Патрик Мелроуз. Книга 1 [сборник]
Часть 27 из 74 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Няня: Знаю я этих аристократов с их гнусными привычками.
Кайфо Расслабон (обезоруживающе посмеиваясь): Какими привычками?
Няня: Нет-нет, твоя няня никому ничего не расскажет. Я буду молчать как рыба. Что подумала бы леди Дэдвуд? Катящийся камень мхом не обрастает. Попомни мои слова. Ты всегда был странным мальчиком.
Миссис Гарсингтон: Кто здесь главный? Я хочу немедленно поговорить с управляющим.
Доктор Маккой: Это жизнь, Джим, но не такая, какой мы ее знаем.
Капитан Кирк (открывая коммуникатор): Поднимай нас, Скотти{72}.
Патрик открыл пакетик героина и, торопясь сделать дозу, просто высыпал часть порошка на стекло, которым был покрыт стол.
Негодующий Эрик: О, типичное решение проблемы: принять еще героина. По сути, он типичная самовозобновляющаяся система.
Патрик вытащил из кармана купюру, сел и нагнулся над столом.
Капитан Расслабон: Расстреляйте их всех, сержант, хорошо?
Сержант: Не беспокойтесь, сэр, мы возьмем их под контроль. Это всего лишь черномазые фуззи-вуззи, сэр, дикие язычники, они в жизни не видели пулемета Гатлинга{73}.
Капитан Расслабон: Отлично, сержант.
Патрик втянул порошок носом, запрокинул голову и глубоко вдохнул.
Сержант: Позвольте мне принять удар на себя, сэр. (Стонет, пронзенный копьем в грудь.)
Капитан Расслабон: О, спасибо… э…
Сержант: Уилсон, сэр.
Капитан Расслабон: Ах да, конечно. Молодцом, Уилсон.
Сержант: Я с радостью бы повторил это еще раз, сэр. Однако должен с прискорбием сообщить, что смертельно ранен, сэр.
Капитан Расслабон: Ой-ой. Отправляйтесь к врачу, сержант.
Сержант: Спасибо за вашу доброту, сэр. Какой замечательный джентльмен!
Капитан Расслабон: А если случится худшее, я уверен, мы сумеем добыть для вас какую-нибудь посмертную награду. Мой дядя как раз заведует всеми этими делами.
Сержант (садится и отдает честь): Сэр! (Снова падает.) Это будет большим утешением для миссис Уилсон и малышей, бедных сироток. (Стонет.) Какой… замечательный джентльмен.
Бармен Джордж (задумчиво протирая бокал): Ах да, конечно, я прекрасно помню капитана Расслабона. Заходил сюда и всегда требовал девять устриц. Не полдюжины, а девять! Какой джентльмен! Таких больше не делают. И Толстяка помню. Его не забудешь! Под конец мы не могли впустить его в бар, он буквально не влезал. Зато какой джентльмен! Старая школа, никаких там тебе диет, ни-ни.
Толстяк (стоя на специально расширенном месте подсудимого в Олд-Бейли{74}): Воистину мне выпала горькая участь, сэр, жить в эпоху режимов и диет. (Смахивает слезу.) Меня зовут Толстяком, и да, я настолько толст, что, смею надеяться, прозвище это не требует пояснений. Меня обвиняют в противоестественных аппетитах и противоестественной степени аппетита. Можно ли винить меня, сэр, за то, что я наливал чашу до краев и с горкой накладывал на тарелку моей жизни Moules au Menthe Fraîches[31] (кушанье, способное разбудить мертвого, сэр, и пленить короля). Я не из робких современных заморышей, сэр, я не брезговал тем, что подносили мне на Пиру. Покойники, сэр, не принимают вызов обеденного меню в Lapin Vert[32], едва проглотив остатки средневекового завтрака в Château de l’Enterrement[33]. Они не мчатся в карете «скорой помощи» (естественный транспорт любителей пожить, королевский экипаж!) в Sac d’Argent[34], чтобы с мрачной решимостью устремиться вниз по тобоганной трассе их Carte Royale[35]. (Фоном играет скрипач из венецианского кафе «Флориан».) Мои последние дни, да, сэр, последние, ибо я опасаюсь за мою печень — она доблестно мне служила, но утомилась, да и сам я утомился, однако не будем об этом, — мои последние дни омрачены клеветой. (В зале суда слышатся приглушенные рыдания.) Но я не сожалею о том, что есть, как и о том, что ел. (Тихий печальный смех.) Я пожил в свое удовольствие, ничего подобного. (Собирает все свое достоинство.) Я ел, и я ел доблестно.
Судья (с громогласным возмущением): Обвинение отклоняется. Позор для нашей юридической системы, что дело вообще попало в суд, и в качестве компенсации я постановляю наградить Толстяка обедом в «Свинье и свистке».
Обрадованный народ: Ура! Ура!
Патрика сковал безграничный ужас. Гнилые доски его мыслей подламывались одна за другой, так что уже и земля казалась мокрой бумагой, неспособной задержать его падение. Может быть, оно будет длиться вечно.
— Я так устал, так устал, — сказал он, садясь на кровать, но тут же вскакивая снова.
Издевательское эхо: Я так устал, я так устал.
Грета Гарбо (истерически кричит): Я не хочу быть одна! Мне тошно быть одной!{75}
Патрик сполз по стене.
— Как же мне хреново! — взвыл он.
Уборщица: Прими дозочку кокаинчика, милок, сразу полегчает.
Доктор Смерть (доставая шприц): У меня есть ровно то, что вам нужно. Мы всегда применяем это в случае скорби.
Клеопатра: Да! (Кокетливо оттопыривает губки.) Вот голубые жилки моей руки{76}.
Уборщица: Ну же, милок, побалуй себя.
Клеопатра (хрипло): Ну же, придурок, трахни меня.
На этот раз Патрику пришлось перетянуть руку галстуком — обмотать несколько раз, а конец зажать в зубах и потянуть, скалясь по-собачьи.
Трепло О’Коннор (опрокидывая стакан «Джеймсона»): Когда ей ставили пиявок, она с грубым саксонским смехом воскликнула: «Я всегда хотела быть в двух местах сразу!»{77}
Придворный (взволнованно): Удар, отчетливый удар{78}.
Капитан Кирк: Скорость варп-десять, мистер Сулу.
Аттила (низким басом): Я играю в футбол головами моих врагов. Я проезжаю под триумфальными арками, копыта моего коня выбивают искры из мостовых, римские рабы устилают цветами мой путь.
Патрик упал со стула и свернулся на полу. Сила прихода вышибла из него дух. Он трясся от ударов собственного сердца, словно человек, пригнувшийся под вращающимися лопастями вертолета. Руки и ноги парализовало от напряжения; он воображал свои вены, тонкие и хрупкие, словно ножки бокалов для шампанского, — попытайся разогнуть руки, и они переломятся. Без героина он умер бы от сердечного приступа.
— А вы все идите в жопу, — пробормотал он.
Честный Джон (качая головой): Ну и злыдень же этот Аттила. «На что уставился?» — спрашивает. А я ему: «Ни на что». А он мне: «Ну и не пялься!» (Качает головой.) И откуда столько злобы?
Няня: Если не перестанешь говорить глупыми голосами, часы пробьют и не сможешь остановиться!
Мальчик (в отчаянии): Но я хочу перестать!
Няня: Хотел бы — давно уже перестал бы.
Сержант: А ну живо взял себя в руки! (Орет.) Шагом марш! Левой-правой, левой-правой!
Патрик завозил ногами по ковру, словно упавшая заводная кукла.
Короткое извещение в колонке некрологов «Таймс»: МЕЛРОУЗ. Двадцать пятого мая после счастливого дня в гостинице «Пьер» мирно скончался Патрик, 22 лет, любящий сын Дэвида и Элинор, о котором будут горько скорбеть Аттила, Уборщица, Негодующий Эрик и прочие друзья, столь многочисленные, что всех и не перечислить.
Трепло О’Коннор: Бедолага. Если он не дергался, как отрезанная лапка гальванизированной лягушки, то лишь потому, что тоска давила на него, как монетки на веки покойника. (Опрокидывает стакан «Джеймсона».)
Няня (постаревшая, страдающая склерозом): Никак не могу привыкнуть к этой мысли. Он был такой милый мальчик. Помню, я звала его моим заинькой. Всегда говорила: «Не забывай, что нянечка тебя любит».
Трепло О’Коннор (слезы текут по его щекам): А от его жалких слабых ручонок хочется плакать. Ранки, усеивающие их, подобны ртам голодных золотых рыбок, просящим то единственное, что дарило покой его бедной измученной душе.
Капитан Расслабон: Он был из тех, кто по большей части сидит дома. Ничего плохого в этом нет, только он постоянно мерил шагами комнату. Я всегда говорю: уж если не делаешь ничего, так ничего и не делай.
Трепло О’Коннор (пьет теперь прямо из горла, стоя по колено в слезах, язык заплетается все больше): И у него всегда было плохо с головой. Может быть, его сгубил страх за собственную свободу. Во всякой неприятной ситуации — а он постоянно влипал в неприятные ситуации — он видел выборы, ветвящиеся, точно лопнувшие сосуды в глазах. И в каждом действии он слышал вопль несделанного. И везде видел шанс заполучить головокружение, даже в луже, отражающей небо, или в водостоке на углу Литл-Британ-стрит. Сходя с ума от страха потерять след самого себя, он кружил, как чертова гончая в чертовом лесу.
Честный Джон: Вот ведь придурок, а? Ни дня в жизни не работал по-честному. Ты когда-нибудь видел, чтобы он перевел старушку через дорогу или купил бедным ребятишкам кулек конфет? Не было такого. Надо честно признать.
Толстяк: Сэр, он мало ел, ковырялся в еде, предпочел фармакопею обильным дарам жизни. Короче, сэр, он был последним негодяем.
Трепло О’Коннор (изредка выныривая из озера слез): А один его вид… (буль, буль, буль)…эти порванные губы, не научившиеся любить… (буль, буль, буль)…губы, с которых… срывались дикие и злые слова… (буль, буль, буль)…разорванные яростью и сознанием подступающей смерти… (буль).
Дебби (заикаясь): Не понимаю, что я хотела сказать?
Кэй: Я видела его в тот день, когда это произошло.
— Я не хочу сойти с ума!{79} — заорал Патрик голосом, который начался как его, но к последним двум словам превратился в голос Джона Гилгуда{80}.
Священник (благостно глядя с кафедры): Некоторые из нас помнят Дэвида Мелроуза как педофила, алкоголика, лжеца, насильника, садиста и «человека вполне омерзительного». Однако каких слов в такой ситуации ждет от нас Христос, что сказал бы Он сам? (Пауза.) «Это еще не вся история, верно?»
Честный Джон: Нет, вся.
Священник: Идея «всей истории» — одна из самых волнующих в христианстве. Когда мы читаем книгу любимого автора, будь то Ричард Бах или Питер Мейл, нам мало знать, что она рассказывает про одну конкретную чайку или что действие происходит в очаровательной прованской campagne[36]{81}, если позаимствовать французское слово, нет, мы хотим получить удовольствие, прочитав ее всю до конца.
Честный Джон: За себя говори.
Священник: И примерно в том же духе, судя о других людях (а кто из нас о них не судит?), мы должны быть уверены, что перед нами открыта «вся история».
Аттила (низким басом): Умри, христианский пес! (Отрубает священнику голову.)
Отрубленная голова священника (после задумчивой паузы): Знаете, позавчера моя внучка подошла ко мне и сказала: «Дедушка, мне нравится христианство». Я спросил удивленно: «Почему?» И знаете, что она мне ответила?
Честный Джон: Конечно не знаем, придурок.
Отрубленная голова священника: Она сказала: «Потому что это такое утешение». (Делает паузу и повторяет медленно, с нажимом.) «Потому что это такое утешение».
Патрик открыл глаза и медленно распрямился из свернутого положения. Телевизор укоризненно уставился на него, и Патрик подумал, что, может быть, телевизор станет спасением от собственного невольного спектакля.
Телевизор (трясясь и шмыгая носом): Включи меня, будь человеком.
Президент: Не спрашивай, что телевизор может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для телевизора.
Ликующий народ: Ура! Ура!
Кайфо Расслабон (обезоруживающе посмеиваясь): Какими привычками?
Няня: Нет-нет, твоя няня никому ничего не расскажет. Я буду молчать как рыба. Что подумала бы леди Дэдвуд? Катящийся камень мхом не обрастает. Попомни мои слова. Ты всегда был странным мальчиком.
Миссис Гарсингтон: Кто здесь главный? Я хочу немедленно поговорить с управляющим.
Доктор Маккой: Это жизнь, Джим, но не такая, какой мы ее знаем.
Капитан Кирк (открывая коммуникатор): Поднимай нас, Скотти{72}.
Патрик открыл пакетик героина и, торопясь сделать дозу, просто высыпал часть порошка на стекло, которым был покрыт стол.
Негодующий Эрик: О, типичное решение проблемы: принять еще героина. По сути, он типичная самовозобновляющаяся система.
Патрик вытащил из кармана купюру, сел и нагнулся над столом.
Капитан Расслабон: Расстреляйте их всех, сержант, хорошо?
Сержант: Не беспокойтесь, сэр, мы возьмем их под контроль. Это всего лишь черномазые фуззи-вуззи, сэр, дикие язычники, они в жизни не видели пулемета Гатлинга{73}.
Капитан Расслабон: Отлично, сержант.
Патрик втянул порошок носом, запрокинул голову и глубоко вдохнул.
Сержант: Позвольте мне принять удар на себя, сэр. (Стонет, пронзенный копьем в грудь.)
Капитан Расслабон: О, спасибо… э…
Сержант: Уилсон, сэр.
Капитан Расслабон: Ах да, конечно. Молодцом, Уилсон.
Сержант: Я с радостью бы повторил это еще раз, сэр. Однако должен с прискорбием сообщить, что смертельно ранен, сэр.
Капитан Расслабон: Ой-ой. Отправляйтесь к врачу, сержант.
Сержант: Спасибо за вашу доброту, сэр. Какой замечательный джентльмен!
Капитан Расслабон: А если случится худшее, я уверен, мы сумеем добыть для вас какую-нибудь посмертную награду. Мой дядя как раз заведует всеми этими делами.
Сержант (садится и отдает честь): Сэр! (Снова падает.) Это будет большим утешением для миссис Уилсон и малышей, бедных сироток. (Стонет.) Какой… замечательный джентльмен.
Бармен Джордж (задумчиво протирая бокал): Ах да, конечно, я прекрасно помню капитана Расслабона. Заходил сюда и всегда требовал девять устриц. Не полдюжины, а девять! Какой джентльмен! Таких больше не делают. И Толстяка помню. Его не забудешь! Под конец мы не могли впустить его в бар, он буквально не влезал. Зато какой джентльмен! Старая школа, никаких там тебе диет, ни-ни.
Толстяк (стоя на специально расширенном месте подсудимого в Олд-Бейли{74}): Воистину мне выпала горькая участь, сэр, жить в эпоху режимов и диет. (Смахивает слезу.) Меня зовут Толстяком, и да, я настолько толст, что, смею надеяться, прозвище это не требует пояснений. Меня обвиняют в противоестественных аппетитах и противоестественной степени аппетита. Можно ли винить меня, сэр, за то, что я наливал чашу до краев и с горкой накладывал на тарелку моей жизни Moules au Menthe Fraîches[31] (кушанье, способное разбудить мертвого, сэр, и пленить короля). Я не из робких современных заморышей, сэр, я не брезговал тем, что подносили мне на Пиру. Покойники, сэр, не принимают вызов обеденного меню в Lapin Vert[32], едва проглотив остатки средневекового завтрака в Château de l’Enterrement[33]. Они не мчатся в карете «скорой помощи» (естественный транспорт любителей пожить, королевский экипаж!) в Sac d’Argent[34], чтобы с мрачной решимостью устремиться вниз по тобоганной трассе их Carte Royale[35]. (Фоном играет скрипач из венецианского кафе «Флориан».) Мои последние дни, да, сэр, последние, ибо я опасаюсь за мою печень — она доблестно мне служила, но утомилась, да и сам я утомился, однако не будем об этом, — мои последние дни омрачены клеветой. (В зале суда слышатся приглушенные рыдания.) Но я не сожалею о том, что есть, как и о том, что ел. (Тихий печальный смех.) Я пожил в свое удовольствие, ничего подобного. (Собирает все свое достоинство.) Я ел, и я ел доблестно.
Судья (с громогласным возмущением): Обвинение отклоняется. Позор для нашей юридической системы, что дело вообще попало в суд, и в качестве компенсации я постановляю наградить Толстяка обедом в «Свинье и свистке».
Обрадованный народ: Ура! Ура!
Патрика сковал безграничный ужас. Гнилые доски его мыслей подламывались одна за другой, так что уже и земля казалась мокрой бумагой, неспособной задержать его падение. Может быть, оно будет длиться вечно.
— Я так устал, так устал, — сказал он, садясь на кровать, но тут же вскакивая снова.
Издевательское эхо: Я так устал, я так устал.
Грета Гарбо (истерически кричит): Я не хочу быть одна! Мне тошно быть одной!{75}
Патрик сполз по стене.
— Как же мне хреново! — взвыл он.
Уборщица: Прими дозочку кокаинчика, милок, сразу полегчает.
Доктор Смерть (доставая шприц): У меня есть ровно то, что вам нужно. Мы всегда применяем это в случае скорби.
Клеопатра: Да! (Кокетливо оттопыривает губки.) Вот голубые жилки моей руки{76}.
Уборщица: Ну же, милок, побалуй себя.
Клеопатра (хрипло): Ну же, придурок, трахни меня.
На этот раз Патрику пришлось перетянуть руку галстуком — обмотать несколько раз, а конец зажать в зубах и потянуть, скалясь по-собачьи.
Трепло О’Коннор (опрокидывая стакан «Джеймсона»): Когда ей ставили пиявок, она с грубым саксонским смехом воскликнула: «Я всегда хотела быть в двух местах сразу!»{77}
Придворный (взволнованно): Удар, отчетливый удар{78}.
Капитан Кирк: Скорость варп-десять, мистер Сулу.
Аттила (низким басом): Я играю в футбол головами моих врагов. Я проезжаю под триумфальными арками, копыта моего коня выбивают искры из мостовых, римские рабы устилают цветами мой путь.
Патрик упал со стула и свернулся на полу. Сила прихода вышибла из него дух. Он трясся от ударов собственного сердца, словно человек, пригнувшийся под вращающимися лопастями вертолета. Руки и ноги парализовало от напряжения; он воображал свои вены, тонкие и хрупкие, словно ножки бокалов для шампанского, — попытайся разогнуть руки, и они переломятся. Без героина он умер бы от сердечного приступа.
— А вы все идите в жопу, — пробормотал он.
Честный Джон (качая головой): Ну и злыдень же этот Аттила. «На что уставился?» — спрашивает. А я ему: «Ни на что». А он мне: «Ну и не пялься!» (Качает головой.) И откуда столько злобы?
Няня: Если не перестанешь говорить глупыми голосами, часы пробьют и не сможешь остановиться!
Мальчик (в отчаянии): Но я хочу перестать!
Няня: Хотел бы — давно уже перестал бы.
Сержант: А ну живо взял себя в руки! (Орет.) Шагом марш! Левой-правой, левой-правой!
Патрик завозил ногами по ковру, словно упавшая заводная кукла.
Короткое извещение в колонке некрологов «Таймс»: МЕЛРОУЗ. Двадцать пятого мая после счастливого дня в гостинице «Пьер» мирно скончался Патрик, 22 лет, любящий сын Дэвида и Элинор, о котором будут горько скорбеть Аттила, Уборщица, Негодующий Эрик и прочие друзья, столь многочисленные, что всех и не перечислить.
Трепло О’Коннор: Бедолага. Если он не дергался, как отрезанная лапка гальванизированной лягушки, то лишь потому, что тоска давила на него, как монетки на веки покойника. (Опрокидывает стакан «Джеймсона».)
Няня (постаревшая, страдающая склерозом): Никак не могу привыкнуть к этой мысли. Он был такой милый мальчик. Помню, я звала его моим заинькой. Всегда говорила: «Не забывай, что нянечка тебя любит».
Трепло О’Коннор (слезы текут по его щекам): А от его жалких слабых ручонок хочется плакать. Ранки, усеивающие их, подобны ртам голодных золотых рыбок, просящим то единственное, что дарило покой его бедной измученной душе.
Капитан Расслабон: Он был из тех, кто по большей части сидит дома. Ничего плохого в этом нет, только он постоянно мерил шагами комнату. Я всегда говорю: уж если не делаешь ничего, так ничего и не делай.
Трепло О’Коннор (пьет теперь прямо из горла, стоя по колено в слезах, язык заплетается все больше): И у него всегда было плохо с головой. Может быть, его сгубил страх за собственную свободу. Во всякой неприятной ситуации — а он постоянно влипал в неприятные ситуации — он видел выборы, ветвящиеся, точно лопнувшие сосуды в глазах. И в каждом действии он слышал вопль несделанного. И везде видел шанс заполучить головокружение, даже в луже, отражающей небо, или в водостоке на углу Литл-Британ-стрит. Сходя с ума от страха потерять след самого себя, он кружил, как чертова гончая в чертовом лесу.
Честный Джон: Вот ведь придурок, а? Ни дня в жизни не работал по-честному. Ты когда-нибудь видел, чтобы он перевел старушку через дорогу или купил бедным ребятишкам кулек конфет? Не было такого. Надо честно признать.
Толстяк: Сэр, он мало ел, ковырялся в еде, предпочел фармакопею обильным дарам жизни. Короче, сэр, он был последним негодяем.
Трепло О’Коннор (изредка выныривая из озера слез): А один его вид… (буль, буль, буль)…эти порванные губы, не научившиеся любить… (буль, буль, буль)…губы, с которых… срывались дикие и злые слова… (буль, буль, буль)…разорванные яростью и сознанием подступающей смерти… (буль).
Дебби (заикаясь): Не понимаю, что я хотела сказать?
Кэй: Я видела его в тот день, когда это произошло.
— Я не хочу сойти с ума!{79} — заорал Патрик голосом, который начался как его, но к последним двум словам превратился в голос Джона Гилгуда{80}.
Священник (благостно глядя с кафедры): Некоторые из нас помнят Дэвида Мелроуза как педофила, алкоголика, лжеца, насильника, садиста и «человека вполне омерзительного». Однако каких слов в такой ситуации ждет от нас Христос, что сказал бы Он сам? (Пауза.) «Это еще не вся история, верно?»
Честный Джон: Нет, вся.
Священник: Идея «всей истории» — одна из самых волнующих в христианстве. Когда мы читаем книгу любимого автора, будь то Ричард Бах или Питер Мейл, нам мало знать, что она рассказывает про одну конкретную чайку или что действие происходит в очаровательной прованской campagne[36]{81}, если позаимствовать французское слово, нет, мы хотим получить удовольствие, прочитав ее всю до конца.
Честный Джон: За себя говори.
Священник: И примерно в том же духе, судя о других людях (а кто из нас о них не судит?), мы должны быть уверены, что перед нами открыта «вся история».
Аттила (низким басом): Умри, христианский пес! (Отрубает священнику голову.)
Отрубленная голова священника (после задумчивой паузы): Знаете, позавчера моя внучка подошла ко мне и сказала: «Дедушка, мне нравится христианство». Я спросил удивленно: «Почему?» И знаете, что она мне ответила?
Честный Джон: Конечно не знаем, придурок.
Отрубленная голова священника: Она сказала: «Потому что это такое утешение». (Делает паузу и повторяет медленно, с нажимом.) «Потому что это такое утешение».
Патрик открыл глаза и медленно распрямился из свернутого положения. Телевизор укоризненно уставился на него, и Патрик подумал, что, может быть, телевизор станет спасением от собственного невольного спектакля.
Телевизор (трясясь и шмыгая носом): Включи меня, будь человеком.
Президент: Не спрашивай, что телевизор может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для телевизора.
Ликующий народ: Ура! Ура!