Патрик Мелроуз. Книга 1 [сборник]

К тому времени как они доехали до похоронного бюро Фрэнка Э. Макдональда, Патрик лежал, свесив запрокинутую голову с края сиденья и почти касаясь волосами черного резинового коврика. При этом он пытался выдоить из сухих щек сколько удастся слюны и часто сглатывал. Водитель поглядывал на него в зеркало заднего вида. Очередной псих.

Патрику наконец удалось стряхнуть таблетку с уступчика, который та нашла над кадыком. Он прошел через высокие дубовые двери. Страх боролся в нем с ощущением нелепости. За изогнутой дубовой стойкой с дорическими полуколоннами стояла девушка в серой шелковой блузке и синем жакете — ни дать ни взять стюардесса перелета в загробный мир.

— Я хочу увидеть тело Дэвида Мелроуза, — холодно произнес Патрик.

Девушка велела ему войти в лифт и ехать «прямиком на третий этаж», будто подозревала, что у него возникнет соблазн выйти по дороге и поглазеть на чужие трупы.

Лифт являл собой алтарь французского шпалерного искусства. Над пухлой кожаной скамейкой с пуговками, куда скорбящие родственники присаживаются перед встречей с усопшим, размещалась Аркадия, где придворный, изображающий пастушка, играл на флейте перед придворной дамой, изображающей пастушку.

Как-никак это был важный момент: увидеть тело своего главного врага, останки родителя, труп отца. Тяжесть того, что не прозвучало и уже никогда не прозвучит, необходимость произнести это вслух сейчас, когда никто не услышит, высказаться и за отца тоже — раздвоиться и тем, возможно, расколоть мир и самого себя. Этот миг настал.

Звуки, хлынувшие в уши, как только открылся лифт, заставили Патрика заподозрить, что Джордж организовал поминки, — мысль абсолютно нелепая, учитывая, что во всем мире не нашлось бы и пяти человек, которые близко знали его отца и при этом хорошо к нему относились. Патрик вышел на площадку и увидел между двумя коринфскими колоннами полный зал ярко одетых, совершенно незнакомых стариков и старух. Мужчины были в клетчатом, женщины — в больших белых и желтых шляпах, все пили коктейли и стискивали друг другу руки. Ничего не понимая, он прошел в дальний конец обшитого темным деревом помещения. Здесь в открытом гробу, обтянутом белым атласом, покоился щуплый, белый как лунь человечек в безупречном черном костюме и с брильянтовой булавкой в галстуке. Рядом с ним на столе лежала стопка карточек: «В память о дорогом Германе Ньютоне». Смерть, безусловно, уникальный жизненный опыт, но Патрик и не подозревал, что она способна преобразить отца в старого еврея, обладателя такого количества забавных новых друзей.

Сердце у Патрика застучало, требуя немедленных действий. Он бросился назад к лифту, где получил удар током от кнопки вызова. «Вашу мать!» — рявкнул он, пиная стул в стиле Людовика Пятнадцатого. Лифт открылся. Оттуда вышел толстый старик с серым одутловатым лицом. На старике были фантастические бермуды и желтая футболка. Очевидно, Герман прописал в своем завещании, чтобы о нем не скорбели. Кроме толстяка, в лифте была его круглощекая жена, тоже в курортной одежде, и девушка из-за регистрационной стойки.

— Не тот труп, вашу мать, — сказал Патрик, глядя на нее.

— Ну-ну, зачем же так? — проговорил толстяк, как будто Патрик преувеличивает свою претензию.

— Вторая попытка, — сказал Патрик девушке, не обращая внимания на старика.

Он устремил на девушку свой специальный убийственно-ядерный взгляд — лучи из его глаз пронзили пространство между ними и пролились в ее мозгу радиоактивным дождем. На девушку это не подействовало.

— Я уверена, что других церемоний в нашем здании сейчас не проходит, — сказала она.

— Мне не нужна церемония, — сказал Патрик. — Я хочу увидеть своего отца.

На первом этаже девушка прошла к стойке, за которой он впервые ее увидел, и показала Патрику список «церемоний».

— Сегодня тут только одна фамилия, мистера Ньютона, — самодовольно объявила она. — Поэтому я и направила вас в Кедровый зал.

— Может, мой отец вовсе и не умер, — сказал Патрик, наклоняясь к ней. — Вот это был бы сюрприз так сюрприз. Быть может, это был просто крик о помощи, как вы думаете?

— Я спрошу директора, — ответила девушка, пятясь. — Извините меня на минутку.

Она открыла дверь, скрытую в одной из панелей, и исчезла.

Патрик, задыхаясь от ярости, оперся на стойку среди бело-черных ромбов мраморного пола. Точно как тогда на Итон-Сквер. Он был ростом до руки той старой дамы. Она стиснула трость, выступающие вены вились вдоль пальцев, словно сапфировое кольцо. Старуха говорила с его матерью про их комитет, а Патрика захлестнуло чувство, что сходство появилось благодаря ему. Тогда все на что-то походило, и при малейшем поводе для сравнения одна вещь с булимической жадностью пожирала другую.

Что за хрень тут творится? Почему останки его отца так трудно сыскать? Патрик без труда обнаруживал их в себе, и только Фрэнку Э. Макдональду это почему-то было не по силам. Пока он истерически хихикал над этой мыслью, из двери за панелью появился и защелкал по черно-белому полу лысый усатый педераст, от которого исходила аура сдерживаемого таланта, привнесенного в похоронное дело. Не извиняясь, он снова повел Патрика к лифту, где нажал кнопку второго этажа: не так близко к небу, как мистер Ньютон, зато без звуков вечеринки с коктейлями. Идя за директором по тихому полутемному коридору, Патрик осознал, что истратил весь пыл на самозванца и настолько изнурен фарсом с мистером Ньютоном, что опасно беззащитен перед воздействием отцовского тела.

— Вот в этом помещении, — сказал директор, теребя запонку. — Я оставлю вас с ним наедине, — проворковал он.

Патрик заглянул в маленькую, застланную ковром комнату. Твою ж мать! Что его отец делает в гробу? Патрик кивнул директору и замер, чувствуя, как внутри волной поднимается безумие. Что это для него означает — увидеть отцовский труп? Что должно означать? Патрик остановился на пороге. Отец лежал головой к нему, так что лица было пока не видно, только седые завитки волос. Тело завернули в бумагу. Оно лежало в гробу, словно подарок, который кто-то оставил недораспакованным.

— Это папа! — недоверчиво пробормотал Патрик, стискивая руки и поворачиваясь к невидимому другу. — Так нечестно!

Его вновь охватил ужас, но любопытство гнало войти в комнату. Лицо, увы, бумагой не закрыли, и Патрика изумило благородство отцовских черт. Внешность, обманывавшая многих, поскольку существовала вне связи с личностью, теперь, когда связь разорвалась окончательно, стала еще более дерзкой. Отец смотрел так, будто смерть — увлечение, которое он не разделяет, но вынужденно терпит, словно священник, которого занесло на турнир по боксу.

Эти тяжелые, поблескивающие глаза, примечавшие всякую слабость, словно пальцы кассира, пересчитывающие стопку банкнот, были теперь закрыты. Нижняя губа, так часто выпячивавшаяся перед вспышкой гнева, разительно противоречила гордому выражению, в котором застыли остальные черты. Она была прокушена (видимо, вставные челюсти по-прежнему были у отца во рту) в приступе ярости, протеста и осознания смерти.

Как бы пристально ни отслеживал Патрик отцовскую жизнь — а он чувствовал эту привычку в крови, словно яд, который не сам в нее впрыснул, яд, который не вытянуть, кроме как обескровив пациента, — как ни пытался вообразить смертельное сочетание гордости, жестокости и уныния, определявшее все поступки отца, — ему так и не удалось проникнуть в последние отцовские мгновения, когда тот знал, что умирает, и был прав. Патрик много раз знал, что умирает, но всегда ошибался.

Ему отчаянно хотелось взять отцовскую губу двумя руками и оторвать, как бумажный лист, по линии, прокушенной зубами.

Нет, нет. Ему не следовало так думать. Гнусная необходимость взбираться на карниз для шторы. Нет, он не должен так думать. Так никому нельзя поступать и ни с кем. Не может он быть этим человеком. Гад.

Патрик зарычал, стиснув и обнажив зубы. Ударил боковую стенку гроба, чтобы развернуть его. Как разыграть эту сцену из фильма про свою жизнь? Он выпрямился и презрительно улыбнулся.

— Папа, — сказал он с приторным американским акцентом, — ты был такой, блин, унылый, а теперь пытаешься вогнать в уныние и меня. — Он притворно всхлипнул и добавил уже собственным голосом: — Так вот фиг тебе.





3


Анна Айзен подошла к своему дому, неся коробку пирожных из Le Vrai Pâtisserie[15]. Будь она La Vraie Pâtisserie[16], как не уставал повторять Виктор, она была бы еще vraie-е или plus vraie[17], думала Анна, улыбаясь швейцару Фреду. Фред походил на мальчишку, которому досталась школьная форма старшего брата. Отделанные золотым галуном рукава коричневого кителя наполовину закрывали пухлые бледные пальцы, а брюки, поддернутые толстым задом и ляжками, болтались намного выше голубых нейлоновых носков.

— Здравствуйте, Фред.

— Здравствуйте, миссис Айзен. Помочь вам с пакетами? — спросил Фред, вразвалку подходя к ней.


— Спасибо, — сказала Анна, театрально горбясь, — но я в силах донести два мильфея и pain aux raisins[18]. Послушайте, Фред. Около четырех ко мне придет гость. Он молодой и выглядит нездоровым. Вы с ним помягче, у него только что умер отец.

— Ах, какое огорчение!

— Я думаю, для него это не огорчение, — ответила Анна, — хотя сам он, возможно, этого еще не знает.

Фред сделал вид, будто ничего не слышал. Миссис Айзен — милейшая дама, но порой говорит престранные вещи.

Анна вошла в лифт и нажала кнопку одиннадцатого этажа. Еще несколько недель — и все это закончится. Не будет больше одиннадцатого этажа, плетеных стульев и африканских масок профессора Уилсона, а также его больших абстрактных картин в гостиной, которые все были «вроде и неплохо, но что-то как-то не так».

Джим Уилсон, который благодаря богатой жене выставлял свою довольно старомодную живопись ни много ни мало на Парк-авеню, с октября по обмену читал лекции в Оксфорде, а Виктор по тому же самому обмену — в Колумбийском университете. Всякий раз, как они отправлялись на званый ужин — то есть чуть ли не каждый день, — Анна подкалывала его, что он «приглашенный профессор». У Анны с Виктором был «открытый» брак. «Открытый», как в сочетаниях «открытая рана», «открытое неповиновение», да и «открытый брак» не всегда означает «хороший», но сейчас, когда Виктору было семьдесят шесть, не виделось большого смысла с ним разводиться. К тому же должен же кто-то о нем заботиться.

Анна вышла из лифта, открыла дверь квартиры 11Е и потянулась к выключателю рядом с индейским ковром на стене. Что, черт побери, она скажет Патрику? Хотя он превратился сперва в угрюмого и злобного подростка, а теперь и в двадцатидвухлетнего наркомана, она помнила его пятилетним, сидящим на лестнице в Лакосте, и по-прежнему чувствовала себя виноватой (хоть и понимала, как это глупо), что не вытащила его мать с того кошмарного ужина.

Как ни странно, наваждение, побудившее Анну выйти за Виктора, по-настоящему началось именно в тот вечер. Потом Виктор на несколько месяцев погрузился в создание новой книги — «Бытие, знание, суждение», которую часто (но совершенно ошибочно!) путают с предыдущей — «Мышление, знание, суждение». Доводы Виктора, что он специально называет книги так похоже, чтобы держать студентов в тонусе, не вполне убедили Анну, а также его издателя. Тем не менее книга, как новая метла, смахнула пыль, скопившуюся на теме самовосприятия, и смела ее в новые увлекательные кучки.

В конце этого творческого периода Виктор сделал Анне предложение. Ей было тогда тридцать четыре, и, хотя она сама того не знала, ее восхищение Виктором находилось в наивысшей точке. Она согласилась не только потому, что он достиг скромной славы, на которую лишь и может рассчитывать живой философ, но еще и потому, что считала его хорошим человеком.

И что же, черт побери, сказать Патрику, думала Анна, вынимая ярко-зеленое майоликовое блюдо из знаменитой коллекции Барбары и раскладывая пирожные на неровно глазурованной поверхности.

Бесполезно притворяться перед Патриком, будто она хорошо относилась к Дэвиду Мелроузу. Даже после развода с Элинор, бедный и больной, Дэвид вызывал не больше приязни, чем цепная овчарка. Его жизнь была полным провалом, его одиночество страшно было вообразить, и все равно его улыбка резала как нож, а если он и учился («учиться никогда не поздно!») быть приятным в общении, попытки эти вызывали легкую брезгливость у всех, кто его знал.

Наклоняясь над раздражающе низким марокканским столом в гостиной, Анна почувствовала, как темные очки сползают у нее со лба. Может быть, желтое ситцевое чересчур веселенькое для такого случая, ну да и фиг с ним. Патрик давно ее не видел и не догадается, что она красит волосы. Барбара Уилсон, несомненно, больше одобрила бы натуральную седину, но Анне предстояло завтра вечером говорить на телевидении про «Новую женщину». Пытаясь разобраться, что это за зверь такой, Новая женщина, Анна сделала Новую прическу и купила Новое платье. Это было научное изыскание, а наука требует расходов.

Без двадцати четыре. Пустое время до прихода Патрика. Время выкурить убивающую, вызывающую рак сигарету, наплевать на предупреждение Минздрава. Анна называла это «двойными стандартами». Впрочем, невозможно было отрицать, что она и впрямь чувствовала себя виноватой, но ровно так же она чувствовала себя виноватой, добавляя в воду три капли эссенции для ванны вместо двух, так что не один ли черт?

Она только-только закурила свою слабую, легкую, ментоловую, почти бессмысленную сигарету, когда зазвонил домофон.

— Да, Фред.

— Миссис Айзен, к вам Патрик Мелроуз.

— Пожалуйста, впустите его, — ответила Анна, гадая, нет ли какого-нибудь способа внести в этот разговор хоть чуточку разнообразия.

Она прошла на кухню, включила чайник и бросила щепоть чайных листьев в японский чайник с гипертрофированно высокой плетеной дужкой.

Тут раздался звонок, и она поспешила открыть. Патрик, в длинном черном пальто, стоял спиной к ней.

— Здравствуй, Патрик, — сказала она.

— Здрась, — буркнул Патрик и попытался протиснуться мимо нее, однако Анна взяла его за плечи и ласково обняла.

— Ужасно, — сказала она.

Патрик не поддался на объятие, но вывернулся, словно борец из хватки противника.

— Ужасно, да, — произнес он с легким поклоном. — Опаздывать — плохо, но приходить раньше времени — непростительно. Пунктуальность — один из мелких пороков, которые я унаследовал от отца, а значит, я никогда не буду шикарным. — Он заходил взад и вперед по комнате, держа руки в карманах пальто. — В отличие от этой квартиры. Кто счастливчик, сменивший здешнюю обстановку на ваш уютный лондонский дом?

— Коллега Виктора из Колумбийского университета, его давний оппонент.

— Надо же, как здорово, когда есть оппонент. Лучше, чем все время спорить с самим собой, — сказал Патрик.

Анна сочувственно вздохнула:

— Чаю хочешь?

— Хм, — ответил Патрик. — А нет ли у тебя чего-нибудь покрепче? У меня уже девять вечера.

— У тебя всегда девять вечера. Что ты хочешь? Я смешаю.

— Нет, лучше я сам. Ты слишком сильно разбавишь.

— Ладно, — сказала Анна, поворачиваясь в сторону кухни. — Бутылки на мексиканском жернове.

Жернов украшали резные фигуры воинов в перьях, но вниманием Патрика завладела бутылка «Уайлд тёрки». Он плеснул бурбона в высокий стакан, запил первым глотком еще таблетку кваалюда и тут же налил вторую порцию. После визита в похоронное бюро он зашел в отделение банка «Морган гаранти» на Сорок второй улице и взял три тысячи долларов бумажками. Толстый оранжево-бурый конверт выпирал у него в кармане.

Патрик снова проверил таблетки (нижний правый карман), конверт с деньгами (внутренний левый) и кредитные карточки (наружный левый). Нервическое действие, которое он иногда совершал каждые несколько минут, словно осеняя себя крестным знамением: Наркота, Наличность и Святой Дух Кредита.

Он уже принял второй кваалюд, когда выходил из банка, но по-прежнему чувствовал себя взвинченным. Быть может, третья таблетка была перебором, однако перебор — стиль его жизни.

— А у тебя тоже так? — спросил Патрик, с новой энергией переступая порог кухни. — Слышишь слово «жернов», — и слова «на шее» звучат автоматически, словно цена в старых кассах. Разве не унизительно… — продолжал он, бросая в стакан несколько кубиков льда. — Как же я обожаю эти машинки для льда, они лучшее, что я видел в Америке!.. Разве не унизительно, что все наши мысли заготовлены заранее этими идиотскими механизмами?

— Плохо, когда идиотскими, — согласилась Анна, — но кассе необязательно выдавать дешевку.