а десантная группа начать высадку, в то время как «Донской» с миноносцами имел приказ оставаться в Корейском проливе и обеспечивать действия воздушных разведчиков.

Едва выйдя на безопасные глубины, весь отряд с обоими приданными миноносцами вместо логичного и вполне ожидаемого рывка на север – домой, или на юг-юго-запад – в океан, повернул строго на запад и уверенно двинулся к корейскому берегу Это вызвало некоторое замешательство у скромного японского «почетного караула», состоявшего из трех небольших рыбацких шхун, тут же бросившихся врассыпную.

Судя по всему, выбранная ими дистанция для наблюдения в пять миль сразу показалась недостаточной, а в возможность ее увеличения или хотя бы сохранения никто на них теперь не верил. Почти сразу они разразились длинной истерикой в виде повторяющихся каждые десять минут одинаковых серий цветных сигнальных ракет.

На столь активную сигнализацию просто не могли не отозваться наблюдательные посты, разбросанные на тысячах больших и малых островков, на которые дробился гористый берег южной Кореи, встречаясь с морем. Что и было вскоре отмечено. Курс русского отряда упирался в шхерный лабиринт на примерно равном удалении от островов Екджидо на востоке и Долсандо на западе.

Над островами уже вставали густые шлейфы дымовой сигнализации. С сигнальных постов на острове Ару-Сому, который русские старательно обходили по широкой дуге, тоже начали пускать в небо сигнальные ракеты. Дальше за ним сигналы ретранслировались от острова к острову. Отмечалось начало работы не менее трех японских станций беспроволочного телеграфа.

Одновременно с изменением курса отряда на высоко завешенной парусиной корме «Терека» начал раздуваться черный горб наполняемого газом аэростата. Теперь уже было совершенно очевидно, что русские пришли на разведку и намерены обследовать переплетение бухточек и проливов, раскинувшихся южнее острова Коджедо. А судя по составу привлекаемых сил, одним обследованием, вполне возможно, не ограничатся.

Но дальнейшие действия для сторонних наблюдателей снова должны были показаться не логичными, впрочем, только сначала. Оба номерных миноносца, даже не пытаясь догнать казавшиеся обреченными парусные дозорные суда, приблизились к борту аэростатоносца и заняли позиции под его высокой кормой, словно следуя в поводу. Так продолжалось в течение получаса, за которые черная груша сферического аэростата успела оторваться от палубы, подняв на подвесной системе пристегнутую корзину с экипажем из двух человек. Затем миноносцы начали медленно обходить «Терек» с его правого борта, а он, положив лево руля, двинулся от них вниз по проливу. Следом повернули трехтрубные крейсера и транспорты с десантом, начав быстрый отход от берега. А продолжавший медленно подниматься шар потянулся уже не за своим «родителем», а за миноносцами, осторожно пробиравшимися к ломаной береговой черте прежним курсом.

Одинокий эсминец, до этого нарезавший нервные зигзаги в голове строя русского отряда, тоже отделился и обеспечивал прикрытие уже новых необычных носителей воздушного шара, проворно ринувшись в залив, образуемый сползавшими к югу островными грядами, и разгоняя пасущуюся там парусную и гребную рыбацкую мелочевку.

Высокобортный «Дмитрий Донской», начавший заметно оттягиваться за корму всего отряда с самого начала этих подозрительных эволюций, теперь медленно маневрировал юго-восточнее своих миноносцев за пределами стометровой изобаты, издалека наблюдая за ними и выжидая.

Шар между тем поднимался все выше и выше. Ветром, набегавшим оттуда-то от Квельпарта, его заметно клонило к северо-востоку от своей привязи. Вдруг привязной трос отделился от корзины и упал в воду, стегнув по волнам длинной плетью. Из корзины подавались короткие световые сигналы, на которые отзывались миноносцы и старый крейсер.





* * *


Капитан Бараташвили[13] и военный фотокорреспондент Подзоров заняли места в корзине аэростата в 09:23 утра 5 октября. Шар еще продолжали наполнять, но он уже рвался в небо, натягивая подвесную систему и раскачивая якоря. Проверка средств связи и прочего довольно скудного оборудования много времени не заняла, так что доклад о готовности к полету последовал уже через три минуты.

С мостика «Терека» сразу дали «добро» на старт. При этом в трубке отличного немецкого телефона, казалось, был слышен тяжелый вздох командира аэростатоносца, словно не сумевшего совладать с волнением. Все же первый полет над вражеской территорией. Впрочем, вполне может быть, что это обычные помехи на линии (капитан второго ранга Артшвагер просто посчитал, что его уже не слышат, но контакты разомкнулись только спустя пару секунд).

К половине одиннадцатого «поводья» привязных тросов и телефонного провода уже передали на «двести шестого», ставшего новым поводырем, хотя и ненадолго. Шар, мягко облизываемый ветром, забирался все выше. Узкие веретенообразные корпуса миноносцев остались внизу и в стороне, а почти под самой корзиной топорщился своими шестью острыми вершинами-мысами остров Екджидо.

Как только миноносец-аэростатоносец оказался севернее условной линии, проходящей между ним и Долсандо, командир экипажа доложил вниз по телефону, что в пределах обозреваемого пространства паровых судов не наблюдается. Видны только рыбацкие шхуны. После чего отстегнул контактный разъем проводной связи и со словами «Пошли с Богом!» дернул за рычаг пристяжного карабина, освобождая шар от привязи.


После небольшого рывка корзина начала ощутимо раскачиваться, но колебания быстро затухали. Убедившись в этом, он отбил фонарем светограммы о благополучном начале полета на миноносцы, потом – на «окинавский» отряд, удаляющийся к югу и начавший разворачиваться на северный курс, а следом – на «донской», маячивший милях в десяти восточнее, почти на середине пролива.

Подзоров тем временем возился с треногой своего аппарата, пытаясь отвлечься за любимым делом от тревожных мыслей. Честно говоря, ощущения от свободного полета в болтающейся корзине его не радовали. Особенно то обстоятельство, что шар начал гораздо быстрее набирать высоту.

С сомнением покосившись на своего командира и напарника, буквально лучившегося от счастья, он сделал снимок конвоя, после чего принялся крепить камеру в гнезде на стенке корзины, готовя ее для съемки объектов, над которыми их пронесет ветром. Случайно взглянув вниз, где прямо под ними на поверхности моря распластался Екджидо, сквозь видоискатель камеры напоминавший расплющившуюся от падения с большой высоты лягушку, он с трудом подавил спазм желудка. А князь уже трепал его за плечо и почти кричал в самое ухо:

– С ветром повезло! Если не переменится, прямо над Мозампо пройдем, а потом и Фузан с Ульсаном осмотрим.

Но тут, вероятно, заметив бледность на лице компаньона, посоветовал:

– Ты вниз пока не гляди. И дыши глубоко. Полегчает. Обязательно полегчает! Ты чувствуешь, воздух-то какой?! Только у нас в горах такой воздух! Только там и здесь! Больше нигде! Понимаешь!

Послушавшись, Федор обвел взглядом горизонт. Видимость была миллион на миллион. С такой высотищи самого горизонта вообще видно не было. Он тонул в какой-то голубоватой мгле, которая соединяла между собой земную поверхность, большей частью в поле зрения залитую морями, и небесный свод.

Весь северо-западный сектор обзора заполняли зеленые горные каскады, чудным ломаным узором вершин, долин, хребтов и ущелий убегавшие вдаль, а левее скатывавшиеся в море торчавшими из воды обломками, совсем маленькими и покрупнее. Между ними серели крапинки парусов, а на самой кромке берега мелкими каплями бисера сверкали возделанные поля.

Правее широкой синей полосой поблескивал Корейский пролив, в котором серо-зеленой вытянутой плюхой покоилась Цусима с выщербиной Цусима-зунда в середине. Там курились едва видимые дымки замерших в готовности к выходу броненосцев. Дальше за ней, уже на самой границе восприятия, чуть угадывалась тонкая голубая линия Цусимского пролива, чья бирюзовая гладь уходила из поля зрения, простираясь до самого японского берега.

А за спиной раскинулось море с дымящими букашками транспортов и крейсеров на своей бескрайней поверхности. Провожавшие шар миноносцы, теперь отбегавшие под бок своего опекуна, выдыхая при этом серовато-бурые клубы, были гораздо ближе. Их резко очерчивали переливающиеся буруны разваливаемой форштевнями воды и длинные белые хвосты взбитой винтами пены.

Угловатая коробка «Донского», как и подобало матерому ветерану, неспешно и с достоинством продвигавшаяся на северо-восток, лишь чуть морщила шагреневую кожу самого северного края Восточно-Китайского моря, обильно пачкая угольной гарью кристально чистый и прозрачный воздух.

Слегка обвыкнув, уже почти не замечая продолжавшихся кивков корзины, Федор Иванович осмелел настолько, что решительно взглянул через бортик вниз. То ли он и в самом деле привык и отдышался, то ли высота уже была слишком большой, чтобы ее реально воспринимать, но открывшаяся взору картинка больше не пугала. Острова, проливы, мысы и прочие географические объекты, а вовсе не твердая поверхность, на которую его обязательно должно было вытряхнуть.

Теперь он точно уже мог спокойно работать. А капитан Бараташвили именно этим и занимался. Осматривая проплывавшую внизу местность в мощный бинокль, он постоянно делал пометки на карте, что-то записывая в блокнот. Заметив, что репортер повеселел, пригласил его жестом руки к себе, а потом указал вниз и вперед, пояснив:

– Это Коджедо, там – Мозампо, а там вон какая-то якорная стоянка и строения на берегу, а там, похоже, батарея. Судя по виду, старье китайское, но калибр серьезный, да и поставлена грамотно. Ее со стороны моря вон за той скалой и не видно наверняка, а она всех, кто в пролив сунется, как кинжалом в бок бьет. Надо фотографировать. Сможешь?

Федор кивнул. Дальше закрутилось, завертелось. Командир давал свой бинокль, через который неясные места удавалось разглядеть во всех подробностях, так что его указания становились предельно ясными. Потом он указывал те ориентиры, что обязательно должны были быть в кадре, а все остальное: фокусировка, выдержка, экспозиция и прочее – становилось уже его заботой.

От взгляда сверху никакая маскировка не помогала. Орудийные дворики даже полевых и противодесантных батарей просматривались замечательно. В двух местах обнаружились военные лагеря с ровными рядами то ли палаток, то ли навесов и загонами для лошадей. Полевые укрепления и оборонительные позиции, приготовленные у каждой деревни, наверняка вписанные в рельеф и не видимые ни с земли, ни с воды, четко выделялись неестественно ровными контурами и контрастными линиями траншей и брустверов.

Скрытая стоянка минных катеров, оборудованная за одним из мысов в проливе, хорошо подобранная и потому опасная, да вдобавок прикрытая четырьмя немаленькими пушками в засадной батарее, устроенной среди скал, в бинокль просматривалась вплоть до фигурок людей, суетившихся на пристани и палубах суденышек. Вся система обороны смотрелась как нарисованная хорошими красками на листе бумаги.

Камеру неоднократно перетаскивали с бортика на бортик, запечатлев на пластинки обширную бухту Чин-хе, оказавшуюся неожиданно малообитаемой, проливы, ведущие в нее, и подступы к ним. Потом переключились на береговую черту между Чинхе и Фузаном с двумя дублями наиболее подозрительных мест в устье реки Деоксан. Следом настала очередь самой гавани Фузана, его вокзала, депо и окрестностей.

Когда шар уже миновал северные окраины Фузана, стало ясно, что направление его дрейфа изменилось. Наблюдателей явно уносило в сторону суши. При этом высота полета уменьшалась. Командир пояснил единственному своему подчиненному, что это вызвано различной плотностью воздуха над землей и водой, неравномерностью их перемешивания, а также восходящими и нисходящими потоками, вызываемыми этими физическими процессами. Несмотря на его уверенный голос и ободряющую улыбку, Федор понял, что серьезной опасности еще нет, но тенденция наметилась тревожная. Перспектива разбиться без особой пользы в дикой глуши на склонах Корейских гор становилась все реальнее.

Корабли обеспечения хорошо просматривались на глади пролива милях в пятнадцати на юге. Бараташвили велел Подзорову хорошенько упаковать отснятые пластины, а сам принялся щелкать заслонками фонаря, вызывая их на связь. После третьей попытки заметили ответное мигание с «Донского», а державшийся впереди всех эсминец начал заметно ускоряться.

В течение следующего часа пытались передать вниз все, что успели рассмотреть, но из-за значительного расстояния каждое сообщение приходилось повторять не один раз, поскольку оттуда обычно отвечали: «Не разобрал». Эсминец за это время сильно вышел вперед, но до него теперь было лишь немногим ближе, чем до основной группы. От берега аэростат отделяло уже более семи миль, а высота упала с трех километров до полутора.

Его тянуло вдоль почти прямого горного разлома, ответвлявшегося на север-северо-запад от последней перед устьем излучины русла реки Деоксан. И он снижался и раскачивался все сильнее. Теперь к примитивному перемешиванию воздушных масс, шедших с моря и скатывавшихся с гор, добавился еще и ветер, отражающийся от горных утесов и закручивающий свою свистопляску, порой весьма агрессивную. Причем чем ниже летели, тем сильнее это чувствовалось.

Сброс балласта ситуацию не изменил. То ли газ из оболочки уходил быстрее, чем рассчитывали, то ли завладевший аппаратом нисходящий поток оказался слишком мощным, но зазубрины скал внизу продолжали приближаться, а движение вперед прекратилось. За борт корзины полетели телефонный аппарат, штативы для камеры, укрепленные на ее бортах, а следом и тренога. Потом пристяжной карабин и устройство его разъединения. Этим удалось купить еще несколько десятков метров высоты или пару часов полета, если повезет. Падение явно замедлилось, и шар опять повлекло дальше в горы. Изменить направление движения возможности по-прежнему не имелось.

Солнце уже клонилось к горизонту на западе. Батареи в фонаре разрядились полностью, так же как и два запасных комплекта, сразу отправившиеся за борт вместе с ним. На мигание прожекторов с миноносцев и крейсера ответить теперь было нечем. С большим трудом удалось добиться от сопровождающих положительного ответа о принятии сведений об отсутствии крупных военных судов и соединений миноносцев в осмотренном районе. Вообще паровых судов, не считая катеров, обнаружилось не более десятка единиц, да и те не больше каботажных пароходов.

В начале шестого часа дня впереди показалось ущелье, на дне которого, судя по трофейной японской карте, протекала река Гуенг. В ее устье располагался Ульсан. Шар к этому моменту снизился настолько, что шел лишь чуть выше громоздившихся справа и слева хребтов. Князь предложил попытаться сесть где-нибудь рядом с ней, припрятать отснятые пластины, а самим сплавиться по течению к порту, угнать шлюпку или нанять рыбаков и так добраться до своих.

Он сказал, что, судя по направлению ветра, их и дальше будет таскать над горами, а когда солнце перестанет нагревать склоны, холодный воздух ринется с вершин вниз, и тогда качать начнет еще сильнее. Может даже порвать оболочку или оторвать корзину. Тогда верная смерть. Пока треплет еще не сильно, есть шанс удачно приземлиться или просто выпрыгнуть в воду.

Но до нее надо было еще добраться, а шар тянуло к скалистым склонам как магнитом. Для разгрузки вниз полетели коробки из-под фотографических принадлежностей, так и не съеденный за время полета паек, бутыль с остатками питьевой воды, а потом и сама бандура камеры, из которой только вынули драгоценный объектив.

Это помогло. Когда впереди блеснули горным хрусталем озера, между которыми пролегало столь желанное русло, высоту снова удалось набрать. Уже выглядывали подходящее для посадки место, как шар словно ударили снизу, начав раскачивать из стороны в сторону. Одновременно явно обозначился пусть небольшой, но снос вправо, к побережью. Потом корзина с размаху ухнулась вниз, буквально провалившись и резко остановившись лишь метрах в трехстах от поверхности, опустившись уже в само широкое ущелье, по которому ее теперь тащило мощным воздушным потоком. Причем тащило в нужную сторону.

Однако комфортным это продвижение никак нельзя было назвать. Шар то подпрыгивал вверх, то снова проваливался, бросаясь в стороны. Вскоре его вынесло в довольно широкую долину, испятнанную клочками уже убранных крестьянских полей, где начало подкидывать еще резче. Во время одного из таких подъемов его захватил другой воздушный поток, вырвавший аппарат из окруженной скалистыми утесами низинки и снова увлекший вздрагивавшую от его напора оболочку с хрупким довеском снизу на северо-восток, при этом едва не размотав по скалам.

От такой болтанки Федор совершенно утратил форму, судорожно цепляясь то за борта корзины, то за ее пол, то за канаты подвесной системы. Окончательно потеряв ориентацию, он вообще уже не понимал, куда их теперь несет, но все же вывалиться вниз казалось ему какой-то глупостью. Он цеплялся за что было удобнее, без всякой паники ожидая, когда же это все закончится хрустом ломающихся от удара о камни его костей, и даже не сразу понял, что напарник восторженно орет: «Море! Море! Ты слышишь? Мы над морем!»

Тряска стихала. Тошнота, нещадно терзавшая уже давно пустой желудок, тоже. В голове и глазах прояснялось. Только тут он осознал, что до в кровь содранной ладони и сорванных с мясом ногтей цепляется правой рукой за что попало. Причем левой все это время судорожно прижимал к груди пенал с отснятыми материалами.

Оказывается, он сумел запихать его в чехол от бинокля и аккуратно запеленать в бархатную накидку, чтобы не засветить негативы. Эта накидка было все, что осталось от аппарата. А дорогущий объектив, заботливо положенный в специально для него пришитый карман жилетки, бесследно исчез вместе с карманом. Как так получилось, если подарочная флотская тужурка без погон, надетая поверх жилетки, хоть и с перекосом сразу на две пуговицы, но была плотно застегнута, Федор понять не мог.

А внизу, уже совсем близко, густо дымил спешащий к ним четырехтрубный миноносец. За ним высился силуэт «Донского». Позади него был кто-то еще, судя по всему, тоже наш. А до заката оставалось еще больше часа.

И Бараташвили говорил каким-то осипшим голосом, сильно коверкая русские слова:

– До Окочи мил двадцат – двадцат пьят, ни болшэ. До ноч дабиремса. Эй, ни плачь, ти чито?! Камер дарагой жалка, да? Рука балыт, да? А у мина бинокл знаишь какой бил! Вах! Мнэ иво сам палковник падарыл! Кованько![14]Ты понил?! Ти маладэц, вах какой маладэц! Все харашё! Ты слышишь миня? Все харашё!

Однако сам Федор Иванович никаким молодцом себя не чувствовал. Едва разжав скрюченные, словно судорогой, пальцы окровавленной руки, попытался присесть на непослушных негнущихся ногах. Левая тут же скользнула в здоровенную прореху в парусиновом бортике корзины. Но никакого ужаса от того, что он сам может провалиться в эту дыру, не было.

С трудом, при помощи той же правой руки, втянул ногу обратно, а потом просто сидел и икал. Все тело болело снаружи и изнутри, а душу глодала досада об утраченном цейсовском объективе, который выписывал из Германии, ждал больше полугода, платил за него и все прочее, что растрясло теперь безвозвратно такие деньжищи, что загнал себя в неподъемные долги.

Но больше обидно было не потому, что сам его лишился, а от того, что вдруг подумалось: «Вот теперь в этих горах найдет такую вещь какой-нибудь пастух и непременно станет им колоть орехи!» Какой-то сумбур и кавардак были в голове.