Пение пчел

Она удивилась, когда Симонопио принял приглашение Франсиско и они вместе отправились в Калифорнию. За сборами мужа и крестника Беатрис наблюдала недоверчиво, втайне опасаясь, что Симонопио не вынесет столь долгую поездку, но мальчик вернулся как ни в чем не бывало, как будто за месяц отсутствия, повсюду сопровождая крестного, сделался прежним Симонопио, каким был еще до странствий по горам. Правда, временами в глазах у него проскальзывал взгляд, не соответствующий ни возрасту, ни обстановке и так расстраивавший Беатрис. Казалось, на миг из Симонопио выглядывал пленник, который томится у него внутри, и весь облик его мгновенно и неумолимо менялся, а сам мальчик – тот, кем он все еще был, – брал себя в руки, чтобы загнать его обратно.

Франсиско слал Беатрис телеграммы и письма, стараясь держать в курсе своих дел, но не уточняя, когда вернется. Из этих писем она узнавала, что Симонопио с удовольствием знакомится с новыми местами, а чужой язык нисколько ему не мешает – он пытается понять незнакомую речь вовсе без языка. Он сопровождал Франсиско повсюду, блуждал по плантациям, засаженным молодыми деревьями ряд за рядом, выбирая от имени своих пчел и помечая красной лентой саженцы, которым вскоре предстояло совершить долгое путешествие в Линарес.

В первый день батраки удивлялись тому, что господин так почтительно относится к сопровождающему его ребенку.

– Неужели вы разрешите мальчику выбирать деревья?

– Если бы вы его знали, вам бы стало ясно, почему я так делаю.

Франсиско пустился в путешествие исходя из идеи, что деревья будут принадлежать тому, кто за них платит, – таковы условия любой сделки. И если платит он, то со временем деревья будут расти на его земле и выгоду от урожая также получит он. Но стоило ему отправиться в поездку и увидеть восторг Симонопио, которому страшно нравилось их путешествие на север, в другой конец континента, у него родилась новая идея, не казавшаяся ему такой уж странной, хотя он бы не стал делиться ею ни с кем, кроме жены: эти деревья будут принадлежать Симонопио и его пчелам. Никто лучше крестника не знал, какие деревья лучше перенесут путешествие и приспособятся к новой земле, чтобы приносить пчелам больше цветов, а Франсиско – больше плодов. Вот почему он разрешал Симонопио выбирать деревья, отказываясь от побегов, что выглядели вполне здоровыми и усыпанными листьями, и останавливаясь на других, которые на первый взгляд казались чахлыми и голыми. Симонопио знал, что делает, и Франсиско, доверившись его чутью, полностью положился на него, не обращая внимания на то, что говорят гринго.

Те ни разу в жизни не видели кого-то, похожего на его крестника: в первый же визит на плантацию апельсиновых деревьев Симонопио подружился с калифорнийскими пчелами, которые вели себя с ним как лучшие друзья. Вскоре у него появилось прозвище «заклинатель пчел». Франсиско знал, что пчелы с первого взгляда поняли: в Симонопио они встретили родственное, если не равное существо, и его не удивило, когда сотни пчел в мгновение ока бросили свои повседневные заботы, прилетели к крестнику и облепили с головы до ног, покрыв все его тело шевелящимся одеялом: они приветствовали его. Хозяина плантаций чуть не хватил удар – так испугала его эта внезапная, непредвиденная и ничем не мотивированная атака. Однако Франсиско утешил его, прежде чем тот приказал окатить мальчика и его жужжащее покрывало водой из шланга под высоким давлением.

– Подожди. Смотри.

Ко всеобщему изумлению, едва Симонопио поднял руку, пчелы мигом поднялись в воздух и умчались прочь, как одна, оставив мальчика живым и невредимым. С тех пор Симонопио ни разу не оставался в одиночестве: стоило ему прийти ранним утром на плантацию, чтобы продолжить кропотливый труд – выбирать деревья, которые будут окружать его до конца дней, – как навстречу ему устремлялись пчелы, пусть и не в таком количестве, как в первый день. Франсиско полагал, что у пчел, так же как и у работников плантации, была дневная норма, которую они обязаны были выполнить до конца рабочего дня. Нарушить эту квоту они не имели права даже ради общения с гостем, вот им и приходилось разрываться между долгом и желанием проводить время в обществе Симонопио.

Уж не пчелы ли указывали мальчику, какие деревья лучше? Или же ему хватало собственной интуиции? Задавшись этим вопросом, Франсиско осадил себя: в конце концов, причины не имели значения, к тому же Симонопио не способен был донести до него правду, а он эту правду понять. Важно было то, что он верил: Симонопио сделает правильный выбор, и время доказало эту правоту – из деревьев, проделавших долгий путь на юго-восток, по пути засохло только два, и ни единого дерева не погибло после посадки в черную мексиканскую землю, которая терпеливо их дожидалась. Все они успешно пустили корни, хотя плоды были пока лишь не более чем обещанием.

Спустя почти два года после той поездки в Калифорнию, в декабре 1922 года, пассажиры первого и второго класса, которые высаживались в Линаресе с приличным багажом, а также пассажиры третьего, груженные мешками и ящиками, удивленно поглядывали на мальчика, встречавшего Беатрис на вокзале. Она была уверена, что приближавшийся к ней с улыбкой Симонопио обнимет ее, однако ошиблась: подойдя ближе, он положил обе руки на ее живот. Она заглянула в его глаза, и его улыбка стала еще шире.





42




Мы почти доехали. Долго же я не приезжал сюда, хотя дорога еще никогда не казалась мне такой короткой. В моем возрасте каждый понимает, что время – штука упрямая и капризная, ибо чем больше нуждаешься в нем, тем быстрее оно движется, и наоборот: чем сильнее торопишь, тем медленнее тянется. Мы рабы времени, или, если хочешь, марионетки, и оно по своему усмотрению двигает нас вперед – или парализует. Например, я собирался сегодня закончить свою историю, поэтому мне бы хотелось иметь больше времени в запасе и чтобы оно тянулось еле-еле. Зато тебе, вероятно, не терпится, чтобы этот несносный старик, с которым ты только что познакомился, уже замолчал наконец и ты включил бы радио или просто подумал бы о чем-то своем – тебе мой рассказ кажется бесконечным.

Позволь поделиться собственным опытом: бежит ли оно быстро, тянется ли медленно – это не важно. Результат всегда один: хочется, чтобы времени было больше. Больше ленивых вечеров, когда ничего не происходит, несмотря на твое желание, чтобы что-то произошло. Больше рук, которые тебя удерживают, уберегая от ошибок и глупостей. Больше ворчания мамы, которая казалась тебе слишком придирчивой. Больше деловитой суеты вечно занятого отца. Больше нежных объятий женщины, которая любила тебя всю жизнь, и доверчивых взглядов твоих детей.

Думаю, моя мама тоже мечтала иметь в распоряжении больше времени для многих своих дел, однако в тот момент ей наверняка очень хотелось, чтобы время позволило ей переварить новость, которую она получила в тот день. Дало отсрочку спокойно подобрать правильные слова и надлежащий момент, чтобы сообщить мужу, дочерям и всем прочим, что, опасаясь скорой смерти, она в итоге обнаружила в себе куда больше жизни, чем думала.

Бедная мама! Только представь себе, ей снова предстояло стать матерью, хотя она уже полностью смирилась с тем, что уже бабушка. Судьба и время решили иначе. Отец, который узнал эту новость первым, став, таким образом, вторым посвященным в мамину тайну, страшно обрадовался. Родится мальчик, загадал он. Сестры не сказать чтобы обрадовались. Кармен смогла выдавить лишь: «Ах, мама!» Консуэло, менее сдержанная и более прямолинейная, поинтересовалась, как, почему и когда такое могло произойти, на что мама, потеряв терпение, ответила:

– Послушай, Консуэло, если ты и на четвертом месяце беременности не в курсе, как и каким образом это происходит, мне вряд ли удастся тебе это объяснить. Когда это случилось? Какая разница?





43




В эти весенние дни Симонопио старался не уходить далеко от дома. Несколько дней назад бутоны апельсиновых цветов появились на первом, с виду довольно чахлом деревце, и теперь, словно устроив состязание, все деревья наперегонки покрывались бутонами, которые вот-вот должны были раскрыться.

Симонопио с самого начала знал, что с юными деревцами потребуется немалое терпение: в прошлом году пчелы – а время от времени и он вместе с ними – уже совершали далекие путешествия к цветам, чтобы пополнить запасы меда. Их собственные апельсиновые цветы еще не могли послужить источником золотистого меда, но терпение пчел было безгранично: как и Симонопио, от дома они не удалялись. Они терпеливо ждали. Эти деревья пчелы ждали многие годы и наконец дождались. Затем они терпеливо ждали поры цветения, и вот наконец бутоны обещали вскоре раскрыться. Пчелы знали, что первый цветок может появиться в любой момент, щедро предоставив им всего себя, затем начнется цепная реакция, и в итоге весь сад наполнится ароматом, пыльцой и жидким золотом. Распустившись, первый цветок навсегда положит конец дальним странствиям и для пчел, и для Симонопио. А для Симонопио это будет сигналом чего-то не менее важного.

Настало время быть рядом с семьей. Время дожидаться ребенка, который вот-вот появится на свет, и именно сейчас терпение Симонопио достигло предела. Он всматривался в бутоны еще более жадно, чем пчелы. Он знал: первый лепесток, подставивший себя солнечному свету, будет для него означать нечто большее, чем цветение сада. Он тотчас кинется к дому, ведь придет пора бдений в ожидании появления на свет ребенка, который придет в их жизнь. Он изнемогал от нетерпения. Подолгу бродил по апельсиновым плантациям. Гладил осторожно, чтобы не повредить, то один бутон, то другой, уверяя: «Открывайся, уже пора. Открывайся, чтобы пришла новая жизнь».

Франсиско Моралес, который с первым апельсиновым бутоном окончательно поверил, что надежды его оправдаются, внимательно наблюдал за своим крестником. Как бы ни хотелось ему тоже один за другим гладить бутоны, сколько бы ни устремлял он к ним свой алчущий взгляд, с нетерпением ожидая начала цветения, он понимал, что усилия бесполезны: цветы появятся не раньше назначенного срока.

– Симонопио, иди поиграй. Нечего тебе здесь делать.

Но они не уходили – ни тот ни другой. Прохаживались там и сям. Слонялись вокруг деревьев. Проверяли систему полива, следили, чтобы корни были как следует присыпаны рыхлой землей, чтобы стволы росли прямо, чтобы по ним не ползали вредные насекомые. Они были полностью поглощены ожиданием, проверяя мелочи – уже в который раз, и не находили ни дефектов, ни повреждений. Пока в конце концов, обойдя один ряд деревьев и собираясь обойти следующий, не увидели первый цветок плантации Амистад. Симонопио не дал Франсиско времени даже понюхать его. Он дернул крестного за рукав рубашки и бросился прочь со всех ног.

Растерянный Франсиско мгновение колебался, бежать ли ему вслед за крестником, но лишь мгновение. Если Симонопио хочет, чтобы тот следовал за ним, он готов подчиниться, не спрашивая.





44




Я родился в апреле, хотя ждали меня только к июню. Недоношенным я не был, родился в положенный срок. Когда мама обнаружила, что в положении, она была уже на третьем месяце. Ошиблась на три месяца: беременность совпала со свадьбой моей сестры Кармен.


Лично меня эти подсчеты волновали мало. Зато Консуэло все время про них напоминала, сбивая меня с толку: пока я был маленький, я не понимал, в чем именно провинился; когда стал юношей, они унижали меня и смущали; во взрослом же возрасте я относился к ним как к доброй шутке, пока в конце концов сестрица нас не простила: меня – за то, что родился, родителей – за то, что меня зачали. И лишь когда Консуэло состарилась, мы оба научились радоваться нашему родству.

Трудно сказать, что именно так задевало Консуэло. У меня на этот счет была своя теория. Запоздалое рождение младшего брата унижало ее одновременно по нескольким причинам. Если бы мое появление на свет произошло гораздо раньше, для обеих сестер оно было бы полнейшим сюрпризом. Смотрите, кого нам аист принес, объявили бы наивным бедняжкам в надежде, а может и рассчитывая на то, что они не станут задавать вопросов. На другой день сестры отправились бы в школу и объявили подружкам, что аист принес им маленького мальчика. В ответ услышали бы поздравления, сочувствия и пожелания, а также просьбы, чтобы аист прилетал и ко всем остальным, но никаких вопросов со стороны подруг их новость бы не вызвала.

Однако родился я в то время, когда сестры были уже взрослыми замужними дамами и тайна деторождения давно не была для них тайной. Разумеется, они все знали. К своему вящему ужасу, они поняли, чем в их отсутствие занимаются родители, в ту пору уже бабушка и дедушка. Вдобавок им приходилось отвечать на глупые вопросы и безрассудные замечания подруг, случайно узнавших, что супружество наших родителей принесло плоды.

Но на этом причины сестринского гнева не исчерпывались: представь себе, какой разразился гром, когда мама, все еще заблуждаясь насчет сроков, сообщила Консуэло, что не сможет находиться при дочери ни на поздних сроках беременности, ни при родах, ни в послеродовые недели.

Мама не дожила до того дня, когда мы с Консуэло стали друзьями. Потому что сестрица знала, как сладка старая добрая обида, и растягивала их бесконечно. Думаю, в один прекрасный день она решила меня простить. Да, вот так просто. Лучше поздно, чем никогда. К тому времени она уже стала бабушкой. Возможно, пришло время понять, что даже у бабушек и дедушек есть своя жизнь, и, если посчастливится, их ждут супружеские радости, которые десятилетия назад так возмущали сестер в поведении наших родителей.

Даже когда мы помирились, для меня оставалось загадкой, каким образом она, имея такой характер, умудрялась сохранять хорошие отношения с мужем и детьми. Кажется, я тебе говорил, что из всех молодых людей Монтеррея она выбрала Мигеля, младшего брата Антонио, моего старшего зятя. Так и вышло: два брата, две сестры.

В ранние годы следствие этого двойного союза приводило меня в замешательство, поскольку лишь молодые родители да, может быть, бабушки и дедушки, и то не всегда, знали с абсолютной точностью, кому принадлежит тот или иной сын или дочка. Мало того что они носили одинаковую фамилию Домингес-Моралес, что влекло за собой определенные трудности, например в школе, – в генетическом хаосе семеро детей Кармен и шестеро Консуэло родились с одинаковым оттенком кожи, формой носа и даже рта. Одна и та же выкройка, да и только. Близнецов среди них не было, но выглядело все именно так: перед тобой кузены-близнецы.

Лично меня толпа одинаковых детей сбивала с толку еще и потому, что я, приехавший в Монтеррей погостить, был младше одних и ровесник другим. Все думали, что я тоже принадлежу к этому выводку и что одна из моих сестер – моя мама, поскольку дети и впрямь были на одно лицо. Я никогда не жил с сестрами под одним кровом и в конце концов утвердился в мысли, что сестры – мои монтеррейские мамы, а моя настоящая мама – в Линаресе. Знаю, что это нелогично, но мне было между тремя и пятью годами, а дети иногда нуждаются в более подробных разъяснениях, нежели те, которые дают им взрослые.

Например, как-то раз, когда мне едва исполнилось четыре года – а в этом возрасте дети особенно впечатлительны, – я услышал, как тетя Ремедиос сказала маме: «Ах, Беатрис, сегодня вечером Франсиско рухнет замертво, когда пойдет спать». Я испугался не на шутку. В прошлом месяце точно так же прямо посреди апельсиновой плантации рухнул замертво один поденщик, которого отец нанял на сезонные работы. Раз – и готово: только что протягивал руку, чтобы проверить зрелость плодов, а в следующее мгновение – рот разинут, глаза вытаращены: лежит на земле лицом кверху. Опомниться не успел, как рухнул замертво. Симонопио в тот день пригласил меня пойти вместе с ним на плантацию – посмотреть, как наливаются соком зрелые апельсины, хотя единственное, что я запомнил, – это тот мертвец: мы проходили рядом, и я его видел. К тому же его смерть на многие дни стала темой для пересудов, которые вели взрослые: надо же, взял и рухнул замертво.

Тот день всплыл в моей памяти, когда я, четырехлетний, услышал тетины слова о том, что папа тоже рухнет замертво, ложась спать. Откуда мог я знать, что у этого выражения есть несколько значений?

Если не ошибаюсь, в тот день отец отправился лично взглянуть на наш первый серьезный урожай апельсинов. Это означало, что вернется он затемно, а значит, у меня не было возможности предупредить его о неминуемой смерти. Симонопио ничем не мог мне помочь, его рядом не было – ушел куда-то по своим делам, а мне выходить не позволяли. Мне нельзя было одному разгуливать по плантациям, разыскивая папу: в четыре года любое расстояние кажется огромным, любая дорога – бесконечной, а каждый поворот похож на предыдущий. Нарушив запрет, я бы неминуемо потерялся и никого бы не нашел. Я не мог сделать ничего, только ждать.

Кажется, это был один из самых долгих дней моей жизни. Я все время молчал и не отходил от двери, откуда следил, не возвращается ли отец домой. Надо было предупредить его, чтобы он не ложился, чтобы поговорил с доктором, обнял меня или исповедовался. Я не знал, что делается в случаях, когда известен даже час смерти. С другой стороны, я доверял папе: уж он-то точно знает и непременно спасет если не тело, то хотя бы душу.

Почему я не обратился к маме, которая без труда развеяла бы мои страхи? Наверное, я считал ее сообщницей тети. Когда тетя предупредила маму о папиной смерти, та засмеялась, а потом как ни в чем не бывало заговорила о чем-то другом. Это показалось мне настоящим предательством или как минимум доказательством того, что маму нисколько не заботила печальная участь отца.

Когда отец наконец вернулся, измученный после работы, я уже спал у себя в кроватке. Сон сразил меня прямо на наблюдательном посту рядом с дверью, но, прежде чем закрыть глаза, у меня хватило сил добраться до папиной кровати, чтобы не позволить ему рухнуть замертво. Меня разбудило прикосновение руки ко лбу – родители всегда так делают, чтобы проверить, нет ли у ребенка температуры. Он удивился, обнаружив меня в своей кровати.

Я как будто язык проглотил, а из глаз, казалось, хлынули наружу все жидкости моего тела. Словарный запас четырехлетнего ребенка и ответственность момента никак мне не помогли, равно как и рыдания. Когда я наконец выдавил из себя слова, отчаянные и прерывистые, бедный папа поначалу ничего не мог разобрать и не сразу понял, что со мной приключилось. Я не умер, я здесь, уверял он меня. Но я вновь и вновь твердил срывающимся голосом: «Как только ты ляжешь, ты умрешь!»

Представляю, как ломал себе голову папа, пытаясь меня понять. Наконец они с мамой о чем-то посовещались и сообщили, что произошла ошибка, что я неправильно все понял, и я, разумеется, простил маму, однако на тетю с тех пор не мог смотреть спокойно: она навсегда потеряла мое доверие. Даже годы спустя, где бы мы с ней ни оказались, она не упускала возможности прилюдно поведать «старый анекдот». Надо заметить, сейчас тетя кажется мне вполне симпатичным человеком, но в ту пору я этого не понимал и мне не нравилось, что надо мной всякий раз смеются. Об остальном я расскажу тебе позже, если у нас хватит времени. Помедленнее, молодой человек. Слишком уж ты спешишь.





45




Итак, в тот далекий апрельский вторник 1923 года я родился весом четыре килограмма и орал во все горло. Рождение мое было преждевременным только относительно планов мамы, которая была одновременно испугана и удивлена. Когда начались схватки, она заволновалась, что недоношенный ребенок вряд ли выживет, а за недолгие месяцы, в продолжение которых мама знала о новом обитателе своей утробы, она успела нежно меня полюбить.

Когда вместо тощего заморыша, появления которого ожидали все, причем даже врач был уверен в том, что я обречен, родился полновесный крепыш, мама даже не успела почувствовать облегчение. Меня положили ей на руки, и начались хлопоты. Первым делом она сетовала, что не успела сшить и связать мне распашонки, а те, что заготовила, будут мне малы. Она помнила сестер – двух нежных миниатюрных крошек – и вовсе не ожидала увидеть такого упитанного малыша. Затем она вспомнила, что колыбель так и не покрыли свежей краской, а из матрасика пыль не вытрясали с тех пор, когда на нем спал Симонопио. Эту колыбель даже не достали из погреба, а пеленки и прочую утварь, необходимую для младенца, не разложили по полкам.

– Я хотела заняться всем этим лишь на следующей неделе!

Маме понадобилось время, чтобы свыкнуться с известием о том, что она ожидает еще одного ребенка. Затем она подумала, что с приготовлениями лучше не торопиться и подождать условленной даты: она не готова была вкладывать свои силы, а в особенности мечты, в беременность, которая могла окончиться неудачно, учитывая ее почтенный возраст.

– Не беспокойся, – сказал ей папа после родов. – Голым он не останется: Симонопио уже отыскал одежду, которую надевали на него, когда он родился. Малышу подойдет. Лупита уже принялась за стирку.

– Как? Ношеная одежда?!

Отец, который в тот день помчался вслед за Симонопио, не подозревая о скором рождении сына, взял на себя домашние хлопоты, пока мама рожала. Если ты помнишь, в то время рождение ребенка было делом исключительно женским, да таковым и осталось, несмотря на то что сейчас во время родов все чаще присутствует отец. В то время мужчины не становились свидетелями разрешения от бремени своих жен и не входили в комнату к роженице, хотя ожидание иногда становилось нестерпимым. Симонопио одним выстрелом убил двух зайцев: помог папе отвлечься на разные дела и, соответственно, успокоиться, а заняв его хлопотами о будущем ребенке, предупредил заботы роженицы. Что-то он знал.

– Мы достали колыбель, ее приводят в порядок. Пола занялась пеленками и убирает детскую. Мы все уладим, не переживай.

– Но мы не успели покрасить стены!

Вероятно, тогда впервые папа вмешался в мое воспитание.

– Нас, мужчин, такие вещи не волнуют, Беатрис.

Как он был прав! Меня действительно никогда в жизни не волновало, какие стены у меня в комнате – белые, красные или вообще без краски. Не трогали меня и рассказы о моем внезапном рождении, как и о том, что вначале на меня надевали чужие одежки, да и простыни в колыбели тоже были не новые. Меня все это не заботило. В сложном мире, где мне предстояло жить, ясно было одно (и Симонопио постоянно мне это повторял): он был моим братом.





46




Итак, сеньора разрешилась от бремени. Ансельмо Эспирикуэта не понимал, чему все радуются: дождавшись сына, Франсиско Моралес будет из кожи вон лезть, чтобы уберечь свою землю в целости и сохранности, не уступая никому ни кусочка. Все только для себя, и ничего другим.