Патрик Мелроуз. Книга 1 [сборник]

Патрик и без того не мог шевельнуться. Вначале он смутно, а потом все четче сознавал всю унизительность своего положения. Он лежал на кровати ничком, с приспущенными до колен штанами, а по низу спины растекалась какая-то влага. Он решил, что истекает кровью. Что отец каким-то образом пронзил его клинком.

Отец ушел в ванную. Потом вернулся, вытер обрывком туалетной бумаги холодеющую лужицу слизи, что начала стекать между ягодиц Патрика.

— Вставай, — сказал Дэвид.

Но Патрик не мог встать. Воспоминания о самостоятельном движении были чужеродными и слишком сложными. Отец нетерпеливо подтянул Патрику штаны и сдернул его с кровати. Патрик оцепенел. Дэвид взял его за плечи, будто поправляя осанку, но Патрику показалось, что отец резко отведет их назад, чтобы лопатки сложились вместе, разломив грудную клетку, а легкие и сердце вывалились из груди наружу.

Дэвид наклонился к нему:

— Не смей говорить матери о том, что сегодня произошло. И никому говорить не смей. Иначе будешь примерно наказан. Понятно?

Патрик кивнул.

— Ты есть хочешь?

Патрик помотал головой.

— А я проголодался, — непринужденно заметил Дэвид. — Вообще-то, тебе надо больше есть, набираться сил.

— Можно я пойду?

— Ладно, если не хочешь обедать, иди гулять, — раздраженно сказал Дэвид.

Патрик шел по подъездной дорожке, глядя на сбитые носки сандалий, но вместо них видел свою макушку, будто с высоты футов в десять, и с неловким любопытством наблюдал за этим мальчиком. В этом не было ничего личного, как в автокатастрофе, которую они видели в прошлом году и на которую мама не велела смотреть.

Патрик пришел в себя, ощущая полное поражение. Никаких пурпурных плащей. Никакого особого легиона. Никакого геккона. Ничего. Он снова попытался взлететь, как морские птицы вспархивают с утесов под накатившей волной. Но он утратил способность двигаться, остался на скале и утонул.





8


За обедом Дэвид пришел к выводу, что несколько переусердствовал в своем презрении к ханжеству обывателей. Даже в баре Кавалерийско-гвардейского клуба вряд ли одобрят рассказ о гомосексуальном растлении ребенка. Кому похвастаться, что ты изнасиловал пятилетнего сына? Среди приятелей вряд ли найдутся такие, кто не поспешит сменить тему, а многие могут и возмутиться. Само приключение было кратким и грубоватым, но не то чтобы совсем уж отвратительным. Он улыбнулся Иветте, сказал, что очень голоден, и придвинул к себе брошет из ягненка и зеленую фасоль-флажоле.

— Мсье все утро играл на пианино.

— И с Патриком тоже играл, — скромно заметил Дэвид.

Иветта сказала, что в этом возрасте дети очень утомляют.

— Действительно, — согласился Дэвид.

Иветта вышла из столовой, и он налил себе еще бокал романеи-конти. Вино достали из погреба, чтобы подать на ужин, но Дэвид решил выпить его сам, потому что оно прекрасно подходило к ягненку. В конце концов, от одной бутылки запасов не убудет. Он вообще жил по принципу «или лучшее, или перебьемся», лишь бы перебиваться не приходилось. Безусловно, он был человеком чувственным, а что касается недавнего происшествия, то с медицинской точки зрения ничего страшного не случилось. Подумаешь, поелозил между ягодицами, в школе с мальчиком еще не то сделают. Если он в чем-то и виноват, то лишь в слишком ревностном воспитании сына. Он слишком хорошо сознавал, что ему уже шестьдесят, успеть бы всему научить ребенка.

Он позвонил в колокольчик, стоявший рядом с тарелкой, и Иветта вернулась в столовую.

— Превосходная ягнятина, — сказал Дэвид.

— Не угодно ли мсье тарт-татен?

Увы, тарт-татен он уже не осилит. Лучше предложить пирог Патрику на ужин. А сейчас хорошо бы чашечку кофе. Пусть Иветта подаст его в гостиной.

У Дэвида затекли ноги. Он встал из-за стола и, сделав пару неверных шагов, раздраженно, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.

— Черт побери, — вслух сказал он.

Внезапно ему опостылели ревматические боли в суставах, поэтому он решил навестить фармацевтический рай в спальне Элинор. Он очень редко прибегал к помощи обезболивающих, предпочитая алкоголические возлияния и осознание собственного героизма.

В шкафчике над раковиной в ванной комнате Элинор обнаружилось впечатляющее изобилие флаконов, бутылочек и пузырьков: прозрачных, желтых, коричневых, оранжевых с зелеными крышечками, пластмассовых и стеклянных, из десятка разных стран, все с этикетками, требующими не превышать установленной дозы. Были здесь и пакетики с надписями «секонал» и «мандракс», скорее всего украденные в гостях. Среди барбитуратов, стимуляторов, антидепрессантов и гипнотиков оказалось на удивление мало обезболивающих. Нашелся только пузырек кодеина, несколько таблеток диконала и дистальгезика, а в глубине шкафчика прятался флакон засахаренных пилюль опиума, прописанных Дэвидом два года назад теще, чтобы ослабить неудержимый понос, которым сопровождался рак кишечника. Вспомнив об этом последнем проявлении Гиппократового милосердия и о своей недолгой медицинской карьере, Дэвид пожалел, что забросил искусство врачевания.

Очаровательно старомодная этикетка аптеки Харриса на Сент-Джеймс-стрит гласила: «Опиум (Б. Ф. 0,6 гран), герцогине де Валенсе, принимать по мере надобности». Во флаконе оставалась еще пара десятков пилюль. Судя по всему, теща умерла, так и не пристрастившись к опиуму. Значит, сама отмучилась, подумал Дэвид, пряча флакон в карман твидового пиджака. Хотя, наверное, оно и к лучшему. Не хватало только, чтобы теща перед смертью стала еще и наркоманкой.

Он налил кофе в антикварную чашечку тончайшего фарфора, украшенного золотисто-оранжевыми петухами под золотисто-оранжевым деревом. Потом достал из кармана флакон, вытряхнул на ладонь три белых пилюли и запил их глотком кофе. Предвкушая расслабленный отдых под влиянием опиума, Дэвид вознаградил себя бокалом коньяка года своего рождения (он велел Элинор купить ящик драгоценного напитка в подарок себе любимому, чтобы смириться с подступающей старостью). Для пущего удовольствия он раскурил сигару, уселся в глубокое кресло у окна и, раскрыв потрепанный томик Роберта Сертиза, «Диковины и дурачества Джоррокса»{26}, с привычным наслаждением прочел первую фразу: «Кому из страстных любителей охоты, живущих в городе, не приходилось откладывать самые важные дела — к примеру, свадьбу или, может быть, даже похороны благоверной, — чтобы с первым лучом солнца выехать следом за прославленной сворой фоксхаундов Суррейского охотничьего клуба…»



Спустя несколько часов Дэвид очнулся, чувствуя, как тысячи упругих нитей тянут его в бурные пучины сна. Он медленно поднял взгляд от горных хребтов и долин на брюках и уставился на кофейную чашку. Ее очертания окружало тонкое сияющее кольцо, а сама чашка парила над поверхностью круглого столика. Дэвид с взволнованным изумлением следил, как один из золотисто-оранжевых петухов медленно выклевывает глаз другому. Галлюцинация стала полной неожиданностью. Он встревожился: боль совершенно пропала, но исчез и контроль над собой.

Он с трудом выбрался из кресла, вязкого и тягучего, как сырное фондю, и двинулся по полу, зыбкому, будто песчаная дюна. Потом одну за другой выпил две чашки холодного кофе, надеясь прийти в себя до приезда Элинор с Николасом и его девицей.

Ему захотелось выйти на прогулку, но он задержался, любуясь лучезарно сияющей мебелью, особенно черным китайским шкафчиком, лакированную поверхность которого украшали яркие разноцветные фигурки. Паланкин двинулся с места, сидящий в нем мандарин качнулся, зонтики, которые держали над ним слуги в соломенных шляпах, потихоньку завертелись.


Дэвид оторвался от чарующего зрелища и вышел во двор, но так и не успел сообразить, поможет ли свежий воздух отогнать тошноту и вернуть самообладание. Вдали послышался шум автомобиля — Элинор подъезжала к дому. Дэвид вернулся в гостиную, схватил томик Сертиза и укрылся в библиотеке.

Анну высадили у дома Виктора, Николас пересел на освободившееся переднее сиденье, а Бриджит сонно растянулась на заднем. Элинор с Николасом беседовали о незнакомых ей людях.

— Я почти забыл, как здесь чудесно, — сказал Николас, увидев, как вдали показался особняк.

— А я совсем забыла, хотя сама здесь живу, — заявила Элинор.

— Не говори так, а то я совсем расстроюсь, — запротестовал Николас. — Быстро скажи, что это неправда.

— Хорошо, — ответила Элинор, опуская окно, чтобы выбросить окурок. — Это неправда.

— Вот и умница, — сказал Николас.

Бриджит не знала, что сказать о своем новом окружении. За окном машины виднелись широкие ступени лестницы, сбегавшей с холма от особняка с голубыми ставнями. Там и сям побеги глицинии и жимолости увивали стены дома, прерывая однообразие камня. Бриджит почудилось, что она уже видела все это, такое же смутно реальное, как фотографии на журнальных страницах. От наркоты она вообразила себя эротичной и притягательной, хотелось поласкать себя, а разговоры окружающих нисколько не интересовали.

— Франсуа заберет ваши чемоданы, — сказала Элинор. — Оставьте вещи в машине, он их принесет.

— Ничего страшного, я сам справлюсь, — возразил Николас, который намеревался, оставшись с Бриджит наедине, немного ее взбодрить.

— Нет, пусть Франсуа поработает, ему весь день нечем заняться, — настаивала Элинор, которой не хотелось оставаться наедине с Дэвидом.

Николасу пришлось удовлетвориться укоризненными взглядами на Бриджит, которая брела по дорожке, стараясь не наступать на трещины между каменными плитами, и даже не смотрела в его сторону.

В вестибюле Элинор обрадовалась отсутствию Дэвида. Может быть, он утонул, принимая ванну. Ох, напрасные надежды. Она пригласила Николаса и Бриджит на террасу, а сама пошла на кухню, попросить у Иветты чаю. По пути она выпила бокал коньяка.

— Неужели так трудно хоть как-то поддержать беседу? — спросил Николас, как только остался вдвоем с Бриджит. — Ты ни слова не сказала Элинор.

— Хорошо, милый, — ответила Бриджит, по-прежнему стараясь не наступать на трещины, потом громким шепотом осведомилась: — Это оно?

— Что?

— Ну, то самое дерево, под которым Элинор на четвереньках ела инжир с земли.

Николас взглянул на окна второго этажа, вспомнил обрывки разговоров, которые в прошлый визит подслушал из своей спальни, и, кивнув, поднес палец к губам.

Землю под деревом усеивали плоды инжира. От некоторых остались только черные пятна с крошечными зернышками, но многие еще не сгнили; пурпурные шкурки с белесым налетом даже не растрескались. Бриджит по-собачьи опустилась на четвереньки.

— Боже мой, — прошипел Николас, бросаясь к ней.

Тут дверь в гостиную распахнулась, и на террасу вышла Иветта с подносом, уставленным чашками и пирожными. Заметив, что происходит, она еще больше укрепилась в мнении, что у богатых англичан весьма странные отношения с животным миром. Бриджит с усмешкой выпрямилась.

— Ah, fantastique de vous revoir, Yvette[8], — сказал Николас.

— Bonjour, monsieur.

— Bonjour, — мило поздоровалась Бриджит.

— Bonjour, madame, — твердо ответила Иветта, хотя и знала, что Бриджит не замужем.

— Дэвид! — выкрикнул Николас. — Где ты прячешься?

Дэвид помахал ему сигарой.

— Зачитался Сертизом, — сказал он, выходя из гостиной. Чтобы оградить себя от неожиданностей, он надел темные очки. — Привет, милочка, — поздоровался он с Бриджит, чье имя забыл. — Кто-нибудь видел Элинор? Тут за углом мелькнули красные брюки, но почему-то не откликнулись на призыв.

— Да-да, именно в красных брюках она нас и встретила, — сказал Николас.

— Красный ей очень к лицу, правда? — обратился Дэвид к Бриджит. — Точь-в-точь под цвет глаз.

— Давайте выпьем чаю, — поспешно предложил Николас.

Бриджит налила всем чаю, и Дэвид уселся на низенькую каменную ограду, в нескольких шагах от Николаса. Он осторожно стряхнул пепел с сигары и заметил цепочку муравьев, ползущих по стене к муравейнику в углу.

Бриджит подала чашки Дэвиду и Николасу и повернулась взять свою. Дэвид поднес горящий кончик сигары к цепочке муравьев и стал водить сигарой туда-сюда, держа ее как можно ближе к насекомым. От жара муравьи скукожились и один за другим посыпались на террасу; некоторые судорожно корчились, дергали лапками, пытаясь как-то спасти обожженные тельца.

— У вас тут все так цивилизованно, — протянула Бриджит, откидываясь на спинку темно-синего шезлонга.

Николас закатил глаза, сожалея о том, что просил ее поддержать разговор, и решил нарушить затянувшееся молчание, упомянув, что за день до того был на поминках Джонатана Кройдена.

— А куда тебя теперь чаще приглашают — на поминки или на свадьбы? — спросил Дэвид.

— Все-таки на свадьбы, но на поминках мне больше нравится.