Патрик Мелроуз. Книга 1 [сборник]

— Он был душка, — нараспев проговорил Патрик. — И у него были такие артистичные руки.

Вода на мгновение помутнела, но порошок тут же растворился, и она вновь стала прозрачной.

— Он мог бы стать премьер-министром, — добавил Патрик.

— Твой отец занимался политикой? — Пьер сузил глаза.

— Нет, нет. Это что-то вроде шутки. В его мире — мире чистого воображения — «мог бы стать премьер-министром» котировалось куда выше, чем «стал премьер-министром», — второе означало бы вульгарное честолюбие.

Струя из шприца с легким металлическим звоном ударила в край ложки.

— Tu regrettes qu’il est mort? — спросил Пьер.

— Non, absolument pas, je regrette qu’il ait vécu.

— Mais sans lui[22], тебя бы не было.

— В таких вопросах нельзя быть эгоистом, — улыбнулся Патрик.

Правая рука была относительно не изуродована. Несколько синяков цвета табачных пятен желтели выше локтя, вокруг «яблочка» главной вены теснились поблекшие розовые следы. Патрик поднял шприц и выпустил из иголки несколько капель. В животе заурчало; его охватило нервное волнение, словно двенадцатилетнего мальчишку, который в темноте кинотеатра впервые обнял девочку за плечи.

Он направил иглу в центр скопления уколов и почти безболезненно ввел ее под кожу. Ниточка крови влилась в шприц и заклубилась приватным ядерным грибом, ярко-красная в прозрачном растворе. Слава богу, он нашел вену. Сердце стучало, как барабан, задающий темп гребцам на идущей в бой галере. Крепко держа шприц, Патрик медленно вдавил поршень. Словно в пущенной назад кинопленке, кровь вернулась через иглу назад к своему источнику.

Еще не почувствовав эффекта, Патрик уловил упоительный запах кокаина, а через несколько секунд тягучего безумия холодные геометрические цветы распустились повсюду и устлали поверхность внутреннего зрения. Ничто не могло сравниться с этим блаженством. Он неловко потянул поршень, втянув в шприц кровь, и впрыснул ее обратно. Пьяный от наслаждения, задыхаясь от любви, Патрик нагнулся и тяжело положил шприц на зеркало. Надо было промыть иглу, пока кровь не загустела, но прямо сейчас на это не осталось сил, таким сильным был кайф. Звук искажался и усиливался, пока не превратился в рев садящегося самолета.

Патрик откинулся на стуле и закрыл глаза, выпятив губы, словно ребенок, ждущий поцелуя. На лбу уже выступил пот, из подмышек капало каждые несколько секунд, как из испорченного крана. Пьер точно знал, в каком состоянии сейчас Патрик, и строго осуждал этот неуравновешенный подход, а также безответственность, с которой тот оставил шприц непромытым. Он взял шприц и наполнил водой. Патрик, почувствовав движение, открыл глаза и прошептал:

— Спасибо.

— Надо вкалывать смэк одновременно, — укоризненно сказал Пьер, — это медицина.

— Мне нравится приход.

— Но ты вкалываешь слишком много и теряешь контроль.

Патрик сел прямее и пристально глянул на Пьера:

— Я никогда не теряю контроль, я лишь проверяю его границы.

— Чушь, — ответил Пьер.

— Конечно, ты прав, — улыбнулся Патрик. — Но ты знаешь, это как пытаться устоять на краю, — добавил он, взывая к их традиционной солидарности.

— Я знаю, как это, — проскрипел Пьер, сверкая глазами. — Восемь лет я считал себя яйцом, но я сохранял контроль, contrôle total[23].

— Помню, — примирительно ответил Патрик.

Кайф прошел. Сейчас Патрик был как серфер, которого вынесло из туннеля искристой воды в слабеющий прибой. Мысли разбегались под натиском безграничной тревоги. Лишь несколько минут после укола, а он уже мучительно тосковал по уходящему опасному волнению. Как будто вспышка света растопила его крылья и он падал в море невыносимого отчаяния. Это заставило его взять шприц, промыть окончательно и, несмотря на дрожь в руках, приступить к подготовке следующей дозы.

— Как ты думаешь, можно ли считать мерой извращения его потребность в повторении и невозможность насытиться? — спросил он Пьера и добавил ханжеским тоном: — Жаль, отца уже не спросишь.

— А что? Он был наркоман?

— Нет-нет… — Патрик хотел снова сказать: «Это своего рода шутка», но сдержался. — А каким был твой отец? — торопливо спросил он, не давая Пьеру времени задуматься о своем замечании.

— Он был fonctionnaire[24], — презрительно ответил Пьер. — Métro, boulot, dodo[25]. Счастливейшим периодом его жизни была service militaire[26], а звездным часом — случай, когда министр похвалил его за молчание. Можешь поверить? Всякий раз, как кто-нибудь приходил в гости, а случалось это нечасто, отец рассказывал одну и ту же историю. — Пьер выпрямился, снисходительно улыбнулся и поднял палец. — «Et Monsieur le Ministre m’a dit, Vous avez eu raison de ne rien dire»[27]. Когда он рассказывал эту историю, я выбегал из комнаты. Это было омерзительно, j’avais un dégoût total.

— А твоя мать? — спросил Патрик, радуясь, что отвлек Пьера от собственных родителей.

— Что такое женщина, если в ней нет материнского инстинкта? — буркнул Пьер. — Мебель с сиськами.

— Абсолютно точно, — сказал Патрик, набирая в шприц новый раствор.

В качестве уступки медицинским советам Пьера он решил сразу уколоться героином, а не оттягивать просветление следующей леденящей дозой кокаина.

— Это все надо оставить позади, — вещал Пьер. — Родителей, всю эту херню. Надо изобрести себя заново, чтобы обрести индивидуальность.

— Конечно, — сказал Патрик. Он знал, что с теориями Пьера лучше не спорить.

— Американцы постоянно говорят про индивидуальность, но у них нет ни одной собственной идеи, они думают то же, что и остальные. Мои американские клиенты трахают мне мозги, чтобы показать, какие они особенные, но делают это все одинаково. Я больше не имею дела с американскими клиентами.

— Люди считают себя индивидуальностями, потому что на каждом шагу говорят «я», — заметил Патрик.


— Когда я умирал в лечебнице, — сказал Пьер, — j’avais une conscience sans limites[28]. Я знал все, буквально все. И после этого я не могу воспринимать всерьез социологов и психологов, которые говорят, что ты «шизофреник», или «параноик», или средний класс, или какой-то еще класс. Эти люди ничего не знают. Они думают, будто знают про человеческий мозг, но они не знают ничего, absolument rien[29]. — Пьер сурово глянул на Патрика. — Все равно что поручать кротам руководство космической программой, — фыркнул он.

Патрик сухо рассмеялся. Он уже не слушал Пьера, а искал вену. Как только в шприце заалела струйка крови, он вдавил поршень, вытащил шприц и теперь уже сразу его промыл.

Сила и мягкость героина ошеломили его. Кровь сделалась тяжелой, словно мешок с монетами, и Патрик благодарно вернулся в свое тело, которое наконец вновь обрело единство, утраченное в катапультирующем выбросе кокаина.

— Вот именно, — прошептал он, — все равно что кротам… Господи, до чего хороший смэк.

Он медленно закрыл глаза.

— Чистый, — сказал Пьер. — Faîtes attention, c’est très fort[30].

— Ммм, чувствую.

— Это медицина, чувак, медицина, — напомнил Пьер.

— Что ж, я полностью вылечился, — прошептал Патрик, улыбаясь самому себе.

Он чувствовал, что все будет хорошо. Огонь в камине, когда снаружи бушует гроза, ливень стучит по стеклам. Струи из дыма, дым растекается сверкающими лужами. Мысли чуть мерцали по краю расслабляющей галлюцинации.

Он почесал нос и открыл глаза. Да, на прочном основании героина можно будет всю ночь играть с кокаиновыми нотами и не сойти с ума окончательно.

Но для этого требовалось остаться одному. С хорошим наркотиком одиночество не просто терпимо — оно становится непременным условием.

— Куда мягче того персидского смэка, — проговорил Патрик. — Плавная устойчивая кривая… как… э… как полированный черепаховый панцирь. — Он снова закрыл глаза.

— Самый сильный смэк в мире, — просто ответил Пьер.

— Йа, — протянул Патрик. — В Англии его почти не достать, вот же досада.

— Тебе стоит переехать сюда.

— Хорошая мысль, — дружелюбно сказал Патрик. — Кстати, который час?

— Сорок семь минут второго.

— Ой, мне пора спать. — Он аккуратно убрал шприцы в нагрудный карман. — Очень рад был с тобой повидаться. В ближайшее время позвоню.

— О’кей, — ответил Пьер. — Я бодрствую вплоть до послезавтрашнего утра.

— Отлично, — кивнул Патрик.

Он надел пиджак и пальто. Пьер встал, отпер четыре замка и выпустил Патрика на площадку.





7


Патрик обмяк в кресле. Всякое напряжение ушло. На краткий миг он был совершенно спокоен.

Однако скоро внутри него устроился новый персонаж, расправил его плечи и выпятил его живот, запуская очередной приступ компульсивного обезьянничества.

Толстяк (отодвигая кресло, чтобы уместить свое непомерное пузо): Я чувствую, что должен высказаться, сэр, о да, хотя «должен» — недостаточно сильное слово для обязательства, которое движет мною в данном вопросе. Моя история проста, это история того, кто не умно любил, но сильно{68}. (Смахивает слезу.) История человека, который ел не из жадности, а от страсти. Не буду скрывать, сэр, еда всегда была смыслом моей жизни. В развалинах этого старого тела погребены следы самых изысканных блюд в истории человечества. Когда лошади падали под тяжестью моей туши, когда ноги у них подламывались или легкие их захлебывались собственной кровью либо когда отказывался от бесплодных попыток втиснуть себя между сиденьем и рулем спортивного автомобиля, я утешал себя мыслью, что вес мой завоеван тяжким трудом, а не просто «набран». Разумеется, я обедал во французских Ле Бень и Ле Бо, но я обедал также в Кито и Хартуме. А когда кровожадные яномамо угощали меня человечиной{69}, никакие предрассудки не помешали мне взять добавку. Да, сэр, не помешали. (Мечтательно улыбается.)

Няня (пыхтя и отдуваясь): Человечиной! Этак до чего можно дойти? Ты всегда был странным мальчиком.

— Ой, помолчи! — безмолвно выкрикнул Патрик, резко поворачиваясь в своих хождениях по выцветшему зеленому ковру.

Гэри (с очаровательным вздохом возводя очи горé): Меня зовут Гэри, и сегодня я буду вашим официантом. Могу порекомендовать человечину и безнатриевую нервную дрожь колумбийского кокаина с гарниром из белого китайского героина.

Пит Нарк: А «Ховис» у вас есть?

Миссис Нарк: Да, мы хотим «Ховиса».

Закадровый голос из рекламы «Ховиса»{70} (музыкальная тема из «Улицы Коронации»{71}): Помню, в молодости я заскакивал к дилеру, покупал пол-унции кокса и четыре грамма смэка, заказывал ящик шампанского у «Братьев Берри», вел девчонку в «Мирабель», и у меня еще оставалась сдача с фартинга. Эх, было времечко!

Патрик чувствовал, что совершенно утратил контроль. Каждая мысль или даже намек на мысль мгновенно обретали личность более сильную, чем у него самого.

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо, — забормотал он, расхаживая по комнате.

Издевательское эхо: Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо.