Озерные страсти

– Так получилось, – оправдалась, продолжая шептать в ладошку, Анна.

– Мне нравится, как получилось, – одобрила столь радикальную перемену планов тетка Александра и предупредила: – Только долго там не засиживайся, а то я тут изойду любопытством. Наладь прочный дружеский контакт и приглашай Антона Валерьевича к нам в гости.

– Налажу, – ворчнула Анна и прервала разговор, снова коротко стрельнув взглядом в сторону Северова, пытаясь определить, слышал ли тот ее переговоры с родственницей.

Да бог его знает, слышал или нет – по внешнему невозмутимому виду этого мужчины ни фига не определишь. Как возился с накрыванием стола, так и продолжает накрывать-носить что-то из кухни в столовую.

– Скажите, Антон Валерьевич, – достаточно громко, чтобы тот мог отчетливо расслышать, спросила Анна, возвращаясь к занимавшей ее теме, – вам на самом деле не хочется разобраться с этим преступлением?

Он помолчал, ответив не сразу.

– Знаете, Анна, – позволил себе легкий вздох неодобрения Северов, – горячее неуемное стремление во что бы то ни стало докопаться до истины частенько приводит туда, где искатель не захотел бы оказаться ни за что, даже под страхом смерти.

– Но для человека внутренняя потребность в торжестве справедливости является естественной, а для русского человека – так и вовсе основополагающей чертой национального характера, его сущности, – возразила с горячностью Анна. – Разве вам самому, Антон Валерьевич, не хотелось бы, чтобы она восторжествовала и вы могли бы жить спокойно дальше, зная, что вас никто не обвинит в убийстве?

– Все готово, прошу к столу, – пригласил хозяин вместо ответа.

Анюта прошла в зону столовой и заворожилась, рассматривая огромный стол из цельного продольного спила ствола какого-то исполинского дерева, в трещинах и разломах, залитого специальным смолянистым составом.

– Какая красота, – поделилась она впечатлением, все проводя пальчиками по гладкой лакированной поверхности столешницы, словно поглаживая ту, здороваясь.

На столе красовались выложенные с особым почтением красивыми рядами на плоской плетеной тарелке ее пирожки, фарфоровые вазочки с вареньями, колотыми орешками и засахаренными фруктами. На небольшом круглом подносе умостился большой пузатый чайник из того же сервиза, что вазочки и чашки с блюдцами.

Дождавшись, когда гостья сядет, Северов занял свое хозяйское место во главе стола, разлил чай по чашкам, сразу же ухватил пирожок с плетенки, откусив чуть не половину и прикрыв глаза, не скрывая восхищения, мурча от удовольствия, вдумчиво пережевывал, запивая горячим душистым чайком.

– Вы мне не ответили, – напомнила Анюта.

Он разочарованно вздохнул, внимательно осмотрел, словно любуясь, остатки пирожка, запихнул его в рот, прожевал и на этот раз, не удержавшись от демонстрации восторга всем своим внешним видом, запил чаем и только после того, как поставил чашку на блюдце, ответил:

– Справедливость, Аня, и спокойствие – понятия весьма условные и дела скорее смерти, чем жизни.

– Это почему? – удивилась Анюта такому высказыванию. – По-моему, в нашем случае это как раз очень даже конкретное понятие.

– Да? – посмотрел на нее мужчина, иронично усмехнувшись, чуть дернув уголком губ. – И в чем, по-вашему, должна выражаться эта справедливость?

– Как в чем? – переспросила Аня, все так же удивляясь вопросу, ответ на который столь очевиден, как ей казалось. – В том, что убийцу арестуют, осудят и отправят в тюрьму.

– А если убитый был последней мразью, подонком, садистом, мучившим, избивавшим и творящим насилие над детьми, и его убийство – не что иное, как месть какого-нибудь несчастного отца, ребенка которого тот замучил? Или человек, стрелявший в него, защищал свою жизнь или жизнь своих детей? – поинтересовался Северов, прихватив с плетенки пирожок с другой начинкой, откусил, пожевал, повторив мимикой и мычанием степень своего наслаждения, и спросил уже более благостно: – Тогда какой справедливости вы бы желали?

– Ну-у-у, – протянула неуверенно Анюта. – Я все равно хотела бы, чтобы в этом деле разобрались по той же справедливости. Но ведь мы не знаем, за что его убили.

– А когда узнаем, будет поздно: «закон суров, но он есть закон», – процитировал Антон. – И человека посадят, невзирая на мотивы, пусть даже оправдывающие его, потому что он убил. Тогда это будет торжеством справедливости?

– Да, – уверенно кивнула Аня. – Будет. Вот такой несправедливой справедливостью, но будет, – и добавила: – По крайней мере, в этом преступлении не обвинят и не станут подозревать другого человека, а то и вовсе накажут за его дела кого-то невиновного. Имел смелость и волю отомстить, имей мужество и понести за это ответственность, а не прятаться за других людей. Я так считаю.

– Вы идеалистка, – мягко улыбнулся ее горячности Северов.

– Не совсем чтобы патологическая, но да, есть такой момент, – вздохнув, призналась Анна, но увести себя от волнующей ее темы не дала: – Тетушка Александра склоняется к мысли, что это были разборки-дела каких-то пришлых, чужих людей, может, туристов или рыбаков, которые часто приезжают на озера. Говорит, что жильцы поселка люди не того уровня, чтобы опускаться до банального убийства, тем более, считай, что у себя дома.

– Она во многом права, – согласился Северов и спокойно пояснил: – Но, скажем, я с тем же успехом могу отнести себя к числу чужих, хоть и являюсь жителем поселка.

– Это почему? – подивилась Аня.

– Хотя бы потому, что я не вхожу в число аппаратчиков, которые в «Озерном» составляют костяк владельцев, и к людям того уровня состоятельности, которые могли позволить себе покупку участка в этом поселке. Я даже не середнячок, по их меркам. У меня, как говорится, «труба пониже, дым пожиже». И могу назвать вам еще троих-четверых владельцев, которые так же недотягивают до высокой планки основного состава жителей, которых снисходительно терпят, но так, что называется, через губу. И их так же легко можно отнести к категории «не свои, да наши», рассматривая априори как возможных кандидатов в назначенные обвиняемые. Как там говорится в «Скотном дворе» Оруэлла? «Все животные равны, но есть животные равнее других».

– Вы говорите печальные вещи, Антон Валерьевич, – вздохнула бессильно Анна.

– Не расстраивайтесь, Анечка, – посочувствовал он ей, – таков порядок законов и правил, установленных человечеством и не меняющийся от начала времен. Человеческой природе присуще стремление объединяться в группировки по интересам, возможностям, разуму, запросам и способностям, что диктует ему инстинкт сохранения: с теми, кто тебя хорошо понимает, кто разделяет твои установки и ценности, проще и легче выживать и договариваться. И отстаивают, защищают свою клановость, власть и возможности любыми доступными способами. Есть только одно, что не поддается никакой классификации, кастовости и принадлежит всем, – искусство, красота, творчество.

– Тут вы ошибаетесь, – возразила ему Анна. – И в искусстве существует кастовость, да еще какая, до драк и побоев не раз доходило между великими мэтрами. Даже Микеланджело и Леонардо да Винчи строили козни друг другу, ведь большая часть великого мирового художественного наследия – это заказные, хорошо оплачиваемые работы. И борьба за клиента во все времена была серьезной и бескомпромиссной. Соревновательности нет только у настоящей великой красоты, у самого творческого процесса как такового, а люди с их страстями слабы, какими бы гениями они ни были.

– Расскажите мне о вашей вышивке, – попросил Антон. – Это увлечение или работа?

– Это моя увлекательнейшая работа, – рассмеялась Аня. – А что именно вы хотели бы узнать?

– Все, с самого начала. Почему и как вы этим занялись.

– Как занялась? – задумалась она на пару мгновений и, посмотрев на него, улыбнулась. – Если рассказывать с самого начала, то, наверное, с детства. Сколько я себя помню, я постоянно что-то рисовала, при этом разговаривая с тем, что изображала, проживая в воображении целые истории, передавая их в рисунке, погружаясь в это занятие с головой.

И отчего-то, не испытывая никакой неловкости или ложной стеснительности, она взялась рассказывать этому малознакомому мужчине свою историю, по мере погружения в воспоминания и объяснения сама увлекаясь своим повествованием все больше и больше.

Родители Анечки, одногруппники, учившиеся в серьезном техническом вузе, поженились на первом курсе института и родили дочь, когда им обоим только-только исполнилось по восемнадцать лет.


У Саши, отца Анюты, папа, мама, старшие брат и сестра жили в двухкомнатной квартирке в спальном районе Ленинграда. А мама Анечки Виктория проживала с родителями на набережной реки Мойки, в престижном центре, в двух больших комнатах коммунальной квартиры в старинном особняке.

Выбор, где и с кем проживать молодоженам, был очевиден, и в коммуналке на набережной Мойки теперь поселилось две семьи. Вроде бы и замечательно, только возникала одна насущная проблема: кто будет сидеть с младенцем? Родители учились, Виктория даже академку не стала брать. Анюта родилась весной, и Вика, готовясь к родам, экстерном сдала все зачеты и экзамены, а осенью с помощью мужа и преподавателей продолжала учиться дома, приходя в институт лишь на лабораторные работы и сдачу зачетов и экзаменов. Ничего, продержалась очень даже неплохо, не съехала на тройки и незачеты, справлялась, а в феврале уже приступила к полноценной учебе, начав посещать все лекции и занятия как положено.

Это к тому, что родители заниматься новорожденной дочкой не могли, бабушке Милане, маминой маме, было сорок три года, когда родилась внучка, а деду Юрию – сорок пять, и они очень много работали. Про родителей молодого мужа Александра и упоминать не стоит – там тоже все работали, да и жили далеко от новой родни и в гости-то друг к другу ездили крайне редко, что уж говорить о какой-то помощи с младенцем.

И как-то так само собой получилось, практически по умолчанию, что всю основную заботу о девочке взяли на себя ее прабабушка Марьяна Фроловна (которую родня и друзья звали не иначе как Мусей) и прадедушка Анисим Прохорович, родители бабушки Анечки Миланы.

Прабабушке в ту пору исполнилось шестьдесят четыре годка, но была она крепка здоровьем, энергична и полна сил, взвалив на себя заботу не только о правнучке, но и о дочери с мужем и младших студентах.

Жили бабушка Муся с прадедом в исторической части города, но с другой стороны Невы, на Васильевском острове, недалеко от Университетской набережной, в отдельной квартире.

Дед Анисим, пройдя всю Отечественную войну, хоть и был не единожды ранен, свое самое тяжелое ранение получил уже в Германии, оставшись без правой ноги, ампутированной до колена, вернулся к семье в Ленинград инвалидом.

Но живости натуры, бодрости духа, жизнестойкости, потрясающего юмора и иронии нисколько не утратил. И, выйдя из госпиталя, сразу же вернулся на родной завод, из стен которого ушел добровольцем на фронт в июле сорок первого года. И проработал в нем долгие годы, продолжая трудиться и после выхода на пенсию в качестве наставника, передавая опыт молодежи.

Анисим Прохорович пришел на завод четырнадцатилетним пацаненком и, работая, заочно окончил сначала ремесленное училище, потом техникум, а потом и институт, такая у него была тяга к саморазвитию и познанию. И, начав с подмастерья, дошел до первого зама директора завода, сделав огромное количество рационализаторских новаций, по большей части воплощенных в производство, и за свой труд не однажды был награжден и премирован и представлен к самой высокой награде – Звезде Героя Соцтруда.

А эта награда, чтобы вы знали, давала, помимо прочего, и достаточно большие привилегии, одной из которых явилось улучшение жилищных условий, выразившихся получением отдельной прекрасной квартиры, не однокомнатной, а как бы полуторакомнатной, и не где-нибудь, а недалеко от Университетской набережной.

Старинной планировки, с какой-то огромной основной комнатой, дверью на черную лестницу, здоровенной кухней, просторной ванной с окном и неким непонятным восьмиметровым закутком с узеньким оконцем. По тем-то временам – историческая часть города, отдельная благоустроенная квартира, это было очень круто. Да и по нынешним зашибись такую квартиру-то получить.

Но деятельный Анисим Прохорович на этом не остановился и, сделав обмены-переобмены с родней жены Марьяны Фроловны, сумел организовать еще и две отдельные комнаты в коммуналке для дочери, в которых она и поселилась с мужем, человеком приезжим, не ленинградцем, а потому жильем никак не обеспеченным.

Как только правнучку Анечку принесли из роддома, на следующее же утро прабабушка Муся пришла к детям на Мойку и принялась за хозяйские дела, помогая молодой матери освоиться с младенцем и освобождая Викторию от забот, чтобы та могла спокойно учиться.

Бабушка Муся, помимо заботы о младенце, еще и готовила еду на три семейства: для внучки с мужем, для дочки с мужем и для себя с дедом Анисимом – и топталась-хлопотала, хозяйничала до глубокого вечера, пока дочь с мужем, бабушка и дед Анечки не возвращались с работы. Собирала судки с едой для деда Анисима и ехала на троллейбусе домой на Васильевский.

И так каждый день практически целый год, пока Виктория не вернулась на учебу. Тогда бабушка Муся решила, что пусть дочь с зятем и Виктория сами разбираются со своей жизнью и бытом, и просто забрала Анечку к себе, посчитав, что так всем будет удобней и, главное, ей больше не придется мотаться каждый день на Мойку к детям.

Всем и было удобно. Анечку сначала приносили, а потом и приводили, когда та пошла своими ножками, родителям-студентам и бабушке с дедом и оставляли на выходные, да и то не в каждые. Поскольку избалованная Мусей родня, освобожденная от необходимости подчинять свои жизни и быт интересам ребенка и заботе о нем, расслабилась, напомнив себе, что у них есть много увлекательных занятий помимо работы и учебы. Старшее поколение – бабушка-дедушка Анечки – вспомнило о театрах, музеях, кино, общении, встречах-посиделках с друзьями, туристических походах, поездках по стране в отпуск. А родители Анюты, помимо на самом деле очень серьезной, забирающей большую часть времени и сил учебы, не отказывались от пирушек в общежитии с друзьями и от тех же походов с рюкзаками и гитарами, и туризм и кино с театрами не обделили своим вниманием.

И получилось так, что Анечка росла не с родителями и даже не с дедом-бабушкой, а с прабабушкой и прадедом. Мнения же самой девочки насчет того, с кем и где она бы предпочла жить, никто не спрашивал.

Для большинства детей жизнь, лишенная постоянного тесного контакта с родителями и, главное, с мамой, имеет серьезные необратимые последствия для психики и восприятия жизни в целом. Ведь связь матери и ребенка – это самое важное как на физиологическом уровне, так и на духовном, энергетическом, что есть у человека. Об этой порой мистической, необъяснимой связи матери и дитя написаны целые трактаты и защищено неисчислимое число научных диссертаций.

Наверняка и для Анечки отсутствие постоянного тактильного, душевного и ментального близкого контакта с мамой оказало бы на психику девочки и идентификацию ею своей личности негативное влияние, если бы не два фактора. Первый – все же она не была полностью лишена общения с мамой, Вика любила дочь и старалась проводить с ней время, занималась с Анечкой в выходные, да и на неделе, бывало, приезжала к бабушке Мусе. Понятно, что этого мало, но все же было.

А второй – сама Анечка, у этой девочки имелся свой огромный, яркий мир.

Мир ее воображения, ее фантазии, того, что она примечала вокруг себя, что заинтересовывало ее, на что обращала внимание – смешную птичку на веточке во время прогулки, спящего на солнышке толстого рыжего кота, детей, игравших в песочнице, смешную старенькую машину, еле телепавшуюся по дороге, катерок, весело гудевший на реке, – и так до бесконечности. Ее занимало все вокруг, становясь частью ее внутреннего мира.

Она погружалась в свои фантазии, транслируя, перенося их на бумагу, и этот мир был столь захватывающе ярок и интересен, что ей некогда было печалиться и думать о том, что она давно не видела мамочку и папочку. Ей вообще всего было достаточно, и даже с избытком в ее маленькой жизни – радости, яркости бытия, общения, любви.

У нее в жизни было с избытком тепла, ласки, любви во всех ее проявлениях, обнимашек и поцелуев, нежной заботы. Ее холили, лелеяли, понимали и вполне серьезно относились к ее дарованиям и фантазиям – и все это давали ей от всей щедрости души прадедушка и прабабушка. Между Анечкой, бабушкой Мусей и дедом Анисимом была удивительная близкая связь, поразительное чудо духовного родства и глубокое душевное совпадение.

Когда Ане исполнилось пять лет, ее родители развелись, и папа уехал работать по распределению аж в какую-то загадочную далекую Сибирь, а мама осталась в Ленинграде, стараниями дедушки и бабушки и благодаря их связям получив распределение на работу в родном городе.

А в жизни маленькой Анечки ничего не поменялось, кроме того, что теперь она не встречалась с папой, зато он звонил и долго разговаривал с ней по телефону. И ей это ужасно нравилось, Анютка чувствовала себя взрослой, причастной к чему-то таинственному и непонятному, и, слушая голос отца в трубке, прорывавшийся через помехи, громко, звонко и весело кричала в ответ в тяжелую красную трубку, которую придерживал для нее дед Анисим.

Ни Виктория, ни бабушка Милана с дедом Юрием не предложили прабабушке Мусе отдохнуть от забот о маленьком ребенке и вернуть девочку домой, предоставив заботам мамы. Все словно забыли о том, где и с кем положено жить маленьким детям. Но старшие работали, мама Виктория теперь тоже работала и пыталась устроить-наладить свою личную жизнь.

А Анечку традиционно никто не спросил, с кем хочет жить она сама. Всем снова было удобно.

В пять лет Аня впервые увидела свою родную тетку, сестру мамы Виктории, Александру. Она ворвалась в дом бабушки Муси с дедом Анисимом волшебным вихрем – стройная, невероятно красивая, энергичная, какая-то нездешняя, из других, неведомых сказочных стран: копна шикарных волос, расплескавшихся по плечам крупными блестящими локонами, отливающими червленым золотом, белозубая улыбка, загар, светло-зеленые, такие же, как у Анюты, глаза поблескивают весельем, узкая юбка, шелковая кофта, колышущаяся волнами при каждом движении, каблуки и потрясающий запах экзотических, каких-то чудесных духов.

Она распространяла вокруг себя такую мощную энергию жизни, тайну, загадку, манящие дали неведомых стран, женскую красоту и привлекательность, что буквально потрясла маленькую племянницу, смотревшую на нее с открытым ртом, расширившимися от удивления и восторга глазами.

– Ты королева? – спросила Александру Анечка, завороженно уставившись на необыкновенную родственницу.

В то время Анюту очень живо интересовали королевы с королями и принцы с принцессами, которых она рисовала бесконечно, наслушавшись сказок, что читал ей на ночь дед Анисим и детсадовские воспитательницы, эдакий сказочный период «молодого художника».

– Возможно, – склонившись к ней, ответила загадочным голосом тетка Александра, не разочаровав ребенка.

– Я так и знала, – произнесла совершенно зачарованным шепотом Анютка, завороженно глядя на тетушку восторженными глазами. И предупредила, потребовав: – Я тебя сейчас нарисую, ты никуда не уходи.

– Не уйду, – пообещала «королева».

И, пока Александра находилась в гостях у бабушки с дедом и взрослые сидели за накрытым торжественно столом и разговаривали, Анечка все рисовала и рисовала портрет этой прекрасной королевы, разложив на другом конце стола свои художественные принадлежности и постоянно сверяясь с оригиналом. А закончив, торжественно вручила тетушке Александре ее портрет, Та внимательно рассмотрев подарок, посмотрела на племянницу серьезным задумчивым взглядом и просила показать ей другие рисунки, которые долго и вдумчиво изучала, после чего обратилась к бабушке Мусе:

– Бабуль, вы понимаете, что девочка обязательно должна учиться в художественной школе? Совершенно очевидно, что у ребенка талант.

– Да, понимаем, Сашенька, – согласилась с ней бабушка Муся. – И уже все решили: вот пойдет в школу, тогда и отдадим в художку.

– Обязательно, ба, – повторила настойчиво тетушка. – Что бы ни случилось, даже если денег не будет хватать, я стану платить, только проследи, чтобы она училась. А то мама с отцом и Вика своими делами заняты, завертятся в суете, денег не найдут или вообще рукой махнут, ты же Вику знаешь.