Пелагия и красный петух
Часть 36 из 68 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Маруся удивилась:
— А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам — вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги» считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то?
Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода.
— Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? —
— Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.
Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала.
— Очень любишь его?
От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать:
— Да…
Сказала — и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то.
Но Фатима поняла по-своему.
— Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь.
Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.
— Поедет, — перевела наташка Маруся. — А пятьдесят целковиков Фатимке отдай.
Закавыка
Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем — куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе.
Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.
Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться — на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.
Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось.
В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ — евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое.
И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка.
Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками.
И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь.
На секундочку всего и обернулся, посмотреть, не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул — со второго этажа из окошка льется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза — не сон ли. Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльной воды. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустила со всех ног?
Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперся в тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенький проход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха.
Да поздно — не догонишь.
Потыркался немножко по закоулкам, употел весь. Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович, как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бывает неразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики.
Остановился в тенечке, покумекал.
Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуации разум?
Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу? Ждать резвушку там?
А саквояжик у ней в руке зачем? Если не собирается она возвращаться в гостиницу, тогда что?
Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал: «Умничка».
И повернул назад, в сторону еврейского квартала.
Сутулый жиденок оказался на том же самом месте, где его окликнула Рыжуха. Стоял, прислонившись спиной к стене, шмыгал носом. Потом сел на корточки, подобрал палочку и принялся чертить на земле какие-то каляки. Так увлекся, что и не заметил, как подошел Яков Михайлович.
Тот выждал, пока улица опустеет, и тронул мальчугана за плечо.
В устремленных на Якова Михайловича черных глазах отразился розовый отсвет заката, а еще там прочитался страх.
Заморыш залопотал на еврейском жаргоне, замотал головой — вроде как оправдывался.
— Пойдем-ка со мной, дружок, — сказал ему Яков Михайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.
— Я ничего, — пролепетал паренек по-русски. — Я ей только воды дал…
— Пойдем, пойдем, — мирно повторял мнимый литвак, ведя мальчишку за собой. — Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, и никто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?
Жиденок посмотрел в спокойные глаза Якова Михайловича и, похоже, увидел в них нечто особенное, потому что судорожно сглотнул, и губы его задрожали.
Это было хорошо, что он такой понятливый. Для пущей экономии времени Яков Михайлович еще и ткнул ему пальцем под ключицу, где нервный узелок, а другой рукой своевременно припечатал пареньку рот, чтоб не вышло лишнего крика.
Крика и не было, одно мычание. Зрачки у мальчишки расширились — это от боли. Якову Михайловичу по роду деятельности неоднократно доводилось наблюдать это примечательное явление, а недавно прочитал в одном научном журнале: это такая физиологическая реакция, происходящая от острого раздражения зрительного нерва.
— Так о чем она тебя спрашивала? — повторил Яков Михайлович, подождав, чтоб зрачки немножко сузились.
Ладонь со рта убрал, но недалеко — на пару вершков. Палец, которым ткнул в болезненное место, тоже держал на виду, для наглядности.
— О русском пророке, — быстро сказал еврейчик. — Об Эммануиле… Есть тут такой.
Яков Михайлович улыбнулся, одобрительно похлопал паренька по лбу — тот от страха зажмурился.
— Правду говоришь, верю. А куда она отправилась, знаешь?
У самого сердце так и екнуло. Ну как не знает, тогда что?
— Не знаю, дяденька… — расстроил Якова Михайловича еврейчик, но, увидев, как помрачнело лицо страшного человека, скороговоркой прибавил. — Она про Изреэльскую долину говорила. Спрашивала, как туда попасть. И еще про Мегиддо.
«Дяденька» облегченно вздохнул.
— А больше ничего сказано не было?
— Н-ничего…
Похоже, мальчишка и в самом деле был выдоен досуха.
Яков Михайлович задумался.
— Дяденька, я, честное слово, все вам рассказал…
— Помолчи, дружок, не мешай. Я думаю, можно ли оставить тебя в живых, — пробормотал тот, почесывая висок.
И тут еврейчик возьми и выпали — торжественно так, с убеждением:
— Меня убивать никак нельзя, я еще должен спасти человечество!
Это и решило. Если он из спасителей человечества, то точно разболтает, понял Яков Михайлович. Знаем мы ихний еврейский телеграф.
Успокаивающе улыбнулся пареньку, одной рукой погладил его по шишковатому затылку, другой взялся за узкий подбородок и коротко, сильно дернул в сторону.
В цыплячьей грудке что-то пискнуло, и, когда Яков Михайлович убрал руки, заморыш бесшумно сполз по стене. Раздутая от учености голова склонилась на плечо, и спаситель человечества приложился к народу своему.
X. ПАУЧЬЕ ЛОГОВО
Ай да Бердичевский
Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:
— Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?
Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у «есаула».
— А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам — вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги» считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то?
Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода.
— Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? —
— Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.
Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала.
— Очень любишь его?
От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать:
— Да…
Сказала — и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то.
Но Фатима поняла по-своему.
— Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь.
Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.
— Поедет, — перевела наташка Маруся. — А пятьдесят целковиков Фатимке отдай.
Закавыка
Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем — куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе.
Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.
Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться — на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.
Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось.
В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ — евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое.
И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка.
Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками.
И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь.
На секундочку всего и обернулся, посмотреть, не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул — со второго этажа из окошка льется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза — не сон ли. Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльной воды. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустила со всех ног?
Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперся в тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенький проход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха.
Да поздно — не догонишь.
Потыркался немножко по закоулкам, употел весь. Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович, как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бывает неразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики.
Остановился в тенечке, покумекал.
Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуации разум?
Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу? Ждать резвушку там?
А саквояжик у ней в руке зачем? Если не собирается она возвращаться в гостиницу, тогда что?
Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал: «Умничка».
И повернул назад, в сторону еврейского квартала.
Сутулый жиденок оказался на том же самом месте, где его окликнула Рыжуха. Стоял, прислонившись спиной к стене, шмыгал носом. Потом сел на корточки, подобрал палочку и принялся чертить на земле какие-то каляки. Так увлекся, что и не заметил, как подошел Яков Михайлович.
Тот выждал, пока улица опустеет, и тронул мальчугана за плечо.
В устремленных на Якова Михайловича черных глазах отразился розовый отсвет заката, а еще там прочитался страх.
Заморыш залопотал на еврейском жаргоне, замотал головой — вроде как оправдывался.
— Пойдем-ка со мной, дружок, — сказал ему Яков Михайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.
— Я ничего, — пролепетал паренек по-русски. — Я ей только воды дал…
— Пойдем, пойдем, — мирно повторял мнимый литвак, ведя мальчишку за собой. — Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, и никто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?
Жиденок посмотрел в спокойные глаза Якова Михайловича и, похоже, увидел в них нечто особенное, потому что судорожно сглотнул, и губы его задрожали.
Это было хорошо, что он такой понятливый. Для пущей экономии времени Яков Михайлович еще и ткнул ему пальцем под ключицу, где нервный узелок, а другой рукой своевременно припечатал пареньку рот, чтоб не вышло лишнего крика.
Крика и не было, одно мычание. Зрачки у мальчишки расширились — это от боли. Якову Михайловичу по роду деятельности неоднократно доводилось наблюдать это примечательное явление, а недавно прочитал в одном научном журнале: это такая физиологическая реакция, происходящая от острого раздражения зрительного нерва.
— Так о чем она тебя спрашивала? — повторил Яков Михайлович, подождав, чтоб зрачки немножко сузились.
Ладонь со рта убрал, но недалеко — на пару вершков. Палец, которым ткнул в болезненное место, тоже держал на виду, для наглядности.
— О русском пророке, — быстро сказал еврейчик. — Об Эммануиле… Есть тут такой.
Яков Михайлович улыбнулся, одобрительно похлопал паренька по лбу — тот от страха зажмурился.
— Правду говоришь, верю. А куда она отправилась, знаешь?
У самого сердце так и екнуло. Ну как не знает, тогда что?
— Не знаю, дяденька… — расстроил Якова Михайловича еврейчик, но, увидев, как помрачнело лицо страшного человека, скороговоркой прибавил. — Она про Изреэльскую долину говорила. Спрашивала, как туда попасть. И еще про Мегиддо.
«Дяденька» облегченно вздохнул.
— А больше ничего сказано не было?
— Н-ничего…
Похоже, мальчишка и в самом деле был выдоен досуха.
Яков Михайлович задумался.
— Дяденька, я, честное слово, все вам рассказал…
— Помолчи, дружок, не мешай. Я думаю, можно ли оставить тебя в живых, — пробормотал тот, почесывая висок.
И тут еврейчик возьми и выпали — торжественно так, с убеждением:
— Меня убивать никак нельзя, я еще должен спасти человечество!
Это и решило. Если он из спасителей человечества, то точно разболтает, понял Яков Михайлович. Знаем мы ихний еврейский телеграф.
Успокаивающе улыбнулся пареньку, одной рукой погладил его по шишковатому затылку, другой взялся за узкий подбородок и коротко, сильно дернул в сторону.
В цыплячьей грудке что-то пискнуло, и, когда Яков Михайлович убрал руки, заморыш бесшумно сполз по стене. Раздутая от учености голова склонилась на плечо, и спаситель человечества приложился к народу своему.
X. ПАУЧЬЕ ЛОГОВО
Ай да Бердичевский
Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:
— Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?
Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у «есаула».