Пелагия и красный петух
Часть 35 из 68 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Задрала голову — и вовремя. Из открытой решетки высунулись две женские руки. В руках был таз. Из него вниз полилась блеснувшая серебром полоса мыльной воды.
В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами.
Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла — пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода.
Поскорей бы выбраться на нормальную улицу!
Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам.
А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно.
Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала «Салах» и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой «тук-тук-тук»).
На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад.
— Вы, наверное, удивлены, — произнесла запыхавшаяся гостья. — Но у меня к вам дело.
Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками.
— Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла — добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить.
Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает.
Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз.
Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром.
Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны — мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли.
А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь — поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир.
Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе.
Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:
— Фатима. Жена.
На помост Фатима не поднялась — опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.
Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?
— Нисколько, — ответил хозяин, покачав головой.
— Как так?
— Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.
— Двадцать пять рублей, — сказала Полина Андреевна.
— Нет.
— Пятьдесят!
— Хоть тысяча! — сердито всплеснул руками Салах. — Не еду!
— Но почему?
Он стал разгибать пальцы:
— Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.
Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно — монахиня сразу это поняла.
Выходит, время пропало зря!
Раздосадованная Пелагия отставила чашку,
— А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.
— Куда пожелаешь, но не туда, — отрезал Салах.
Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил — должно быть, объяснил, в чем дело.
— Значит, опять наврал, — горько констатировала Полина Андреевна. — Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.
— Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! — возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал:
— Маруся! Аннабел!
Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.
Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.
— Сюда иди! — приказал он и заорал еще громче. — Аннабел!
Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме.
Изнутри донеслись его призывы:
— Honey! Darling! Come out![17]
— Вы в самом деле русская? — спросила Полина Андреевна.
Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе.
— Вы — Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал.
— Не, я Маруся, — протянула соотечественница густым голосом. — А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось.
— Разве здесь много русских женщин?
— Полным-полно, — сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. — Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка?
Она затараторила по-арабски, переводя сказанное.
Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста.
Из дома все доносились англоязычные призывы.
Маруся покачала головой:
— Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет.
— Что-что? — моргнула Пелагия. — Какую книжку?
— Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. — И Маруся произнесла безо всякой запинки. — «Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд».[18] Это по-американски, а по-нашему: «Сказ про арапских мужиков». Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная — страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: «Сказ про китайских мужиков». Бабы должны знать, как нашей сестре где живется.
Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула:
— Да как же она уедет? Ведь она замужем!
— Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: «Ты мне больше не жена», и все — езжай куда хочешь.
— А если не скажет?
— Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче…
Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула.
Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно — на время она даже забыла о неотложном деле.
— Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?
— Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены — мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.
— И Салах согласился?
Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):
— Кто же его спрашивал?
Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно.
— А чем у вас американка занимается?
— Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет — другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.
— Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?
В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами.
Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла — пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода.
Поскорей бы выбраться на нормальную улицу!
Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам.
А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно.
Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала «Салах» и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой «тук-тук-тук»).
На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад.
— Вы, наверное, удивлены, — произнесла запыхавшаяся гостья. — Но у меня к вам дело.
Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками.
— Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла — добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить.
Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает.
Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз.
Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром.
Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны — мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли.
А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь — поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир.
Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе.
Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:
— Фатима. Жена.
На помост Фатима не поднялась — опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.
Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?
— Нисколько, — ответил хозяин, покачав головой.
— Как так?
— Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.
— Двадцать пять рублей, — сказала Полина Андреевна.
— Нет.
— Пятьдесят!
— Хоть тысяча! — сердито всплеснул руками Салах. — Не еду!
— Но почему?
Он стал разгибать пальцы:
— Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.
Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно — монахиня сразу это поняла.
Выходит, время пропало зря!
Раздосадованная Пелагия отставила чашку,
— А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.
— Куда пожелаешь, но не туда, — отрезал Салах.
Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил — должно быть, объяснил, в чем дело.
— Значит, опять наврал, — горько констатировала Полина Андреевна. — Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.
— Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! — возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал:
— Маруся! Аннабел!
Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.
Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.
— Сюда иди! — приказал он и заорал еще громче. — Аннабел!
Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме.
Изнутри донеслись его призывы:
— Honey! Darling! Come out![17]
— Вы в самом деле русская? — спросила Полина Андреевна.
Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе.
— Вы — Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал.
— Не, я Маруся, — протянула соотечественница густым голосом. — А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось.
— Разве здесь много русских женщин?
— Полным-полно, — сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. — Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка?
Она затараторила по-арабски, переводя сказанное.
Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста.
Из дома все доносились англоязычные призывы.
Маруся покачала головой:
— Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет.
— Что-что? — моргнула Пелагия. — Какую книжку?
— Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. — И Маруся произнесла безо всякой запинки. — «Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд».[18] Это по-американски, а по-нашему: «Сказ про арапских мужиков». Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная — страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: «Сказ про китайских мужиков». Бабы должны знать, как нашей сестре где живется.
Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула:
— Да как же она уедет? Ведь она замужем!
— Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: «Ты мне больше не жена», и все — езжай куда хочешь.
— А если не скажет?
— Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче…
Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула.
Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно — на время она даже забыла о неотложном деле.
— Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?
— Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены — мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.
— И Салах согласился?
Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):
— Кто же его спрашивал?
Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно.
— А чем у вас американка занимается?
— Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет — другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.
— Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?