Озерные страсти

– Так получилось, – оправдалась, продолжая шептать в ладошку, Анна.

– Мне нравится, как получилось, – одобрила столь радикальную перемену планов тетка Александра и предупредила: – Только долго там не засиживайся, а то я тут изойду любопытством. Наладь прочный дружеский контакт и приглашай Антона Валерьевича к нам в гости.

– Налажу, – ворчнула Анна и прервала разговор, снова коротко стрельнув взглядом в сторону Северова, пытаясь определить, слышал ли тот ее переговоры с родственницей.

Да бог его знает, слышал или нет – по внешнему невозмутимому виду этого мужчины ни фига не определишь. Как возился с накрыванием стола, так и продолжает накрывать-носить что-то из кухни в столовую.

– Скажите, Антон Валерьевич, – достаточно громко, чтобы тот мог отчетливо расслышать, спросила Анна, возвращаясь к занимавшей ее теме, – вам на самом деле не хочется разобраться с этим преступлением?

Он помолчал, ответив не сразу.

– Знаете, Анна, – позволил себе легкий вздох неодобрения Северов, – горячее неуемное стремление во что бы то ни стало докопаться до истины частенько приводит туда, где искатель не захотел бы оказаться ни за что, даже под страхом смерти.

– Но для человека внутренняя потребность в торжестве справедливости является естественной, а для русского человека – так и вовсе основополагающей чертой национального характера, его сущности, – возразила с горячностью Анна. – Разве вам самому, Антон Валерьевич, не хотелось бы, чтобы она восторжествовала и вы могли бы жить спокойно дальше, зная, что вас никто не обвинит в убийстве?

– Все готово, прошу к столу, – пригласил хозяин вместо ответа.

Анюта прошла в зону столовой и заворожилась, рассматривая огромный стол из цельного продольного спила ствола какого-то исполинского дерева, в трещинах и разломах, залитого специальным смолянистым составом.

– Какая красота, – поделилась она впечатлением, все проводя пальчиками по гладкой лакированной поверхности столешницы, словно поглаживая ту, здороваясь.

На столе красовались выложенные с особым почтением красивыми рядами на плоской плетеной тарелке ее пирожки, фарфоровые вазочки с вареньями, колотыми орешками и засахаренными фруктами. На небольшом круглом подносе умостился большой пузатый чайник из того же сервиза, что вазочки и чашки с блюдцами.

Дождавшись, когда гостья сядет, Северов занял свое хозяйское место во главе стола, разлил чай по чашкам, сразу же ухватил пирожок с плетенки, откусив чуть не половину и прикрыв глаза, не скрывая восхищения, мурча от удовольствия, вдумчиво пережевывал, запивая горячим душистым чайком.

– Вы мне не ответили, – напомнила Анюта.

Он разочарованно вздохнул, внимательно осмотрел, словно любуясь, остатки пирожка, запихнул его в рот, прожевал и на этот раз, не удержавшись от демонстрации восторга всем своим внешним видом, запил чаем и только после того, как поставил чашку на блюдце, ответил:

– Справедливость, Аня, и спокойствие – понятия весьма условные и дела скорее смерти, чем жизни.

– Это почему? – удивилась Анюта такому высказыванию. – По-моему, в нашем случае это как раз очень даже конкретное понятие.

– Да? – посмотрел на нее мужчина, иронично усмехнувшись, чуть дернув уголком губ. – И в чем, по-вашему, должна выражаться эта справедливость?

– Как в чем? – переспросила Аня, все так же удивляясь вопросу, ответ на который столь очевиден, как ей казалось. – В том, что убийцу арестуют, осудят и отправят в тюрьму.

– А если убитый был последней мразью, подонком, садистом, мучившим, избивавшим и творящим насилие над детьми, и его убийство – не что иное, как месть какого-нибудь несчастного отца, ребенка которого тот замучил? Или человек, стрелявший в него, защищал свою жизнь или жизнь своих детей? – поинтересовался Северов, прихватив с плетенки пирожок с другой начинкой, откусил, пожевал, повторив мимикой и мычанием степень своего наслаждения, и спросил уже более благостно: – Тогда какой справедливости вы бы желали?

– Ну-у-у, – протянула неуверенно Анюта. – Я все равно хотела бы, чтобы в этом деле разобрались по той же справедливости. Но ведь мы не знаем, за что его убили.

– А когда узнаем, будет поздно: «закон суров, но он есть закон», – процитировал Антон. – И человека посадят, невзирая на мотивы, пусть даже оправдывающие его, потому что он убил. Тогда это будет торжеством справедливости?

– Да, – уверенно кивнула Аня. – Будет. Вот такой несправедливой справедливостью, но будет, – и добавила: – По крайней мере, в этом преступлении не обвинят и не станут подозревать другого человека, а то и вовсе накажут за его дела кого-то невиновного. Имел смелость и волю отомстить, имей мужество и понести за это ответственность, а не прятаться за других людей. Я так считаю.

– Вы идеалистка, – мягко улыбнулся ее горячности Северов.

– Не совсем чтобы патологическая, но да, есть такой момент, – вздохнув, призналась Анна, но увести себя от волнующей ее темы не дала: – Тетушка Александра склоняется к мысли, что это были разборки-дела каких-то пришлых, чужих людей, может, туристов или рыбаков, которые часто приезжают на озера. Говорит, что жильцы поселка люди не того уровня, чтобы опускаться до банального убийства, тем более, считай, что у себя дома.


– Она во многом права, – согласился Северов и спокойно пояснил: – Но, скажем, я с тем же успехом могу отнести себя к числу чужих, хоть и являюсь жителем поселка.

– Это почему? – подивилась Аня.

– Хотя бы потому, что я не вхожу в число аппаратчиков, которые в «Озерном» составляют костяк владельцев, и к людям того уровня состоятельности, которые могли позволить себе покупку участка в этом поселке. Я даже не середнячок, по их меркам. У меня, как говорится, «труба пониже, дым пожиже». И могу назвать вам еще троих-четверых владельцев, которые так же недотягивают до высокой планки основного состава жителей, которых снисходительно терпят, но так, что называется, через губу. И их так же легко можно отнести к категории «не свои, да наши», рассматривая априори как возможных кандидатов в назначенные обвиняемые. Как там говорится в «Скотном дворе» Оруэлла? «Все животные равны, но есть животные равнее других».

– Вы говорите печальные вещи, Антон Валерьевич, – вздохнула бессильно Анна.

– Не расстраивайтесь, Анечка, – посочувствовал он ей, – таков порядок законов и правил, установленных человечеством и не меняющийся от начала времен. Человеческой природе присуще стремление объединяться в группировки по интересам, возможностям, разуму, запросам и способностям, что диктует ему инстинкт сохранения: с теми, кто тебя хорошо понимает, кто разделяет твои установки и ценности, проще и легче выживать и договариваться. И отстаивают, защищают свою клановость, власть и возможности любыми доступными способами. Есть только одно, что не поддается никакой классификации, кастовости и принадлежит всем, – искусство, красота, творчество.

– Тут вы ошибаетесь, – возразила ему Анна. – И в искусстве существует кастовость, да еще какая, до драк и побоев не раз доходило между великими мэтрами. Даже Микеланджело и Леонардо да Винчи строили козни друг другу, ведь большая часть великого мирового художественного наследия – это заказные, хорошо оплачиваемые работы. И борьба за клиента во все времена была серьезной и бескомпромиссной. Соревновательности нет только у настоящей великой красоты, у самого творческого процесса как такового, а люди с их страстями слабы, какими бы гениями они ни были.

– Расскажите мне о вашей вышивке, – попросил Антон. – Это увлечение или работа?

– Это моя увлекательнейшая работа, – рассмеялась Аня. – А что именно вы хотели бы узнать?

– Все, с самого начала. Почему и как вы этим занялись.

– Как занялась? – задумалась она на пару мгновений и, посмотрев на него, улыбнулась. – Если рассказывать с самого начала, то, наверное, с детства. Сколько я себя помню, я постоянно что-то рисовала, при этом разговаривая с тем, что изображала, проживая в воображении целые истории, передавая их в рисунке, погружаясь в это занятие с головой.

И отчего-то, не испытывая никакой неловкости или ложной стеснительности, она взялась рассказывать этому малознакомому мужчине свою историю, по мере погружения в воспоминания и объяснения сама увлекаясь своим повествованием все больше и больше.

Родители Анечки, одногруппники, учившиеся в серьезном техническом вузе, поженились на первом курсе института и родили дочь, когда им обоим только-только исполнилось по восемнадцать лет.

У Саши, отца Анюты, папа, мама, старшие брат и сестра жили в двухкомнатной квартирке в спальном районе Ленинграда. А мама Анечки Виктория проживала с родителями на набережной реки Мойки, в престижном центре, в двух больших комнатах коммунальной квартиры в старинном особняке.

Выбор, где и с кем проживать молодоженам, был очевиден, и в коммуналке на набережной Мойки теперь поселилось две семьи. Вроде бы и замечательно, только возникала одна насущная проблема: кто будет сидеть с младенцем? Родители учились, Виктория даже академку не стала брать. Анюта родилась весной, и Вика, готовясь к родам, экстерном сдала все зачеты и экзамены, а осенью с помощью мужа и преподавателей продолжала учиться дома, приходя в институт лишь на лабораторные работы и сдачу зачетов и экзаменов. Ничего, продержалась очень даже неплохо, не съехала на тройки и незачеты, справлялась, а в феврале уже приступила к полноценной учебе, начав посещать все лекции и занятия как положено.

Это к тому, что родители заниматься новорожденной дочкой не могли, бабушке Милане, маминой маме, было сорок три года, когда родилась внучка, а деду Юрию – сорок пять, и они очень много работали. Про родителей молодого мужа Александра и упоминать не стоит – там тоже все работали, да и жили далеко от новой родни и в гости-то друг к другу ездили крайне редко, что уж говорить о какой-то помощи с младенцем.

И как-то так само собой получилось, практически по умолчанию, что всю основную заботу о девочке взяли на себя ее прабабушка Марьяна Фроловна (которую родня и друзья звали не иначе как Мусей) и прадедушка Анисим Прохорович, родители бабушки Анечки Миланы.

Прабабушке в ту пору исполнилось шестьдесят четыре годка, но была она крепка здоровьем, энергична и полна сил, взвалив на себя заботу не только о правнучке, но и о дочери с мужем и младших студентах.

Жили бабушка Муся с прадедом в исторической части города, но с другой стороны Невы, на Васильевском острове, недалеко от Университетской набережной, в отдельной квартире.

Дед Анисим, пройдя всю Отечественную войну, хоть и был не единожды ранен, свое самое тяжелое ранение получил уже в Германии, оставшись без правой ноги, ампутированной до колена, вернулся к семье в Ленинград инвалидом.

Но живости натуры, бодрости духа, жизнестойкости, потрясающего юмора и иронии нисколько не утратил. И, выйдя из госпиталя, сразу же вернулся на родной завод, из стен которого ушел добровольцем на фронт в июле сорок первого года. И проработал в нем долгие годы, продолжая трудиться и после выхода на пенсию в качестве наставника, передавая опыт молодежи.

Анисим Прохорович пришел на завод четырнадцатилетним пацаненком и, работая, заочно окончил сначала ремесленное училище, потом техникум, а потом и институт, такая у него была тяга к саморазвитию и познанию. И, начав с подмастерья, дошел до первого зама директора завода, сделав огромное количество рационализаторских новаций, по большей части воплощенных в производство, и за свой труд не однажды был награжден и премирован и представлен к самой высокой награде – Звезде Героя Соцтруда.

А эта награда, чтобы вы знали, давала, помимо прочего, и достаточно большие привилегии, одной из которых явилось улучшение жилищных условий, выразившихся получением отдельной прекрасной квартиры, не однокомнатной, а как бы полуторакомнатной, и не где-нибудь, а недалеко от Университетской набережной.

Старинной планировки, с какой-то огромной основной комнатой, дверью на черную лестницу, здоровенной кухней, просторной ванной с окном и неким непонятным восьмиметровым закутком с узеньким оконцем. По тем-то временам – историческая часть города, отдельная благоустроенная квартира, это было очень круто. Да и по нынешним зашибись такую квартиру-то получить.

Но деятельный Анисим Прохорович на этом не остановился и, сделав обмены-переобмены с родней жены Марьяны Фроловны, сумел организовать еще и две отдельные комнаты в коммуналке для дочери, в которых она и поселилась с мужем, человеком приезжим, не ленинградцем, а потому жильем никак не обеспеченным.

Как только правнучку Анечку принесли из роддома, на следующее же утро прабабушка Муся пришла к детям на Мойку и принялась за хозяйские дела, помогая молодой матери освоиться с младенцем и освобождая Викторию от забот, чтобы та могла спокойно учиться.

Бабушка Муся, помимо заботы о младенце, еще и готовила еду на три семейства: для внучки с мужем, для дочки с мужем и для себя с дедом Анисимом – и топталась-хлопотала, хозяйничала до глубокого вечера, пока дочь с мужем, бабушка и дед Анечки

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь.