Париж никогда тебя не оставит

– Знаю. Вся шумиха закончится еще до выхода книги.

– Дело не только в этом.

– Та история насчет твоих железных нервов?

Он помолчал немного, но все же ответил:

– Есть одна фраза из фильма, который вышел сразу же после войны. Ты в то время еще была в Европе. Фильм назывался «Лучшие годы нашей жизни».

– «Ну почему они не могут оставить человека в покое?»

Он резко повернул голову и вгляделся в ее лицо сквозь темноту:

– Откуда ты знаешь?

– Картина все еще шла, когда я сюда приехала. Кто-то сказал мне, что это будет неплохой способ познакомиться с жизнью в Америке. Кстати, это была Ханна.

– Я имею в виду – откуда ты знаешь, о какой реплике я подумал? Только не говори мне, что великие умы мыслят одинаково.

– Не так уж это было и сложно после сегодняшней сцены с участием Ассоциации еврейских ветеранов Америки у тебя в кабинете.

Они прошли мимо дома и снова свернули. Следующий круг проделали молча, и следующий – тоже. Хруст гравия, казалось, становился все громче. Хорас снова набрал скорость. Она физически ощущала исходящую от него ярость. Ее начала бить дрожь. Он, должно быть, это заметил, потому что остановился и развернулся к ней.

– Пойдем внутрь. Ты замерзла. А мне надо выпить.

– Уже поздно. Мне не хочется беспокоить Ханну.

– Ты и не побеспокоишь. Ее нет дома. В институте, наверное. Хотя, может, преследует свои высокие цели где-нибудь еще.

Он подъехал к дому, открыл перед Шарлотт дверь и вкатился вслед за ней.

– Помнишь, как мы встретились в первый раз?

– Ты немного непоследователен.

– Так ты помнишь?

– В тот вечер отец привел тебя к нам на ужин.

– Ты тогда была ужасной хвастунишкой. Так и сыпала цитатами из этих ваших философов. Выставляла напоказ свое знание английской литературы. Господи, какой же ты была юной.

– Кто бы говорил. Удалой издатель, мальчишка, готовый завоевать литературный мир. Который чертовски старался вскружить голову наивной маленькой школьнице. Жаль, твой французский оставлял желать лучшего.

– Безобразие. Только не говори, что мне это не удалось.

Он остановился у дверей своего кабинета и подождал, пока она зайдет. В отличие от всех остальных комнат, Ханна не оставила здесь своего отпечатка. Повсюду, на каждой поверхности, валялись книги, рукописи и журналы, некоторые громоздились стопками на полу. И все же Шарлотт постоянно ощущала присутствие Ханны. Нет, не присутствие, а ее… неотвратимость. Никак не получалось избавиться от чувства, будто Ханна может войти в любой момент.

Он сидел и во все глаза смотрел на нее.

– Никогда не задумывалась о том, что могло случиться, будь та школьница немного постарше?

– Боюсь, что не задумывалась.

– Черта с два это так. – Он подъехал к столику, на котором стоял поднос с бутылками, бокалами и ведерком со льдом, и, спиной к ней, продолжил: – Ты забыла. Я – тот человек, который катал тебя по всей редакции.

Она пересекла комнату, сняла пальто и села в большое клубное кресло, стоявшее перед окнами, за которыми был погруженный в темноту сад. Ей уже приходилось бывать в этой комнате, но сейчас показалось, что мебель расставлена как-то странно. А потом она поняла. Должно быть два кресла, по обе стороны от журнального столика, но кресло только одно, а по другую сторону оставлено пустое место для его коляски. Странно, что раньше она никогда этого не замечала. Быть может, сыграл свою роль поздний час, или его ярость, или ощутимое напряжение между ними. И странно, как подобные мелочи вдруг позволили ей прочувствовать все несчастье его положения.

Он подкатил к столику, занял свое место, вручил ей бокал и отхлебнул из своего.

– Так какого же черта они не могут?

В его голос снова вернулась ярость, и она вздрогнула.

– Они не могут – что?

– Оставить человека в покое. Как говорит персонаж из этого фильма.

– Ответ, который дается в фильме, насколько я помню, такой: потому что они тебя любят.

Его ответный смешок прозвучал точно лай.

– Ну да. Ассоциация евреев-ветеранов Америки от меня без ума. А Ханна хочет для меня только самого лучшего.


– Медаль Почета – не такое уж оскорбление.

– Фарс – вот более подходящее слово.

– Может, ты просто чересчур скромен.

– Скромен! Ну, Чарли, я был о тебе лучшего мнения.

– Я просто не понимаю, из-за чего ты так зол.

– Ты правда хочешь знать? Правда хочешь услышать мои военные истории?

– Если ты хочешь их рассказать.

– Молодец, девчонка. Ты знаешь правильный ответ. В отличие от Ханны, которая годами пыталась их у меня выудить. Она убеждена, что стоит мне все рассказать, и она устроит так, что бука уйдет. Но ты-то не думаешь, будто способна заставить все уйти, верно? Может, потому, что у тебя имеются свои истории.

– Мы разговаривали о тебе.

– Ах да, мои военные истории. Но вот какая проблема. Что именно я буду тебе рассказывать? Сказочку про мой так называемый героизм? Как я оказался в этом кресле, потому что спасал своих товарищей? Или выложить тебе всю подноготную про весь тот идиотизм, про чистое зло? Но у тебя у самой имеется подобный опыт. Хочешь знать, что именно я делал, когда меня подстрелили? Что, кстати, я вообще не считаю делом рук какого-то японского солдата. Я считаю, это было божественное воздаяние. Но, опять же, может, это говорит во мне гордыня. Если Бог и существует, ему было бы не до меня, и не до моих однополчан, и не до всей этой чертовой битвы при Буне. У него уже был туз в рукаве – битва за Иводзиму. Попробуй-ка спланируй такое.

Он опрокинул одним глотком то, что оставалось у него в бокале, проехал через всю комнату к столу с напитками, наполнил бокал заново и вернулся обратно, но на этот раз, вместо того чтобы поставить свое кресло под углом к ее, он подъехал прямо к ней и остановился только тогда, когда их колени уже практически соприкасались. Никакой романтики в этом не было. Он был слишком зол, чтобы еще какое-либо чувство могло пробиться на поверхность.

– Но я отклонился от темы. Я собирался рассказать тебе, чем был занят в тот момент, когда меня подстрелили.

Она молча ждала.

– Я колол штыком японских солдат.

Она постаралась не поморщиться.

– Разве не именно это ты должен был делать? Именно этому тебя и учили?

– После того, как они уже были мертвы?

– Не понимаю.

– Думаю, понимаешь. Ты не так глупа, несмотря на эту фразу насчет излишней скромности. Та история, которую сегодня рассказывал мой старый приятель Арт Каплан, – не совсем ложь. Я убил много японцев, когда защищал тот бункер, хотя и вовсе не так много, как он пытался тебе впарить. Офицер, который представил меня к медали, – это тоже правда – указал число, которое, думаю, было ближе к пятидесяти. Но цифра относительна. Подсчет вражеских трупов в той ситуации был несколько затруднителен. Нам было не до того. Хотя, думаю, если ты – жена, или мать японца, или его ребенок, или, собственно, яп, точная цифра будет иметь для тебя значение.

– Ты же был солдатом, – продолжала настаивать она. – Ты просто делал свою работу.

– Где-то я уже вроде слышал эту фразу? Ах да, на одном из процессов в Нюрнберге.

– Их не мучила совесть. В отличие от тебя. В этом-то и разница. Это – то, что тебя терзает.

– Понятно. Раньше у нас была скромность, теперь – вполне нормальные угрызения совести за отнятые жизни. Ты все еще не понимаешь. Я не мог прекратить. Даже после того, как я их убил. И не надо мне этих рассуждений насчет того, как здорово япы притворялись мертвыми, чтобы потом внезапно вернуться к жизни и швырнуть гранату в санитаров, которые пытаются помочь раненым – им самим в том числе. Те японцы были мертвы. Но я все равно не мог остановиться. У меня отказали мозги. Или, наоборот, работали в два раза быстрее, чем нужно. Я был под кайфом. Меня пьянило разрушение. Истребление себе подобных кружило голову. Убийство было для меня как наркотик.

Он замолчал и сделал еще глоток.

– Здесь есть и забавная сторона. Согласен – скорее, ирония. Я шел на войну, будучи уверен, что я неплохой человек. Дитя Просвещения. Рациональный. Гуманный. Принципиальный. Избранная мною профессия это доказывала. Книгоиздатель, человек, который уважает идеи, который ценит печатное слово. Черт, да я публиковал книги по музыке и искусству. «Цивилизованный» – это было еще слишком слабо сказано. Я был твердо уверен в одном. Я не был варваром, как те садистские ублюдки из СС, которые ловили кайф, пытая людей, или японские дьяволы, которые устраивали марши смерти. Что ж, у войны были для меня новости. Оказалось, я ничуть не лучше, чем они. На самом деле даже хуже. Они делали это ради фюрера, ради императора или ради еще какой извращенной идеи родины, чести – всей этой херни. У меня даже не было того оправдания, как у других солдат, тех, кто испытал на себе синдром Оди Мёрфи[58], – они превращались в берсерков, когда товарища убивали у них на глазах. Нет, я делал это ради забавы.

– Ну разумеется, забава тут ни при чем.

Он подался вперед:

– Тебе так кажется? Да это потому, что ты никогда этого не испытывала. Ты никогда не видела, какое недоуменное выражение бывает у человека, когда пуля прошивает его насквозь. Как в комедии, правда. Ты никогда не укладывала целую шеренгу одной пулеметной очередью. Они падают синхронно, как чертовы «Рокетс»[59]. Никогда не видела, как тело взрывается, точно пиньята[60], вот только вместо игрушек оттуда вываливаются…

Он стиснул зубы. Потом крутанул колеса, откатываясь назад, и развернулся – но она успела увидеть его лицо. Черты были искажены, точно лица на полотнах Мунка.

– История знает множество писателей и художников, которых опьяняло насилие, – сказала она ему в спину. Он снова был возле бара. – Гомеровское разграбление Трои. «Ад» Данте. В церквях полно картин и скульптур, смакующих адские мучения грешников.

– А теперь я слышу речь той хвастливой французской школьницы. Я обнажил перед тобой свою черную душу, а ты в ответ выдаешь мне литературные и художественные аллюзии. Все эти люди изображали насилие, а не совершали его.

– Это было на войне, – повторила она.

– Через которую очень многие умудрились пройти, не став при этом чудовищами.

– Сейчас ты – не чудовище.

– Это уже случилось. Какая разница когда.

– А я думаю, разница есть.

– Это потому, что ты ничего об этом не знаешь. – Хорас поставил бокал, не наполнив его заново, и развернулся к ней. – И все же очень мило с твоей стороны. И я тебе благодарен. Но давай мы просто забудем об этом. Не надо мне было ничего говорить. Даже тебе. Пошли, я провожу тебя домой – а то рискую погрузиться еще глубже в пучину жалости к себе.

Она взяла свое пальто и встала.