Озерные страсти

У Анечки начался новый этап жизни. Как и у Советского Союза, в котором они жили, – самый конец восьмидесятых, в стране перемены, и далеко не радостные. И на прадедушку Анисима, ставшего основным добытчиком для двух семей – дочери с зятем и внучкой Виктории и их с женой Мусей и правнучкой Анечкой, – легла тяжкая забота по обеспечению.

Как инвалиду войны и Герою Социалистического Труда, ему полагались особые преференции и привилегии: он имел хорошую, даже большую, честную пенсию, ежемесячный обязательный паек с дефицитными товарами и продуктами и возможность приобретать, без стояния в многочасовых очередях, те же продукты и дефицитные товары по спецзаказу.

Мама Виктория снова вышла замуж, когда Анечке исполнилось семь лет и та пошла сразу в две школы: общеобразовательную, в которую 1 сентября ее вели прабабушка с прадедом, и художественную. В которую ее отвели они же. С отчимом ее познакомили, но виделась она с ним всего несколько раз, да и с мамой практически перестала встречаться, потому что она переехала жить в квартиру к новому мужу и у них оказалась какая-то очень сложная жизнь с непонятными тогда ребенку трудностями и проблемами.

Впрочем, прожила мама Вика с новым мужем недолго и уже через три года вернулась назад, в коммуналку на набережную Мойки, все так же забыв и даже не подумав предложить бабушке Мусе и деду Анисиму забрать к себе и к бабушке с дедом родную дочь.

Что думала по этому поводу сама прабабушка, которой наверняка было непросто растить маленького ребенка в свои семьдесят два года, и прадед Анисим семидесяти восьми лет, Анна так никогда и не узнала.

Но бабушка Муся ни разу не произнесла про мать Анны не то что дурного слова или какую-то непродуктивную критику, а даже намека на таковые. Наоборот, всегда рассказывала и повторяла Анечке, какая у нее умная и трудолюбивая мама, сумела окончить с отличием такой сложный и непростой технический вуз, как много она работает на ответственной должности. А прадедушка при таких ее речах только улыбался и кивал, поддерживая супругу.

Может, они и высказывали иное мнение самой внучке Виктории и дочери с зятем, но этого Аня не знала, да и не вникала в отношения взрослых, ей было не до этих дел – она рисовала.

Нет, не так. Она Рисовала.

Бабушка Муся подходила к письменному столу внучки, стоявшему в большой комнате у окна, отгороженному ширмой от комнаты, за которым та делала уроки и рисовала, обнаруживала так и нетронутый стакан узвара и печенье, что принесла перекусить ребенку еще два часа назад, смотрела, как, погруженная в свой внутренний мир и занятие, Анечка даже не замечает подошедшую к ней бабушку. Гладила по голове, вздыхала тяжело, качала головой и сокрушалась:

– Как же ты жить-то будешь, блаженная?

И так сама пугалась этой будущей страшной жизни правнучки, что принимала определенные меры к предотвращению той самой нелегкой жизни, что, по ее мнению, ожидала Анюту.

Учила готовить, консервировать овощи, варить варенья, делать сухие заготовки из грибов и ягод, серьезно учила пекарскому делу и ведению хозяйства и обязательно шить-вышивать.

– Зачем? – спрашивала Аня, не очень довольная, что ее отвлекают на всякую ерунду от самого главного в жизни занятия. Но никогда не спорила с бабулей.

– Затем, – твердо пресекала Муся все попытки правнучки отлынивать от постижения ее важной науки и поясняла: – Жизнь – она, знаешь, не роза лепестковая, так вдарит и закрутит порой, что только держись да трудись, чтобы выжить. А держаться и выживать всегда легче, когда что-то умеешь толковое делать и знаешь, куда руки приложить. Художник – дело хорошее, но когда голод приходит или времена лихие, страшные, то о картинах и художествах вспоминают в последнюю очередь, а прокормить себя надо уметь.

Аня не возражала, училась премудростям и навыкам бабули, чтобы ту не расстраивать, тем более что лихие тяжелые времена, которых так опасалась бабушка Муся, пришли и наступили гораздо раньше того ожидаемого призрачного будущего, как говорила та же Мусечка: «нас не спросивши», ударив по стране девяностыми, революционными годами.

Вот тогда-то и выяснилось, что у мамы Виктории одна из самых выигрышных профессий по тем нелегким временам – специалиста газодобывающей отрасли. Кто бы мог подумать. Но, для того чтобы хорошо зарабатывать и проявить себя в этой отрасли, Виктории Юрьевне пришлось подписать контракт и уехать на несколько лет на Север, где базировалась основная газодобывающая промышленность страны, правда, на весьма высокую стартовую должность.

Север в девяностые – это была еще та засада.

Но, как ни странно, изнеженная жительница культурной столицы, немного рафинированная и избалованная, Виктория оказалась достаточно толковым руководителем, проявила незаурядные способности, жесткий характер и… в третий раз вышла замуж за коллегу из Питера.

Анисим Прохорович очень тяжело перенес развал Союза, восприняв этот предательский акт как глубоко личную трагедию. И последовавшие за этим события воспринимал как смерть своей любимой страны в страшной агонии.

Будучи убежденным патриотом Родины и человеком честным и искренним в своих убеждениях, он терялся и недоумевал, наблюдая, как разом исчезла куда-то людская благовоспитанность, нравственность, добропорядочность, уступив место низменным инстинктам, звериному, ненасытно жадному, темному, хлынув из людей со всех углов и щелей, открывая дорогу порокам всех мастей и объявляя вседозволенность.

Дед не мог слышать и смотреть по телевидению потоки зловонной грязи, полившейся со всех сторон на историю его страны, на выдающихся деятелей Советского Союза. И самое гнусное, что больше всего ранило его, – это принижение, низвержение победы советского народа в войне, инсинуации разного толка и откровенное вранье, которое распространяли о войне, о ее героях, о них, солдатах, прошедших и выигравших эту страшную бойню.

Он переживал настолько остро и настолько болезненно общую людскую деградацию, гибель своей страны и всего светлого, что было в ней, что серьезно заболел, как-то всего за пару лет превратившись из бодрого жизнерадостного человека в немощного, старенького и растерянно-беспомощного. Бабушка Муся и Анечка ухаживали за ним, оберегали как могли, старались подбодрить, поддержать морально, но он становился все слабей день ото дня, растеряв безвозвратно свой природный оптимизм, лишь подшучивал иронично над своей физической немощью. И однажды очередная «Скорая» увезла Анисима Прохоровича в больницу, из которой тот не вернулся домой, умерев через пять дней.

Смерть любимого мужа в одночасье подкосила бабушку Мусю, которая в один момент резко сдала, словно кто-то выдернул из нее прочный жизненный стержень. Начала хворать всерьез и тяжело, почти слегла, и каждую ночь Аня слышала, как бабушка разговаривает с любимым Симочкой, как она называла деда, и все успокаивает его, что, мол, скоро придет. Просила, чтобы он там не маялся, не волновался. И, заткнув рот кулачком, чтобы не потревожить бабушку, Анечка плакала в подушку, слушая этот разговор бабулечки с любимым.

На похороны деда из неведомых краев, как всегда стремительная, излучавшая энергию, великолепная и какая-то совершенно заграничная, приехала тетушка Александра. И, когда на поминках Милана Анисимовна поделилась с дочкой, что они с отцом приняли решение забрать бабушку Мусю и Анечку к себе, та посмотрела на мать и прямолинейно поинтересовалась:

– Я так понимаю, что вы хотите, чтобы она побыстрей умерла?

– Да что ты такое говоришь, Саша? – возмутилась Анина бабушка.

– То есть, – очень жестким тоном отчитала Александра родную мать, – вы хотите выдернуть Мусю из зоны ее безопасности и комфорта, из квартиры, в которой они прожили с дедом десятки лет, в которой даже родные стены помогают, где все устроено и налажено так, как ей удобно и нравится, из привычной жизни и перевезти к себе в коммуналку, чтобы привыкшая каждый день принимать по утрам душ Мусечка стояла в очереди в общую ванную и туалет и стала приживалкой в уголке одной из комнат?

– Но… – растерялась Милана Анисимовна такой трактовке их с мужем благих намерений, – мы же хотим как лучше. Она же почти слегла, мы с Юрой к ним с Аней переехать не можем, это будет ужасно неудобно всем.

– А так будет неудобно только ей и Анечке, – кивнула понимающе головой Александра, смутив окончательно мать своей прямотой. – Вы мало думали об их с Аней жизни и удобстве, никогда не спрашивая Мусю, как ей приходится с маленьким ребенком, и не предлагая своей помощи ни в чем. И сейчас снова намерены сделать так, как удобней вам, мало заботясь о ней самой и о ребенке.

– Никто не хочет делать хуже для бабушки! – недовольная и задетая за живое такой жесткой отповедью дочери, резко отрезала Милана Анисимовна.

– В таком случае не трогайте ее, дайте Мусечке спокойно дожить там, где ей хорошо. И Аню не трогайте и не дергайте, пусть будет возле бабушки. А с остальным я разберусь.

И разобралась, найдя через свои каналы замечательную медсестру-сиделку, которая ухаживала за бабулей, делала ей уколы, поднимала с постели и очень здорово с ней ладила. И домработницу Аглаю Васильевну, приходившую к ним три раза в неделю, занимавшуюся теперь их хозяйством.

Но никакой заботой и прекрасным медицинским обслуживанием было уже не остановить неотвратимость ее ухода. Бабуленька Муся умерла через год после смерти мужа. Ушла мирно и тихо – ночью во сне.

Собиравшаяся утром в школу Анечка старалась делать все тихонечко-тихонечко, чтобы не разбудить заснувшую бабушку, которая редко теперь нормально спала ночами, лишь к утру обычно начиная немного подремывать. А когда вернулась из школы, обнаружила дома плачущую Аглаю Васильевну, от которой узнала, что Мусечка – ее любимая, ее родненькая, самая замечательная Мусечка на свете – не спала и не дремала утром, а была уже мертва, когда Аня тихо и осторожно одевалась-собиралась.

Для Анечки смерть бабушки стала настоящим ударом, страшным шоком, жуткой потерей, словно разверзлась какая-то черная, бездонная яма где-то внутри, вызывая жуткую боль, утягивавшую ее в какую-то безумную, беспросветную тьму…

И растерянность.

Анечка не знала, не могла понять, как ей теперь жить дальше, как вообще можно жить без Мусечки? Не воспринимала ничего из того, что говорили ей бабушка с дедом и другие люди, словно их слова обтекали ее сознание стороной, не проникая в него, и она все смотрела растерянным взглядом на них, недоумевая, что они хотят, что объясняют и зачем куда-то перевозят ее вещи из дома.


Начала что-то соображать, когда вдруг обнаружилось, что ехать домой, на Васильевский, ей нельзя, а надо остаться ночевать, и не просто ночевать, а теперь и жить в уголке большой комнаты в коммуналке вместе с дедом с бабушкой.

Как? Почему? Для чего?

А потому, объяснили они Анюте, ей всего четырнадцать лет и она не может оставаться одна в квартире, а должна жить с родными людьми и теперь будет находиться здесь, на Мойке.

Это было ужасно. Просто ужасно.

Вся ее жизнь сломалась в один миг и никак не могла выправиться, с каждым днем становясь только хуже и хуже, словно она падала в какую-то бесконечную страшную пропасть.

Привыкшая плескаться по утрам в душе в свое удовольствие, Аня обнаружила, что теперь сделать это невозможно, мало того, не так-то просто попасть и в саму ванную комнату, а попав, она начинала отдраивать ее, чистить и мыть, чтобы спокойно искупаться.

Бабушка Муся была невероятно чистоплотной и держала дом в идеальной чистоте и внучку приучила к тому же, а тут…

Но страшнее всего был тот вакуум, что образовался у Ани в душе, неотвратимо пожиравший ее психику и жизнь.

Замечательный юмор и ирония деда и бабуленьки, их дружба с внучкой, доверительное, открытое общение, царящая атмосфера любви и уважения в их семье являлись частью души девочки, ее наполненности радостью бытия. Она привыкла жить в состоянии бесконечной любви и постоянных ее проявлениях даже в самых незначительных мелочах.

А с бабушкой Милой и дедом Юрием у них не получалось душевного контакта с самого начала. Нет, конечно, они ее любили как умели и старались как-то облегчить горе внучки и привыкание к новой жизни, но были бесконечно далеки от нее, не было той теплоты, той любви и единения, той близости душевной, в которой она привыкла существовать. Просто Анечка была для них… чужая. Своя, разумеется, к тому же единственная родная внучка, но не близкая. Далекая и непонятная.

Подросток, переживающий столь глубокую душевную драму, отяжеленную еще и тем, что его вырвали из привычной среды, вынужденный привыкать к новым условиям жизни, не чувствующий и не получающий поддержки и заботы, поскольку бабушка с дедом не видели и не понимали, насколько тяжело, страшно, одиноко и плохо Анне, – это сто процентов закончилось бы трагедией и бедой с тяжелейшими последствиями для психики, да и для самой жизни девочки.

Если бы не встреча с одним замечательным человеком, сумевшим понять горе этого ребенка, его одиночество и потерянность, сумевшим помочь и спасти. Человеком, оказавшим огромное влияние на всю ее дальнейшую жизнь и творчество.

Находясь в глубочайшей депрессии, Анечка практически не спала ночами. Когда она пожаловалась бабушке Миле на бессонницу, та, посоветовавшись с каким-то знакомым врачом, купила снотворное, которое и наказала принимать внучке на ночь. Аня не стала спорить, получив пузырек с таблетками, кивнула неопределенно на требование бабушки принимать обязательно, да и только.

Таблетки она исправно прятала и выбрасывала по утрам в унитаз, когда ходила в туалет. Но теперь, чтобы дед с бабушкой не догадались, что внучка так и не спит, она долго лежала, закрыв глаза, стараясь не шевелиться, притворяясь спящей, и ждала, когда они заснут в своей спальне в дальней комнате, и тихонько, с осторожностью, выбиралась из комнаты и отправлялась на кухню. И рисовала в закутке у окна на кухонном столе, принадлежащем их семье, сбегая в свой мир хоть ненадолго.

Вот там, на той самой темной ночной кухне, она и познакомилась с тем, кто стал для нее близким другом, наставником и родным человеком, приняв эстафету у Мусечки и деда Анисима.

Четырнадцатилетняя Анечка не могла тогда знать законов работы человеческой психики и не понимала, что ей жизненно необходимо было в тот период найти какую-то прочную психологическую опору, в которую можно было бы надежно вцепиться, найти помощь, понимание, поддержку, чтобы не сойти с ума, безвозвратно не поддаться черноте, разраставшейся у нее в сознании, и справляться со своими душевными терзаниями, выбираясь к свету.

Аня потом часто думала, а не бабуля ли с дедулей послали и направили ей этого человека, чтобы срочно спасти, помочь и отогреть правнучку.

Он был профессором-историком и заразил девочку увлеченностью своим предметом. А точнее, историей костюма. А если совсем уж быть точной, занимался этот необыкновенный человек в тот момент научной работой, разыскивая в архивных документах упоминания в древних летописях и в воспоминаниях о старинных техниках вышивания самоцветами и жемчугами одежды и предметов роскоши, принимая участие с группой соратников в восстановлении костюмов для Русского музея.

И Анюта с огромным воодушевлением пустилась в увлекательное путешествие по истории и мастерству вышивки, в которое он ее пригласил.

Через год их коммуналку выкупил новоявленный олигарх, расселив жильцов по купленным для них квартирам, но Анна продолжила свое новое увлекательное занятие, встречаясь с наставником и старшим другом практически каждый день после школы.

А еще через год она поступила в Санкт-Петербургскую академию художеств. Сразу же после поступления у нее возник серьезный конфликт и недопонимание с бабушкой и дедом. Аня заявила родственникам, что хочет вернуться в свою квартиру на Васильевском. Милана Анисимовна и Юрий Иванович были совершенно обескуражены заявлением внучки, но, главное, не столько им, сколько той силой воли и настойчивостью, проявленными ею в намерении всерьез добиться своего требования, которую и не подозревали, не замечали в ней никогда раньше.

И отказали. Категорически отказали. Запретив даже возвращаться к этой теме. И кто знает, чем бы закончилось возникшее между ними противостояние, если бы не появилась, как всегда, непостижимым образом объявляясь в самый важный, переломный момент жизни Анечки, тетушка Александра.

– Мам, а в чем, собственно, проблема? – выслушав негодующий, возмущенный рассказ матери и отца о требовании Анны, спросила Александра. – Квартира эта Анютина, Муся с дедом давно все оформили на девочку.

– Ты что, не понимаешь? – возмущалась бабушка Мила. – Ей нет еще и семнадцати лет, она не может жить самостоятельно. К тому же мы эту квартиру сдаем, а это хорошие деньги, хотя бы на содержание самой Ани.

– Мам, – объяснила, как обычно прямым текстом, без церемоний и экивоков Александра. – Ей с вами плохо и тяжело. Анечку вырастили бабушка и дед в атмосфере полной любви и заботы, дружбы, открытого проявления чувств и взаимопонимания. У них царили в семье смех, шутки, радость, любовь и глубоко доверительные отношения. А у вас ничего подобного нет. Ты ее даже не обнимаешь, не целуешь, ни разу при мне не спросила, как у девочки дела, ела ли она вообще сегодня и что ела вообще и где была. Вы практически не разговариваете с ней, вы как чужие.

– Да что ты говоришь? – возмутилась Милана Анисимовна. – Мы ее любим, стараемся наладить нашу жизнь.

– Ну и как, наладили? – оборвала ее старшая дочь. – Такое ощущение, что она вам мешает, как подобранный ребенок дальних родственников, которого вы терпите из-за необходимости. Вы с отцом и с нами не очень-то ласковые были, никогда не говорили, что любите, редко баловали, я даже не упоминаю про простые объятья, проявления нежности и родительской ласки. Не то что вы были строгие, нет, просто холодно-отстраненные. Наверное, это из-за отца, из-за его жестких правил и установок в семье. Сейчас не важно, в чем истоки вашей холодности. Но мы с Викой к этому привыкли, мы выросли в этой атмосфере, да и Муся с дедом нам с Викой во многом компенсировали эту вашу дистанционную отстраненность. А Анюта другая, она очень нежная, чистая, светлая душой, трепетная девочка, ей с вами тяжело жить, – и остановилась, заметив недовольное, закаменевшее осуждением и обидой выражение лица матери.

Помолчала, качнув бессильно головой, понимая всю бесполезность что-то объяснять, растолковывать, пытаться высказать застарелые детские обиды. Пустое это. Да и поздно что-то объяснять. И просто отдала распоряжение:

– Значит, так, жильцов из бабушкиной квартиры выселите, приведите ее в порядок и переселите туда Анюту. Ей от дома до академии десять минут быстрым шагом, это куда как удобней и безопасней, чем от вас с двумя пересадками на общественном транспорте тащиться. Я уже позвонила Аглае Васильевне, она с удовольствием согласилась работать у Анечки, как они и привыкли до смерти Муси, три раза в неделю.

Милана Анисимовна попыталась было возразить, но дочь остановила ее отсекающим жестом руки:

– Я оплачу услуги домработницы и Анечку буду содержать сама. Я уже открыла счет в банке на ее имя, куда и стану ежемесячно переводить деньги. Так будет гораздо лучше для девочки. Да и вы вздохнете свободно, это же понятно, что вас напрягает и тяготит жизнь с ней.

Вот таким образом благодаря тетушке Александре Анечка стала совсем самостоятельной. Ну, почти – зарабатывать пока она не умела и не могла. Зато она училась. С восторженным трепетом в душе, с непередаваемым удовольствием она училась, обретя в других студентах и преподавателях людей, столь же увлеченных, как и сама, и, главное, разделявших ее отношение к живописи, к изобразительному искусству как таковому, понимавших ее. Людей, с которыми она говорила и думала на одном языке.

Их студенческая жадность до творчества была столь захватывающей и столь всеобъемлющей, что они засиживались в классах и на рисунке до глубокой ночи. Они буквально дышали творчеством, своей влюбленностью в то, что постигали, и это было настолько здорово, что Анечка ожила, расцвела, похорошела, снова обретя веселость духа, легкость, беззаботность, словно воскресла, как спасенный и отогретый с мороза воробушек.

Но и своей увлеченности старинной вышивкой, и работы с интереснейшими людьми – историками, реставраторами, мастерицами, занимавшимися в тот момент этой тематикой, – Анечка не оставляла, стараясь любую свободную минуту посвятить этому занятию.

– Вот так и получилось, что с пятнадцати лет я оказалась в этой теме и так в ней и застряла, – заканчивая экскурс в прошлое, улыбнулась она Северову, слушавшему ее с поразительным вниманием и как-то непонятно поглядывавшему, привычно скрывая свою улыбку в уголке губ.

Она не вдавалась в подробности и детали своего детства и жизни, лишь пунктирно обозначив главные факты, но, рассказывая, сама не ожидая того, погрузилась в картину тех далеких лет, той своей детской и подростковой жизни. Воспоминания нахлынули, захватив, накрыв с головой, заставив заново пропустить через себя те далекие переживания и горечь, боль потерь и радость обретения себя заново.

Она замолчала, расчувствовавшись, и даже отвернулась от внимательного взгляда Северова, рассеянно смотрела в еле попыхивающие угли в камине, справляясь с неожиданно сильными накатившими эмоциями.

Он не мешал ей, ни о чем не спрашивал, молчал, почувствовав, уловив ее состояние. Анна глубоко вздохнула, протяжно выдохнула, отпуская прошлое, снова повернулась к нему и улыбнулась, продолжив рассказ: