Пение пчел

Пока люди приезжали и уезжали, выражали соболезнования вдовцу, молились и сплетничали в ожидании погребения и заупокойной мессы, мои родители были дома. Они тоже провели бессонную ночь и тоже молились, но не за упокой души усопшей, а о здравии ребенка, посланного им сьеррой. Температура немного спадала, и они вздыхали с облегчением, как вдруг лихорадка начиналась вновь, сопровождаясь судорогами, которые ужасали родителей. Узнав о смерти Мерседес, они послали и ей несколько скорбных молитв, но им в голову не приходило бросить ребенка, усыновленного малыша, дитя без родителей, принадлежавшее всему их дому, которое принесло в этот дом столько радости.

Они беспокоились не только о Симонопио, но и о няне Рехе, которая также не отходила от ребенка. Распорядились принести ее кресло, чтобы она чувствовала себя комфортно, но их тревожило, что вид умирающего ребенка, которого старуха любила, причиняет ей такую ужасную боль. Они как могли пытались ей объяснить, что с ним происходит, и предупредить о том, что вот-вот произойдет, однако если кто и держал себя в руках, так это няня Реха. Спокойная, но впервые за много лет деятельная, она хлопотала вокруг него, обтирала его водой и, как в ту пору, когда Симонопио был еще крошеным комочком у нее на руках, вливала ему в рот капельки молока, подслащенного медом, который взяли у пчел, сопровождавших его с рождения. В ту пору уход за больными был в первую очередь женским делом, однако отец так переволновался, что ни на шаг не отходил от больного. Дела в поместье требовали его присутствия, но, отдав необходимые распоряжения, он вскоре возвращался. Со свойственным ей участием мама придумывала ему дела, чтобы он чувствовал себя спокойнее и ощущал, что хоть как-то помогает. Если заканчивалось козье молоко или холодная вода, обращалась к нему и отправляла восполнить запасы. Когда требовалась новая доза лекарства, отец тщательно измельчал аспирин, стараясь не потерять ни одного бесценного грамма.

На другой день после похорон Мерседес, узнав о том, что Линарес и Монтеррей поразила необъяснимая смертельная болезнь, разносящаяся с невиданной скоростью, они было решили, что Симонопио тоже заразился, как и многие из тех, кто присутствовал на отпевании и похоронах.

– Да, но где он мог ее подцепить? – недоумевал отец.

– В тот день, когда он меня ждал, а я была в обществе дам. Его могла заразить Мерседес.

– Но у него уже был жар, вспомни. К тому же нас он бы тоже заразил.

Отец отдал строжайший приказ, чтобы никто из пеонов, работающих на плантации, а также членов их семей ни под каким предлогом не ездил в Линарес.

– Если нарушите приказ, лучше не возвращайтесь.

Ансельмо Эспирикуэте он поручил установить охрану при въезде в поместье. Приказ суровый, но в сложившихся обстоятельствах необходимый: любой, кто хочет покинуть поместье, имеет право его покинуть, но вернуться ему мы не позволим, а также не пустим никого, кто к нам придет. Даже доктора Канту. В случае необходимости Эспирикуэте дали разрешение стрелять из винтовки.

Лихорадка Симонопио так и осталась загадкой, хотя было очевидно, что это не та болезнь, которая поражала и убивала жителей Линареса. Отец же решил расширить арсенал средств, брошенных на лечение Симонопио, вспомнив одно лекарство, которое, по словам бабушки по материнской линии, было незаменимым против любых легочных хворей от кашля до пневмонии. Взял кусок парусины, обмазал его с двух сторон толстым слоем горчицы и прилепил на грудь Симонопио.

– Что ты делаешь, Франсиско? – удивилась мать.

– Это горчичник. Он вылечит Симонопио.

Он помнил бабушкины горчичники. Это была до ужаса неприятная процедура, но каждый раз, когда бабушка приклеивала их во время того или иного недуга, он исцелялся. Иной раз его лечила сама мысль о том, что ему поставят горчичники. Он надеялся, что жар, который выделяет горчица при соединении с кожей, вытянет любую болезнь, засевшую в груди Симонопио.

– Не снимайте их, пока не вернусь, – приказал он.

Отец собирался забрать моих сестер из Монтеррея, куда нужно было ехать поездом, когда получил новость о том, что по приказу губернатора Самбрано и представителей здравоохранения на севере страны установлен карантин, в связи с чем все общественные места, включая школы, закрываются. Железнодорожное сообщение также было приостановлено.

– Поеду на автомобиле, пока не перекрыли дороги. И чтобы никто не покидал поместье, – повторил он.

В то время, молодой человек, не существовало таких автобанов, как нынешние, – широких, гладких, без выбоин, и из-за скверного состояния сельских дорог поездка в автомобиле занимала гораздо больше времени, нежели на поезде. Но поездов больше не было, а отговорить отца было невозможно: он твердо решил забрать Кармен и Консуэло из Монтеррея.

Впоследствии он рассказывал маме, как кружил по улицам Линареса с наглухо закрытыми окошками и казалось, что вокруг город-призрак, что жизнь ушла из него навсегда. На улицах – ни единой живой души, повсюду завернутые в простыни трупы, которые выносили из домов. Некоторые принадлежали его друзьям. Он видел, как уличные собаки, наученные осторожности из-за воспитания в виде палок и пинков, постепенно теряли бдительность: обнюхивали продолговатые тюки, лежавшие на земле, прислушиваясь к запаху смерти. Еще немного – и, окончательно обнаглев, они приступят к пиршеству, приготовленному для них испанкой.

И тогда отец сделал единственную остановку за все путешествие. Впоследствии он признался, что, собираясь с духом, чтобы открыть дверцу, глубоко вдохнул и задержал дыхание. На то было две причины: во-первых, он опасался, что воздух в Линаресе кишит микробами, ищущими новых жертв, во-вторых, боялся уловить запах мертвечины. Ему не хотелось прожить остаток жизни с этим воспоминанием.

Наполнив легкие чистым воздухом своего автомобиля, он взял винтовку двадцать второго калибра, которая всегда лежала под сиденьем, и сделал три метких выстрела. Пять собак бросились наутек, испугавшись выстрелов или не желая разделить судьбу троих своих сородичей. Он дал им время отбежать подальше и крепко сжал челюсти: воздух в легких заканчивался. Он был доволен тем, что отогнал собак. Но знал, что они вернутся. Сладковатый запах гниющего мяса придаст им решимости.

Вернувшись к автомобилю, он увидел Висенте Лопеса – единственного живого линаресца, который попался ему по пути. Тот показался из-за угла, управляя своей повозкой, наполовину заполненной трупами. Они приветственно махнули друг другу рукой. Могильщик подобрал трупы, которые папа защитил от собак, а заодно и застреленных псов. Только тогда отец продолжил свой путь. Поспешно удаляясь, папа думал об одном: чтобы собаки не попали в ту же могилу, что и люди.

Ни разу еще дорога в Монтеррей, сама по себе долгая и непростая, не казалась ему такой тяжелой. Он думал только о здоровье Симонопио и моих сестер. Он понимал, что они могли заразиться в стенах монастыря, но его это не волновало. Если кому-то из членов семьи суждено умереть, если даже умрут все – они сделают это вместе. В эти сложные времена семья должна держаться друг друга.

В монастыре Святого Сердца, оставалось всего несколько учениц. Он не позволил дочерям собрать вещи и попрощаться. Не успев даже переодеть форму, они уселись в машину, и отец пустился в обратный путь.

Несложно представить, что Кармен ехала тихо, смирившись с решением отца, Консуэло же наверняка всю дорогу мучила его своим нытьем. Что именно ее не устраивало? Не знаю. Все. Она всегда находила повод для ворчания и немедленно сообщала о нем окружающим, а запертому в кабине автомобиля отцу некуда было деваться. Однако все происходило совсем не так: Консуэло осталась верна себе, а вот Кармен всех удивила. По обмолвкам, которые я услышал многие годы спустя из надежных источников, Консуэло прибыла домой в дурном настроении, тогда как Кармен, вопреки присущей ей невозмутимости, пребывала в гневе, наказав отца ледяным молчанием. Более того, к немалому его удивлению, именно она больше всех упрекала отца в том, что он велел обеим дочкам отправиться в Линарес, будто они маленькие несмышленые девочки.

В довершение ко всем бедам, прибыв в город, отец сообщил им еще одно свое решение: они не останутся рядом с умирающим Линаресом. Избегая центральных улиц, чтобы дочек не испугал лик смерти, он объяснил, что, как только они вернутся домой, вся семья соберет самое необходимое и отправится в их асьенду Флорида в надежде, что болезнь хотя бы там их не настигнет.

– Сколько времени мы там проведем?

– Сколько надо. Пока все не перестанут умирать. Или болеть.

Мои сестры привыкли жить от одной катастрофы до другой, но чтобы жизнь остановилась совсем? Война не прекращалась ни на день, тем не менее ежегодные обычаи не менялись, на плантациях собирали урожай – если было что собирать и он не становился добычей голодных батальонов. Да и жители по-прежнему строили планы на будущее. Несмотря на войну – а родители то и дело повторяли, что нет ничего ужаснее войны, – люди продолжали играть свадьбы, рожали детей, проводили крестины. Устраивали вечеринки и пикники. Если становилось известно, что в окрестностях мародерствуют солдаты, люди держались поближе к дому, но выезжали за покупками. Молоко доставлялось бесперебойно, а по вечерам к сестрам заходили приятельницы, чтобы вместе пополдничать. Такова была жизнь, к которой они привыкли, – жизнь, которую ничто не могло остановить. Даже смерть любимого дедушки.

В свои годы они еще не ведали боли и необратимости смерти. Видели похороны дедушки Мариано Кортеса, однако взрослые поберегли их невинность и не рассказали о зверствах, которые сопровождали его гибель четыре года назад. В их юном сознании – как и в любом другом юном сознании – дедушка умер потому, что он старый, а старики умирают: природа устроена так, что старые уходят, в то время как молодые живут вечно.

Сейчас им казалось, что со дня смерти дедушки Мариано прошла целая вечность, а теперь им предстоит провести еще одну вечность вдали от подружек из Монтеррея и Линареса – а все из-за отца и его бессмысленного каприза. Сестры возмущенно шептали друг другу, что отцу вечно мерещатся напасти и бедствия там, где их нет. Не он ли предсказывал, что симпатичных молоденьких женщин похищают шайки разбойников, почему и отправил их в Монтеррей к монахиням? Или что в один прекрасный день законным путем или силой у них отнимут земли. Шло время, но ничего похожего до сих пор не случилось. А что, если эта испанка – тоже лишь его чудовищное преувеличение?

Отец был непоколебим: никаких подружек. Никаких прогулок до площади. Никаких вечеринок. Он понимал, что больше всего сестры боятся умереть от скуки, вынужденные прозябать в уединении далекого поместья, где раньше гостили только проездом, да и то не более одного-двух дней. Зато, несмотря на смертельную скуку, они останутся целы и невредимы и с Божьей помощью переживут эпидемию.

Стараясь быть терпеливым и доброжелательным и хоть как-то утешить дочерей, он пообещал, высаживаясь из автомобиля, что во Флориде они смогут читать сколько вздумается.

– Даже роман, который так вам понравился, – кротко добавил он. – Про перевал.

Его дружелюбное замечание не вызвало восторга ни у одной, ни у другой: поскольку он не дал им толком времени упаковать вещи, им пришлось оставить в монастыре не только «Грозовой перевал», но и другой взволновавший их роман – «Эмма». И нет, не стоит предлагать им его собственные книги. Кому охота читать его «Историю двух городов»?

Мама рассказывала: как только Симонопио услышал, что папа вошел в дом, угрюмо убеждая дочерей, что у Диккенса есть и про любовь, а не только про убийства, он сорвался с постели без единого признака температуры или слабости. Но факты таковы: только что он был охвачен жаром, а через минуту вскочил как ни в чем не бывало, слово не лежал последние несколько дней в беспамятстве.

Отец несказанно обрадовался, увидев, что ребенок поправился благодаря мудрости его бабушки, однако велел не снимать горчичный пластырь еще несколько часов, чтобы болезнь не вернулась. Затем ушел, чтобы отдать распоряжения насчет переезда и поговорить с работниками, которые вместе с семьями жили в поместье Амистад. Он ничем не мог помочь жителям Линареса, но мог спасти хотя бы своих людей. Всех домочадцев, не ездивших последние два дня в Линарес, он пригласил отправиться вместе с нами. Он найдет способ разместить их всех во Флориде, где семьи будут далеко от зараженного воздуха Линареса. Мужчины будут ежедневно совершать небольшое путешествие с асьенды в асьенду, чтобы ухаживать за сахарным тростником и другими растениями, не заезжая при этом в Линарес и не поддерживая контакты ни с кем из его обитателей.

Когда он прекратил говорить, к нему подошла Лупита:

– Донья Реха боится, что Симонопио не выдержит переезда: грудка, мол, у него еще слабая.


– Выдержит, куда денется.

Семья перебралась во Флориду на следующий день. Работники отца сопровождали нас.

Сейчас всем известно, что эпидемия длилась три месяца, но в тот день, когда мебель укрывали чехлами, а ставни и двери закрывали на ключ, моя семья не знала, когда вернется и вернется ли вообще. Дом еще ни разу не оставался пустым, даже когда мы отправлялись пожить в другое поместье. Впервые его покидали разом все жители.

Годы спустя мама призналась, что, когда лязгнул последний засов, сердце ее так сжалось, что на глазах выступили слезы – незаметные, но горючие. Я ее понимал. Вместе с домом пришлось отказаться и от воспоминаний, таких как фотографии, детские платьица моих сестер, чайный сервиз, который мама унаследовала от бабушки, английская посуда, а также купленная во время единственного их с отцом путешествия в Европу швейная машинка «Зингер».

Но оплакивала мама не дом и не вещи. Разлука была горькой, но она знала, что дом и вещи останутся на своем месте до тех пор, пока они не вернутся. Последний поворот ключа означал куда более тяжелую утрату – утрату жителей города, двоих ее братьев, всех кузенов, дядюшек и тетушек как с маминой стороны, так и с папиной, приятельниц по казино-клубу, друзей семьи. Они теряли всех, кто окружал их в Линаресе. Кто из них будет на месте, когда они наконец вернутся?

Спрятав ключи, они повернулись к дому спиной и больше не оглядывались. Сестры ждали в автомобиле. Разумеется, взяли с собой и старую няню, а в других экипажах ехала домашняя прислуга и почти все работники с семьями. В караване, состоявшем из одной машины, четырех повозок и грузовика, не было только Ансельмо Эспирикуэты и его домочадцев.

К собственному недовольству, отец услышал из уст другого крестьянина, что Эспирикуэта исполнил приказ хозяина сторожить вход в поместье, но, будучи заядлым курильщиком, накануне отправил жену в бакалейную лавку, расположенную в центре Линареса, чтобы та купила табак и бумагу для самокруток. Поскольку Франсиско знал, что семья Эспирикуэты, нелюдимая и хмурая, всегда сторонилась семей прочих работников, он не боялся, что зараза успела распространиться среди остальных, но счел неразумным везти их с собой, учитывая тесноту, которая ожидала всех во Флориде. Они останутся в Амистад. Отец пожелал им удачи и доброго здравия, но по физиономии Эспирикуэты было заметно, что тот не принял этих пожеланий.

– Нас вы с собой не берете, а Симонопио – пожалуйста, – ворчал Эспирикуэта. – Вот уж кто болен. Он-то и накликал на нас беду.

– Снова ты за свое? Симонопио болел чем-то другим и уже поправился. Ты знал про опасность, слышал мой приказ и не имел права выпускать жену за пределы асьенды, тем более отправлять в город. Если бы ты следовал инструкциям, тебе бы пришлось застрелить ее, как только она вернется.

– Получается, я и вас должен был пристрелить, когда вы вернулись со своими дочками.

Всю жизнь потом мама сожалела, что папа недостаточно жестко отреагировал на этот дерзкий комментарий, приняв его за вспышку гнева.

– Дальше будет еще хуже, Ансельмо. Здесь, в асьенде, достаточно провизии. Ради твоего же блага, а также ради блага семьи забудь ты о курении, иначе это всех убьет.

После этой отповеди он развернулся и сел в автомобиль, возглавлявший караван.

Впервые за много дней Симонопио оказался на свежем воздухе. Он ехал в повозке позади автомобиля, в котором сидела моя семья. В конце концов отец уступил и позволил ему снять горчичный пластырь, однако велел лежать в продолжение всего путешествия. Повозкой управлял Мартин, один из крестьян, рядом ехала Тринидад. Возле Симонопио сидела няня Реха, как обычно безмолвная, с закрытыми глазами. Отправились с нами также Пола, Лупита и, разумеется, кресло-качалка.

Всю дорогу родители только и делали, что обсуждали болезнь и внезапное выздоровление Симонопио. Беседа растянулась на годы, но их сомнениям так и не суждено было разрешиться, и тайна осталась тайной. Мама всю жизнь верила, что неспроста необъяснимая лихорадка поразила мальчика именно в тот день, когда на Линарес обрушилась испанка и Беатрис пришлось покинуть город, пропустив отпевание и похороны Мерседес, и отсиживаться в Амистад первые дни эпидемии. Выздоровление ребенка также казалось ей подозрительным. «Странно, – рассуждала она, – не успел ты войти и объявить, что мы уезжаем из Линареса, и пожалуйста – ни тебе жара, ни плохого самочувствия, ни слабости… Это было чудо», – утверждала мама.

Бабушка Синфороса, убежденная в том, что подобные заявления могут являться только из Рима, то и дело ворчала: «Ах, дочка! С чего ты взяла? Как такое возможно?» А Консуэло: «Хватит уже спорить! Какая, в конце концов, разница?»

Отец не находил аргументов, чтобы опровергнуть мамины доводы, но соглашаться с ней тоже не спешил, потому что это повлекло бы новые споры и вопросы, которые было бы еще сложнее объяснить или понять. Этим он открыто признал бы, что, не считая странных обстоятельств рождения и появления Симонопио в их доме, а также того факта, что за ним повсюду следовали пчелы, мальчик не был обычным ребенком. Вот почему отец настаивал всю дорогу и продолжит настаивать всю жизнь, что он спас Симонопио с помощью горчичников.





16




В тот день, когда в Линарес пришла чума, Симонопио рано встал. Он был совершенно спокоен. Ничто не предупредило его о предстоящем: ни мирно жужжащие пчелы, ни сверкающее солнце, ни облака. Был чудесный осенний день, самое обычное октябрьское утро. Симонопио проснулся в уверенности, что скоро с долгим визитом приедут дочки Моралесов, и это было здорово. Затем он вдруг забеспокоился, что рыжая лошадь подвернет ногу, наступив в выбоину, и побежал ее засыпать. Он всегда радовался, когда поспевал вовремя: поранив ногу, лошадь уже не поправилась бы.

Довольный собой и добрым поступком, он готов был отправиться в сьерру вслед за пчелами – так далеко, насколько хватило бы духу, но, испытывая привязанность к Лупите, остался: ему не хотелось, чтобы она дважды перестирывала белье, тем самым испортив себе день, и, пока Лупита стирала, что-то напевая, держался неподалеку. Закончив свое занятие, она засмотрится на Мартина, и корзина с мокрым бельем грохнется в грязь.

К тому же Симонопио знал, что Мартин не подходит Лупите – не потому, что он был негодяем. Но, как бы Лупита ни старалась, она ничего с ним не добьется. Чтобы настроение девушки ничем не омрачилось, Симонопио предложит отнести корзину, зная, что та не разрешит, мол, подобная тяжесть ему не по силам. Но Симонопио будет настаивать и тем самым отвлечет Лупиту от того, кто заставлял ее грезить наяву. Не заметив Мартина, она не споткнется и ей не придется перестирывать белье.

Вдруг без единого предупреждения между выстиранной рубашкой и грязной нижней юбкой, лежавшими в корзине, он кое-что увидел, нечто нехорошее, что надвигалось на них. Он тут же бросил Лупиту, закричавшую ему вслед удивленно: «Ты куда, Симонопио?» – и стремглав понесся по дороге, по которой раньше почти не ходил, к центральной площади города. Именно там сейчас была его крестная, в большом доме, где обычно собирались ее светские приятельницы. Люди смотрели ему вслед, но ему было наплевать: он должен был срочно вытащить ее оттуда, увести как можно дальше. Чтобы спасти ей жизнь, ему нужно всеми правдами и неправдами вызволить крестную из города.

Он чувствовал, что нужно спешить. Иногда видения прояснялись не сразу, но терпение и время раскладывали все по полочкам. Поджидая крестную на улице, он не знал, что случится – вспыхнет пожар или, может, их ожидает нашествие очередной армии, беспорядочно палящей по сторонам, но, рассматривая беспечно прогуливающихся по площади людей, Симонопио не мог отделаться от чувства, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

Когда дамы вышли на улицу, он сразу все понял: смерть несет в себе красивая беременная сеньора. Она была подобна яду, который убьет каждого, кого коснется. Этот яд продолжит убивать даже после ее смерти, причем в тот же день. Он видел. Видел смерть, заполняющую собой площадь, улицы, город. Видел мертвецов, лежащих один поверх другого на повозке. Мертвецов возле дверей домов. Пирующих бродячих собак. Видел, как один за другим умирают Моралесы, а вместе с ними покуда не родившиеся новые члены семьи. И он не знал, как этого избежать.

Вскоре Симонопио нашел крестную. Он был весь мокрый, разгоряченный от бега и треволнений. Ощупав его, Беатрис решила, что у него лихорадка, и встревожилась. Тогда-то он и понял: его жар спасет множество жизней. И вот на что он решился: он позволил себе заболеть. И теперь все пассажиры их каравана, направлявшегося во Флориду, выжили. Симонопио ничего не мог сделать для людей, оставшихся позади, но крестные и их дочки, бабушка, няня Реха и няня Пола, Мари и Мартин, а также остальные слуги и пеоны были спасены.

Будь его воля, он бы уже поджидал всю семью во Флориде. Он отлично знал все кратчайшие пути через холмы – их ему показали пчелы. Но никто не собирался давать ему свободу – в его-то состоянии. Он знал, что миновало четыре дня с тех пор, как он был вынужден заболеть, и что он стал причиной беспокойства. Теперь ему приходится за это платить – безропотно лежать, предаваясь ненужном у отдыху.

Проснувшись, он поймал на себе довольный взгляд Франсиско, крестного, наблюдавшего за ним. Тот с гордостью заявил, что вылечил мальчика горчичным пластырем, и Симонопио никогда не разуверял его в этом, ибо не стоит возражать людям, действующим во имя любви. После долгих часов лечения Симонопио знаками попросил снять с него обжигающий пластырь, однако понял, что лишь еще несколько часов терпения подарят Франсиско душевное спокойствие, и смирился.

Лечение предназначалось для Симонопио, хотя он понимал, что в первую очередь оно в чем-то помогало крестному. Возможно, оно облегчало его тоску и сердечные муки. Ведь караван двигался в сторону новой жизни, хотя вряд ли жизнь станет проще.





17




В дни, когда Франсиско Моралес не уезжал на свои животноводческие ранчо в Тамаулипасе, он отправлялся следить за работой в другие асьенды. Прошло уже несколько недель, но до Флориды зараза так и не добралась, и постепенно Франсиско наполняла уверенность, что, покинув Линарес, он принял единственно правильное решение. Однако он понимал, что всем сложно жить вдали от дома.