Париж никогда тебя не оставит
Часть 31 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Если тебе утешение не нужно, оно нужно мне.
– Зачем тебе утешение?
– Я только что обнаружил, что женщина, которую я люблю, – колосс на глиняных ногах.
Он потянулся к ней, взял за руки и попытался привлечь к себе, но она все не двигалась с места. Некоторое время они так и сидели. По улице проехала машина. Шумела батарея отопления. За окном гавкнула собака, мужской голос попросил прощения, а женский ответил, что ничего страшного, она любит собак.
– Ладно тебе, Чарли, не заставляй меня умолять.
Она встала, сделала шаг и села к нему на колени.
Он обнял ее.
– Как будто вернулись домой, верно?
Именно об этом она сейчас и думала. Она обвила рукой его шею, но просто так оставить эту тему она не могла.
– Тебе известно французское выражение для той, кем я была?
– Известно.
– Collabo horizontale, – продолжала она, будто он ничего не говорил.
– А ты знаешь, какие на этот счет есть английские слова? Одинокая. Уязвимая. И еще одно. Влюбленная. Хотя держу пари, что это последнее ты отказывалась признавать.
Она повернула голову, чтобы посмотреть ему в лицо.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что знаю тебя.
– Я тебя не заслуживаю.
– Это можно понимать двояко. Либо я слишком хорош, либо слишком отвратителен.
– Отвратителен?
– Послушай, Чарли, мы уже признались друг другу в наших грехах, чего уж теперь скромничать. Я прекрасно сознаю, что не слишком подхожу на роль героя-любовника. Но так, на всякий случай, в отличие от Клиффорда Чаттерлея[63], я не hors de combat[64]. Не то чтобы ты меня об этом спрашивала. Это просто на всякий случай.
– О, Хорас.
– «О, Хорас»?
Она погладила его по щеке.
– Дело вовсе не в твоем физическом состоянии. Дело в том, что ты женат.
– Ханне все равно. Любви между нами больше нет.
– Меня ты, может, и знаешь, но свою жену – нет. Ей вовсе не все равно. – «Может, и в силу не особенно уважительных причин», – подумала она, но не сказала. Если Ханне что-то больше не было нужно, это не значило, что она могла стерпеть, если это что-то доставалось кому-то еще.
– Она будет несколько раздосадована. Но в целом испытает облегчение.
– Сомневаюсь.
– Сможет перестать чувствовать себя виноватой.
– Что ты имеешь в виду?
– Федермана, юное дарование на ниве психоанализа с романтическими кудрями. Она думает, я не знаю. Я знаю. Просто мне все равно. Черт, да я за нее счастлив. Это же идеальные отношения. Она старше, предположительно мудрее и полностью контролирует ситуацию. Как, тебе стало полегче?
– Не особенно.
Шарлотт попыталась встать, но он ее не отпустил; она сдалась и снова устроилась у него на коленях. И в этот момент ей вспомнилась одна фраза из детства. Из двух плохих поступков одного хорошего не сложишь – предупреждали ее няньки и учителя. Поведение Ханны отношения к делу не имело. Прелюбодеяния они не совершали. У этого конкретного греха было довольно четкое определение. А вот неверность была более расплывчатым понятием. Оно касалось не только их поступков, но и чувств. И, сидя вот так, вместе, в его коляске, они были воплощением неверности.
Шестнадцать
Когда на следующий вечер Шарлотт вернулась домой с работы, то первым же делом позвонила Ханне и спросила, не может ли она зайти к ним на пару минут. Хорас, конечно, сказал, что она не обязана давать им какие-либо объяснения, но Шарлотт знала, что это не так. Еще она знала, что Ханна будет судить ее строже, чем Хорас или даже Виви. И все же этого разговора она боялась гораздо меньше, чем предыдущих двух. Она была в ужасе от того, что Виви может ее возненавидеть. Она боялась, что Хорас в ней разочаруется. Но ей было, в общем-то, все равно, что подумает о ней Ханна. Или, скорее, она уже знала, что Ханна о ней думает. Ханна находила, что она недостаточно заботливая мать, недостаточно душевная подруга и в целом недостаточно благодарна. И это было еще до того, как Хорас стал частью уравнения.
Ханна провела ее через маленькую приемную прямо к себе в кабинет. Шарлотт не думала, что это была случайность. Дом Ханна делила с Хорасом, но кабинет был ее личной территорией. Занавески были задернуты. Две лампы – одна на столе, другая позади обитого кожей клубного кресла – пронизывали, но не разгоняли полутьму. Почти все пространство занимали письменный стол и два кресла. Лишь у одной стены стояла кушетка, тоже обитая кожей, еще три стены были сплошь заставлены книжными полками. Среди книг тут и там виднелись статуэтки доколумбовой эпохи. Для Ханны эта комната явно была уютным логовом. Для пациента с клаустрофобией она стала бы кошмаром.
На пороге Шарлотт замешкалась. Ей не хотелось садиться в кресло напротив Ханниного стола, но и кушетка тоже была не по душе.
Ханна заняла большое кожаное кресло, за которым стояла лампа. Шарлотт еще раз огляделась, потом подошла к кушетке и уселась на самый краешек. Теперь свет лампы бил ей прямо в глаза. Ханна заметила это и поправила абажур. Шарлотт сказала себе, что, наверное, все будет не так уж плохо. Может, сострадание и не было чувством, свойственным Ханне от природы, – но оно было избранной ею профессией.
Признание, сделанное ею Ханне, было чем-то средним между подвергнутым внутренней цензуре рассказом для Виви и исполненной самобичевания историей, которую она рассказала Хорасу. И реакция Ханны тоже была другой.
– Так что я здесь под фальшивым предлогом, – завершила Шарлотт свой рассказ. – И я должна перед тобой за это извиниться.
– Я подожду в очереди за Виви и шестью миллионами остальных.
Шарлотт постаралась стойко принять этот удар.
– Полагаю, я это заслужила.
– Полагаешь?
– Я это заслужила.
– Прости, Шарлотт, но если бы тебе пришлось слушать истории этих страданий, как приходится это делать мне – день за днем, час за часом, – если бы тебе пришлось бороться с многолетними последствиями всего этого ужаса, этих истязаний, этой бесчеловечности, у тебя бы тоже не нашлось в данном случае ни сочувствия, ни даже понимания. На моем месте ты бы приберегла их для тех, кто действительно их заслуживает.
– Я и не ожидала сочувствия или понимания. Я просто подумала, что должна быть честной.
– Честность я ценю. Просто не могу предложить тебе в ответ отпущения грехов.
– Я так понимаю, ты бы хотела, чтобы я съехала.
– Будь ты одна – да, но у Виви и так достаточно в жизни беспорядка.
Шарлотт встала:
– Спасибо.
– Я делаю это не ради тебя. Я делаю это для Виви, – повторила Ханна еще раз, на тот случай, если Шарлотт не поняла.
– И все же я благодарна.
Ханна тоже встала.
– Но, так или иначе, я не представляю, как ты могла это сделать.
Шарлотт продолжала молча смотреть на нее. Нет, думала она, ты не представляешь. Потому что, несмотря на все эти часы и дни, которые ты провела, слушая чужие рассказы, тебя там не было.
* * *
Шарлотт оказалась права насчет того, как быстро распространились новости. Виви рассказала двум своим лучшим подругам. К концу недели в курсе была вся школа.
– Самое странное, – сказала Виви, когда они с Шарлотт стояли у светофора, ожидая, пока загорится зеленый, – они были на Пятой авеню, направляясь в Метрополитен-музей, – с каким облегчением они все это восприняли.
– Я не удивлена.
– А мне противно.
Теперь Шарлотт была удивлена. Виви часто высказывала отвращение по поводу лимской фасоли, микстуры от кашля или плохой прически, но никогда раньше не использовала таких слов по отношению к своим ровесникам – даже тогда, когда Элис сжульничала на контрольной по латыни.
– Такое ощущение, будто им всем вдруг не надо больше меня жалеть, или ходить вокруг меня на цыпочках, или еще что. Всем, кроме тети Ханны. Теперь это ей меня жаль.
– Из-за того, что ты не еврейка?
– Из-за кризиса идентичности. Она говорит, в моем возрасте и так сложно понять, кто ты есть, а когда у тебя выбивают почву из-под ног, пока ты пытаешься это сделать, это не особенно помогает. Она говорит, что ни в чем тебя не винит, но что тебе надо было подумать и обо мне.
– Винит, и еще как, но у нее есть на это право.
Загорелся зеленый, и они двинулись вперед.
– Нет, она не права. Я рада, что мне некоторое время удалось побыть еврейкой. То есть, конечно, сначала я дико на тебя разозлилась. За все эти тайны. А потом это было так странно – узнать, что я вовсе не та, кто я думала.
– Зачем тебе утешение?
– Я только что обнаружил, что женщина, которую я люблю, – колосс на глиняных ногах.
Он потянулся к ней, взял за руки и попытался привлечь к себе, но она все не двигалась с места. Некоторое время они так и сидели. По улице проехала машина. Шумела батарея отопления. За окном гавкнула собака, мужской голос попросил прощения, а женский ответил, что ничего страшного, она любит собак.
– Ладно тебе, Чарли, не заставляй меня умолять.
Она встала, сделала шаг и села к нему на колени.
Он обнял ее.
– Как будто вернулись домой, верно?
Именно об этом она сейчас и думала. Она обвила рукой его шею, но просто так оставить эту тему она не могла.
– Тебе известно французское выражение для той, кем я была?
– Известно.
– Collabo horizontale, – продолжала она, будто он ничего не говорил.
– А ты знаешь, какие на этот счет есть английские слова? Одинокая. Уязвимая. И еще одно. Влюбленная. Хотя держу пари, что это последнее ты отказывалась признавать.
Она повернула голову, чтобы посмотреть ему в лицо.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что знаю тебя.
– Я тебя не заслуживаю.
– Это можно понимать двояко. Либо я слишком хорош, либо слишком отвратителен.
– Отвратителен?
– Послушай, Чарли, мы уже признались друг другу в наших грехах, чего уж теперь скромничать. Я прекрасно сознаю, что не слишком подхожу на роль героя-любовника. Но так, на всякий случай, в отличие от Клиффорда Чаттерлея[63], я не hors de combat[64]. Не то чтобы ты меня об этом спрашивала. Это просто на всякий случай.
– О, Хорас.
– «О, Хорас»?
Она погладила его по щеке.
– Дело вовсе не в твоем физическом состоянии. Дело в том, что ты женат.
– Ханне все равно. Любви между нами больше нет.
– Меня ты, может, и знаешь, но свою жену – нет. Ей вовсе не все равно. – «Может, и в силу не особенно уважительных причин», – подумала она, но не сказала. Если Ханне что-то больше не было нужно, это не значило, что она могла стерпеть, если это что-то доставалось кому-то еще.
– Она будет несколько раздосадована. Но в целом испытает облегчение.
– Сомневаюсь.
– Сможет перестать чувствовать себя виноватой.
– Что ты имеешь в виду?
– Федермана, юное дарование на ниве психоанализа с романтическими кудрями. Она думает, я не знаю. Я знаю. Просто мне все равно. Черт, да я за нее счастлив. Это же идеальные отношения. Она старше, предположительно мудрее и полностью контролирует ситуацию. Как, тебе стало полегче?
– Не особенно.
Шарлотт попыталась встать, но он ее не отпустил; она сдалась и снова устроилась у него на коленях. И в этот момент ей вспомнилась одна фраза из детства. Из двух плохих поступков одного хорошего не сложишь – предупреждали ее няньки и учителя. Поведение Ханны отношения к делу не имело. Прелюбодеяния они не совершали. У этого конкретного греха было довольно четкое определение. А вот неверность была более расплывчатым понятием. Оно касалось не только их поступков, но и чувств. И, сидя вот так, вместе, в его коляске, они были воплощением неверности.
Шестнадцать
Когда на следующий вечер Шарлотт вернулась домой с работы, то первым же делом позвонила Ханне и спросила, не может ли она зайти к ним на пару минут. Хорас, конечно, сказал, что она не обязана давать им какие-либо объяснения, но Шарлотт знала, что это не так. Еще она знала, что Ханна будет судить ее строже, чем Хорас или даже Виви. И все же этого разговора она боялась гораздо меньше, чем предыдущих двух. Она была в ужасе от того, что Виви может ее возненавидеть. Она боялась, что Хорас в ней разочаруется. Но ей было, в общем-то, все равно, что подумает о ней Ханна. Или, скорее, она уже знала, что Ханна о ней думает. Ханна находила, что она недостаточно заботливая мать, недостаточно душевная подруга и в целом недостаточно благодарна. И это было еще до того, как Хорас стал частью уравнения.
Ханна провела ее через маленькую приемную прямо к себе в кабинет. Шарлотт не думала, что это была случайность. Дом Ханна делила с Хорасом, но кабинет был ее личной территорией. Занавески были задернуты. Две лампы – одна на столе, другая позади обитого кожей клубного кресла – пронизывали, но не разгоняли полутьму. Почти все пространство занимали письменный стол и два кресла. Лишь у одной стены стояла кушетка, тоже обитая кожей, еще три стены были сплошь заставлены книжными полками. Среди книг тут и там виднелись статуэтки доколумбовой эпохи. Для Ханны эта комната явно была уютным логовом. Для пациента с клаустрофобией она стала бы кошмаром.
На пороге Шарлотт замешкалась. Ей не хотелось садиться в кресло напротив Ханниного стола, но и кушетка тоже была не по душе.
Ханна заняла большое кожаное кресло, за которым стояла лампа. Шарлотт еще раз огляделась, потом подошла к кушетке и уселась на самый краешек. Теперь свет лампы бил ей прямо в глаза. Ханна заметила это и поправила абажур. Шарлотт сказала себе, что, наверное, все будет не так уж плохо. Может, сострадание и не было чувством, свойственным Ханне от природы, – но оно было избранной ею профессией.
Признание, сделанное ею Ханне, было чем-то средним между подвергнутым внутренней цензуре рассказом для Виви и исполненной самобичевания историей, которую она рассказала Хорасу. И реакция Ханны тоже была другой.
– Так что я здесь под фальшивым предлогом, – завершила Шарлотт свой рассказ. – И я должна перед тобой за это извиниться.
– Я подожду в очереди за Виви и шестью миллионами остальных.
Шарлотт постаралась стойко принять этот удар.
– Полагаю, я это заслужила.
– Полагаешь?
– Я это заслужила.
– Прости, Шарлотт, но если бы тебе пришлось слушать истории этих страданий, как приходится это делать мне – день за днем, час за часом, – если бы тебе пришлось бороться с многолетними последствиями всего этого ужаса, этих истязаний, этой бесчеловечности, у тебя бы тоже не нашлось в данном случае ни сочувствия, ни даже понимания. На моем месте ты бы приберегла их для тех, кто действительно их заслуживает.
– Я и не ожидала сочувствия или понимания. Я просто подумала, что должна быть честной.
– Честность я ценю. Просто не могу предложить тебе в ответ отпущения грехов.
– Я так понимаю, ты бы хотела, чтобы я съехала.
– Будь ты одна – да, но у Виви и так достаточно в жизни беспорядка.
Шарлотт встала:
– Спасибо.
– Я делаю это не ради тебя. Я делаю это для Виви, – повторила Ханна еще раз, на тот случай, если Шарлотт не поняла.
– И все же я благодарна.
Ханна тоже встала.
– Но, так или иначе, я не представляю, как ты могла это сделать.
Шарлотт продолжала молча смотреть на нее. Нет, думала она, ты не представляешь. Потому что, несмотря на все эти часы и дни, которые ты провела, слушая чужие рассказы, тебя там не было.
* * *
Шарлотт оказалась права насчет того, как быстро распространились новости. Виви рассказала двум своим лучшим подругам. К концу недели в курсе была вся школа.
– Самое странное, – сказала Виви, когда они с Шарлотт стояли у светофора, ожидая, пока загорится зеленый, – они были на Пятой авеню, направляясь в Метрополитен-музей, – с каким облегчением они все это восприняли.
– Я не удивлена.
– А мне противно.
Теперь Шарлотт была удивлена. Виви часто высказывала отвращение по поводу лимской фасоли, микстуры от кашля или плохой прически, но никогда раньше не использовала таких слов по отношению к своим ровесникам – даже тогда, когда Элис сжульничала на контрольной по латыни.
– Такое ощущение, будто им всем вдруг не надо больше меня жалеть, или ходить вокруг меня на цыпочках, или еще что. Всем, кроме тети Ханны. Теперь это ей меня жаль.
– Из-за того, что ты не еврейка?
– Из-за кризиса идентичности. Она говорит, в моем возрасте и так сложно понять, кто ты есть, а когда у тебя выбивают почву из-под ног, пока ты пытаешься это сделать, это не особенно помогает. Она говорит, что ни в чем тебя не винит, но что тебе надо было подумать и обо мне.
– Винит, и еще как, но у нее есть на это право.
Загорелся зеленый, и они двинулись вперед.
– Нет, она не права. Я рада, что мне некоторое время удалось побыть еврейкой. То есть, конечно, сначала я дико на тебя разозлилась. За все эти тайны. А потом это было так странно – узнать, что я вовсе не та, кто я думала.