Пение пчел

106




Я всю жизнь думал, что Симонопио меня бросил.

Мне не приходило в голову, что это я его бросил, оставив слабую надежду на то, что когда-нибудь вернусь.





107




Мое отсутствие длилось больше времени, чем он предполагал, но в итоге я действительно вернулся.

Отчасти – и ничего с этим не поделаешь – в моей задержке виноват тот факт, что вскоре я превратился в мужчину, того самого, которого он видел, заглядывая в мое будущее, – мужчину, пусть и не прошедшего испытания, выпавшие на долю его отца, не вынужденного защищать свою землю и загораживать сына собственным телом, пронзенным пулей, однако делавшего все от него зависящее, чтобы противостоять трудностям с решимостью и храбростью, никогда не лишними на этой земле, и оставаться рядом с семьей.

Этот мужчина не мог вернуться в детство. В новой жизни он обрел новые узы, пустил корни, которые накрепко привязали его к Монтеррею и зависели теперь от него: кто, как не он, должен был отныне их поливать. Прошли годы с тех пор, как кто-то зависел от меня, будь то пропитание или воспитание характера. Никто и ничто не нуждается во мне как в примере для подражания или спутнике жизни. Я давно чувствую себя лишним, никому не нужным. Все, что я делаю, – сидя в своем шезлонге, ожидаю конца, чтобы воссоединиться с теми, кто ушел до меня. Почему я не сбежал раньше? Почему не слушал свой внутренний голос? Почему не вернулся?

Признаю, что своим промедлением обязан также причине, не учтенной Симонопио, и виню за нее только себя одного и никого больше: ту энергию, заставлявшую меня с детства настаивать на своем, пока не добьюсь желаемого, я целиком вложил в обиду, которая зародилась во мне в тот миг, когда я почувствовал себя брошенным. Возможно, из-за того, что я не помнил, как все произошло, моему детскому уму было легче принять смерть отца, несмотря на то что я так с ней и не смирился. Но с исчезновением из моей жизни Симонопио смириться было невозможно. Оно заставило меня, семилетнего, поверить, что вопреки тому, что я думал, Симонопио жил не для меня и не мною одним. Я знаю, в том возрасте я был эгоистом, который полагал, что солнце вертится вокруг него. «Я, мне, меня» – в ту пору это были мои главные слова. Было тяжким ударом понять, что решение меня покинуть Симонопио принял сознательно, что он собрал все необходимые вещи, ничего не забыв, а со мной даже не попрощался и ничего мне не объяснил. Я решил, что Симонопио не привязан ко мне так, как я привязан к нему. Вот почему столько лет настойчиво изгонял его из моей памяти – так же, как он изгнал меня из своей жизни.

Но однажды я снова о нем заговорил. С годами я принялся вспоминать его с большей нежностью, за исключением тех случаев, когда в мои воспоминания вновь вторгались неразрешимые вопросы: почему он со мной не попрощался? С какой стати притворялся, что едет с нами, если не собирался никуда ехать? К чему этот обман? Сколько времени я потерял, задавая себе одни и те же бессмысленные вопросы. «Слушай внимательно и мотай себе на ус, Франсиско», – говорил Симонопио, но я не слушал и не мотал на ус.

Только сейчас, когда глаза и уши у меня открыты и я наконец-то способен видеть и слышать все то, что он стремился до меня донести, о чем просил в сказанных мне словах, – только сейчас я понимаю, почему он это сделал, к чему были притворство и обман: я был единственным человеком в мире, который благодаря своему упрямству, а в случае необходимости и шантажу, мог бы отговорить маму от переезда. Он знал, что я откажусь покидать Линарес, когда узнаю, что он не едет с нами.

Как бы он ни напрягал воображение, он не представлял моего будущего в Линаресе. Не знаю точно, что именно он видел, – возможно, линию моей жизни прерывало колесо водяной мельницы и я захлебывался в реке, а может, меня догнала меткая пуля или раздавили колеса поезда, что однажды уже чуть не случилось в период моего дикого деревенского детства. Не знаю. Знаю лишь, что нечто грозило прервать мои дни и годы. Возможно, в Линаресе мне не суждено было увидеть ни влюбленности, ни учебы, ни детей, ни забот. Не было бы ни вдовства, ни геморроя, ни проблем с пищеварением, мучающих меня последние годы, – разумеется, я уже не тот, что прежде, и Ортензия варит мне овощные супчики.

Я очень люблю все, что, оглядываясь сегодня назад, называю своей жизнью: очень много хорошего и не так уж много плохого, включая старость, потому что без старости не было бы и юности. Я такой, каков я есть, моя жизнь – это мое прошлое. Но ничего бы этого не случилось, если бы Симонопио не принес себя в жертву, и я благодарен ему за это. К сожалению, лишь сейчас я ему за это благодарен.





108




Но дело не только во мне. После моего отъезда он остался один, разделив судьбу няни Рехи, цветов и пчел и дожидаясь моего возвращения. Чувствуя ответственность за мою жизнь. Преданный мне, как прежде.

Один вопрос терзал мою маму ежедневно и еженощно до конца жизни. Что стало с Эспирикуэтой? Когда ей хватало смелости задать этот вопрос вслух – не обращаясь ни кому, даже к Богу, – я тотчас мысленно дополнял его моим собственным: что стало с моим ружьем? Бог знает, отвечала мама сама себе (а я сам себе). На этот вопрос было невозможно тогда ответить. Вплоть до сегодняшнего дня.

Когда отец скончался от двух полученных пуль, мое ружье оказалось со своим новым владельцем на дне оврага. Там оно и лежит по сей день, постепенно истлевая под действием непогоды, возвращаясь в землю, способную переработать все, будь то живая плоть или железо. Впрочем, железо прочнее плоти. Это все, что осталось лежать на земле в память о той субботе, субботе моего седьмого дня рождения: сын Эспирикуэты был уже мертвым, когда летел на дно оврага. Пчелы не проявили к нему милосердия, как бы поспешно он от них ни удирал, как бы он ни отбивался и ни отстреливался до последней пули из моего ружья двадцать второго калибра, заряженного папиными руками. Все впустую. Пчелы погибли, но не от пуль: они погибли, лишая жизни маленького Эспирикуэту.

Сын встретил смерть, не зная о судьбе отца, а отец умер, даже не подумав о сыне, на несколько минут позже. Он не упал в овраг, как его сын, не отстреливался от пчел из маузера и не пытался от них спрятаться, понимая, что это бесполезно.

Они набросились на него сзади, как сам он напал на моего отца. С головы до ног они облепили его, лежащего ничком, как младенец, и испуганного до ужаса. Он умер, уверенный, что сам дьявол послал этих пчел по его следу, что демон закусал его до смерти. Умер вдали от сына, пробуя на вкус землю, которой так страстно желал обладать.

Пройдет совсем немного времени, и пчелы, отец и сын – все превратится в прах. Пчелы, целый рой, сделали это для Симонопио, но все они погибли ради спасения моей жизни и мести за смерть моего отца, за землю, запятнанную кровью их хозяина. Это был мой долг, но его исполнил Симонопио.

Я никогда не задумывался о пчелах, не обращал внимания на их отсутствие и не спросил о них Симонопио. Я даже не заметил его грусть и одиночество в дни, предшествовавшие моему отъезду. Я не поблагодарил Симонопио за эту жертву. Я знаю, что лишь малая часть из тех пчел, что бросились по его зову мне на защиту, вернулась в улей. Они ослабели от ледяного ветра и испепеляющей ярости, которую не израсходовали жалом. В сарае их встретила королева и дети, а также тишина, безнадежная скорбь и протяжное эхо. Их встретила полная неопределенность. «Что ждет нас завтра? Что будет с цветами, с деревьями, которые их порождают, с землей, которая так в нас нуждается? Что будет с нами, Симонопио?»

Много ночей, до самого моего отъезда, Симонопио провел с этой болью, но ему хватило лишь одной ночи, чтобы понять, как им помочь. Жалкие остатки роя нуждались в заботе, им нужен был кто-то, способный сохранить память и передать карту полетов следующим поколениям. Как некогда они водили Симонопио за собой, так и ему теперь предстояло стать их проводником и учителем. Им нужно было время, чтобы восстановить силы.

Я всегда считал, что Симонопио принадлежит мне: он мой брат, мой друг, мой учитель… Но еще до того, как стать моим, он был их братом, их сыном. Симонопио принадлежал пчелам, пчелы принадлежали Симонопио. Так было с самого начала. Это был первое, что он узнал в своей жизни. Они все ему рассказали, впервые прожужжав на ухо на рассвете самого первого дня, когда, укрыв младенца теплом своих крылышек, привели его в жизнь. Они напомнили про это Симонопио в первую ночь, проведенную под холодным опустевшим потолком.

Сомнений не было: в Монтеррее Симонопио ждала медленная смерть. Возможно, ради меня – ради того, чтобы избавить меня от боли разлуки, – он решился бы на неполноценную жизнь и неминуемую преждевременную гибель. Он бы смирился с ограничениями, наложенными на нас, глухих и слепых, пятью органами чувств. Но он знал, что немногочисленные пчелы, оставшиеся в улье, те самые пчелы, которые видели, как он родился, которые защищали его и вели за собой всю его жизнь, его самая первая семья, сейчас нуждались в нем больше, чем я. Он принадлежал пчелам, а пчелы принадлежали ему. И все они принадлежали земле, той самой, которую засадили апельсиновыми деревьями после многих лет ожидания и странствий по горам. Невозможно было нарушить их уговор. Ни одна сторона этого треугольника не смогла бы выжить без другой. Если бы он ушел, то бы умер от собственной никчемности. Без него погибли бы пчелы, а без пчел – земля и деревья, за которые они так боролись. Мир не вращался вокруг меня одного.

В последующие годы земля Линареса давала очень скудные урожаи апельсинов – и это при отсутствии вредителей и заморозков. Хозяева, привыкшие к изобилию, растерянно пересчитывали собранные апельсины, но результат был все тем же: в ящиках оставалось много места, которое нечем было заполнить.

Никто из них не вспомнил о пчелах. Никто не потрудился их сосчитать. Кроме Симонопио.





109





Наконец-то я здесь. И хоть я грубый, упрямый и невежественный эгоист, но я продолжаю говорить с тобой, зная, что все эти годы он спокойно дожидался меня. И ждет сейчас по ту сторону холма, куда ведет тропинка Рехи.





110




Он знает, что я приехал, но он терпелив: он ждал так долго, что не против подождать еще. В его распоряжении все время этого мира. Няня Реха покачивается рядом с ним в кресле-качалке в том самом мире, который некогда с радостью встретил их под мостом, где оба провели свои первые часы и увидели первый свет. В этом мире, где время не движется, они припасли местечко и для меня.

Я хочу к ним, но боюсь. Меня пугает, что они увидят, каким я стал, – что я старик. Боюсь, Симонопио будет ждать, что я снова стану карабкаться по апельсиновым деревьям, ловить жаб, щелкать зубами орехи и дам приют потомкам блох, вшей и клещей, которые обитали на наших телах много десятилетий назад. Но я давно разучился быть ребенком.

«Слушай внимательно и мотай себе на ус, Франсиско». Теперь я отчетливо его слышу, словно он говорит мне на ухо, но я сопротивляюсь. Он зовет меня до боли знакомым голосом, он напевает мне своим особенным голосом, но мне страшно. Я боюсь, глядя ему в глаза, признаться, что в течение многих лет старался его не вспоминать, что десятилетия оставался слеп и глух к его зову, что последние лет пятнадцать потратил и вовсе впустую. И, поскольку сейчас я слышу, вижу и понимаю то, чего не мог раньше, я осознаю, что всегда слышал его зов, настойчивый, неустанный, сильный.

Мне страшно взглянуть ему в лицо и прочесть на нем разочарование.





111




Сейчас вокруг нас кружатся пчелы, и я понимаю, о чем они просят своим пением: «Приди-приди-приди, приходи быстрее, быстрее, беги бегом». И я знаю: это он их послал. Теперь я тоже слышу: слабый детский вздох рождается где-то внутри меня. Я всматриваюсь в себя и нахожу ребенка, каким был когда-то. С годами этот ребенок никуда не делся. Он ждал меня все это время и говорил со мной на языке Симонопио: погруженный в воспоминания, иной раз молчаливый, терпеливо ожидающий, что его выпустят на свободу.

В нем – во мне – нет больше места обидам и ревности, и он взволнован – я взволнован, – потому что этот день наконец-то настал. Он приветствует меня, как старого друга, и напоминает, что когда-то мы были смелыми и безрассудными и не пасовали ни перед чем. Он просит, чтобы мы как можно скорее отправились в путь. «Я соскучился», – говорит он, и радость, которую я испытываю при мысли, что скоро снова вернусь к битвам апельсинами, к беготне во все лопатки, к лазанью по деревьям, к игре в прятки до упаду, к плаванию в реке, к ощущению в своей руке надежной руки Симонопио, захватывает меня целиком.

Я не противлюсь. Воспоминания больше не кажутся мне далекими. Время отныне измеряется не годами, а чистой радостью. Он протягивает мне руку. Я с радостью тянусь к его руке. Он просит, чтобы я ступал за пчелами по тропинке Рехи, потому что в конце ее меня ожидает брат. А я ему говорю: «Подожди немного. Сначала мне надо кое-что завершить». Хоть я и отделываюсь постепенно от несносного старика, в которого превращался день ото дня, но пока что – пока что – меня не пускает ответственность. Все, что осталось от уроков моей мамы. Сбросить ее с себя не так-то просто. Я не могу взять и уйти, пусть даже всем сердцем мечтаю о воссоединении. Я должен кое-кого предупредить. Нико, ты уже знаешь, что я тебе скажу:

– Возвращайся назад без меня.

Парень слегка ошарашен, но меня уже ничто не остановит.

– Возьми все деньги из моего кошелька и расскажи эту историю моим детям. Они знают ее отрывочно. Настало время услышать ее целиком. Скажи им, что я люблю их, что они стоили тех лет, какие я провел, не видя брата. Скажи, чтобы держались теневой стороны улицы. Чтобы слушали глазами, смотрели кожей и чувствовали ушами, потому что жизнь говорит со всеми нами, а нам нужно лишь уметь ее слушать, видеть, чувствовать.

Я понимаю, что это запоздалые уроки, но раньше я был к ним не готов. Меня охватывает сожаление за потраченное впустую время, когда я мог все это рассказать им лично, когда пытался это сделать: когда они были детьми, когда их глаза блестели, будто звезды. Сейчас уже слишком поздно, и краткого послания из уст незнакомца будет вполне достаточно.

В добрый путь и тебе, и мне. Я тебя покидаю, потому что ребенок, которым я был, мальчик по имени Франсиско-младший, очень этого хочет. Прямо сейчас он говорит мне: «Давай, Франсиско, пошли, хватит болтать, я хочу гулять». И все, что я могу, – только прислушиваться и повиноваться.

Этот ребенок всегда был очень упорным – или упрямым, в зависимости от обстоятельств и от того, с кем имеет дело. Вот почему я уверен, что, прежде чем мы достигнем места назначения, он полностью выберется наружу, оставив позади старика, и бросится бежать, как он давно не бегал. Он хочет оказаться в месте встречи как можно скорее. Среди апельсиновых цветов, возле Симонопио, в моем месте, нашем общем, своем собственном – прежде чем зайдет солнце. Потому что, оказавшись там, он возьмет своей маленькой рукой – уже лишенной узловатых вен, старческих пятен, морщин – юную руку своего брата. О чем он так давно мечтал.

Я поворачиваюсь и делаю нерешительный шаг. Затем другой. Сейчас я ощущаю в своем теле больше силы, чем все последние годы. Я иду за пчелами, с каждым шагом двигаясь все увереннее, все быстрее, за спиной распахивается прежний горизонт. Мы спешим не оборачиваясь, потому что нас волнует одно – конечный пункт.

КОНЕЦ





Разъяснения и благодарности




На этот роман меня вдохновили события, случившиеся в небольшом городке на севере Мексики – в регионе, где выращивают цитрусовые.

Невозможно ощутить бо́льшую свободу, чем когда пишешь роман, даже если источником его вдохновения послужили исторические события, как в моем случае. Ключевое слово здесь – «вдохновение», поскольку именно оно открывает бесконечные возможности и позволяет автору перетасовывать факты и события по своему усмотрению. Это называется «свобода творчества». Ни одно правительство не в состоянии даровать ее тебе, только ты сам.

Тем не менее роман потребовал обширнейших исследований. И хотя для меня была важна точность в описании исторических событий, я не особо беспокоилась насчет верности дат. Многие из них абсолютно достоверны, например правление Фелипе Анхелеса, вой́ ны, испанка, отсылки к конституции 1927 года, закон о незанятых землях. Некоторые достоверны лишь отчасти, как, например, визит Анхелеса в Линарес, закон о фруктовых деревьях, переход линаресских фермеров к возделыванию цитрусовых. Где-то я складывала два плюс два, в других случаях перенесла даты на несколько лет вперед.

Я стремилась сохранить верность не столько историческим деталям, сколько своему воображению. Вот почему в книге появляется Симонопио. Вот почему я пишу, что важный для Мексики регион выращивания цитрусовых стал таковым благодаря давнему путешествию мальчика и пророчеству пчел. Вот почему я дерзнула включить в «Пение пчел» ожесточенную партию в канасту, несмотря на то что эту карточную игру придумает от скуки какой-нибудь уругваец или уругвайка минимум через двадцать лет. Вот почему вымышленные герои, порожденные моим воображением, соседствуют в романе с людьми, чьи имена вы встретите в некоторых, а может, и во всех учебниках истории: подобная вольность – еще одно важнейшее условие свободы творчества, которую я позволила себе. И еще. Я решила дать всем вымышленным персонажам, кроме Эспирикуэты, имена, типичные для их местности, хотя это вовсе не означает, что эти люди действительно существовали. К тому же в роман я включила отдельных персонажей, которые существовали или существуют, но в другом контексте, например Соледад Бетанкур, мою няню, главного рассказчика в моей жизни. Мне очень повезло с ней. Мне вообще много везло как писателю. Благодарю.

Я благодарна за все истории, которые донесли до моего поколения предки: главный вывод моего писательского приключения заключается в том, что из подобных рассказов и состоит история, настоящая и вымышленная.

Спасибо Сильвии Керини, моему испанскому издателю, за то, что отправила эту книгу в литературное путешествие без границ. Вендолин Перла, моей замечательной и бесстрашной издательнице из Penguin Random House Mexico, что радушно приняла меня, неизвестного писателя, когда я постучала в дверь. Благодарю также Кристобаля Пера, который распахнул передо мной двери, а затем помог придать роману блеска, и Фелипе Монтеса, великого писателя, учителя, наставника и друга, за потраченное на меня время и бесценные советы.

Благодарю упомянутую в романе Марилу Тревиньо, которая существует на самом деле, – историка, хранителя, музыканта и собирателя старинных северо-восточных песен – за ее голос и терпение. Песни Марилу подарят путешествие в богатое песенное прошлое нашей страны.