Орхидея съела их всех
Часть 51 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я и так в состоянии тебя выслушать.
Джеймс громко вздыхает.
– Хорошо.
– Возможно, если бы ты не контролировал меня так жестко, я бы…
– Что? ТЫ – алкоголичка, а виноват во всем мой контроль? Бриония, какого черта?!
Бриония идет к холодильнику. Там ничего нет. А как же белый совиньон “Уитер Хиллс”, который оставался со вчерашнего дня? Ведь она точно его не допивала. Направляется к барной полке. Пусто. Что за ерунда, не могла же она выпить все… Ну ничего, ладно, у них еще куча вина в подвале. Но дверь в подвал заперта. Отлично. Какого черта?! – это он метко подметил.
– Ты это давно сделал?
Джеймс пожимает плечами.
– Хорошо, что я заехала в “Геркулес”, да?
Бриония идет к машине и чувствует, что у нее дрожат руки. В багажнике лежит целый ящик вина, который она вчера забыла выгрузить. Но вот в чем проблема: красное будет сейчас слишком холодным, а белое – слишком теплым. Которое выбрать? Может быть, если поставить красное у плиты… Бриония входит в дом с бутылкой “Бароло”. Оно стоило тридцать фунтов, но сегодняшний день с каждой минутой становится все больше похож на такой, когда впору пить вино по тридцать фунтов за бутылку. Джеймс не сообразил спрятать штопор, поэтому она у него на глазах открывает вино и наливает себе большой бокал.
– Поверить не могу, что ты это делаешь.
– Во что ты не можешь поверить? В то, что я решила не бросать пить просто потому, что ты решил, будто мне следует это сделать именно сегодня – в такой день, хуже которого в моей жизни, видимо, не было и не будет? Насколько я понимаю, ты все равно от меня уходишь. Тогда какое тебе дело до того, брошу я пить или нет?
– Я не говорил, что ухожу от тебя.
– Но все равно уйдешь.
– Ты этого хочешь?
Бриония отвечает не сразу.
– Нет.
– Я хочу, чтобы ты приняла решение. Хочу, чтобы ты вылила эту бутылку в раковину. Я очень, очень хочу, чтобы ты прямо сейчас приняла решение. Вино или я.
Чайник потихоньку закипает. Свисток вступает в разговор тихо и издалека, как еле слышный паровоз в давно забытом фильме. Брионии ничего не стоит вылить вино в раковину, правда. Все равно в багажнике еще много бутылок. Да и не впервой ей выливать вино в раковину во время их ссоры. Правда, раньше это всегда была ее инициатива, ее способ донести до Джеймса свою мысль. В раковину отправился, например, коньяк “Эксшо Гранд Шампань”, который Августус подарил Брионии на тридцатилетие. Она с удовольствием лила его в раковину на глазах у Джеймса, когда тот высказал предположение, что последний выпитый ею бокал был, пожалуй, лишним. “Теперь-то ты видишь, что мне плевать на коньяк?” – кричала она ему тогда.
Интересно, где в тот вечер были дети? Наверное, уже спали. Так что она вряд ли по-настоящему кричала, хотя запомнила это именно так. Ночью, когда Джеймс ушел в спальню, Бриония съела целую коробку конфет с ликером. Интересно, не найдется ли у них и сейчас немного алкогольных конфет? Чайник свистит уже громче.
– Ну? – не отступает Джеймс.
Бриония берет бокал с вином и делает глоток.
– Подожди, мне нужно подумать.
– Бриония, вино или я, – настаивает Джеймс, и на этот раз он практически кричит, потому что чайник свистит уже слишком громко. Почему бы ему просто не снять чайник с плиты? – Выбирай!
– Ну хорошо, – говорит Бриония. – Я выбираю вино. Раз тебе непременно нужно, чтобы я сделала выбор.
– Что? – выдавливает из себя Джеймс, всхлипывая. – Да что это с тобой?
– И сделай, пожалуйста, что-нибудь с чайником. У меня от этого свиста просто…
Джеймс хватает чайник с плиты.
– Вот, как я себя чувствую рядом с тобой! – говорит он, выливая воду из чайника себе на голову. Точнее, последнее слово он не успевает произнести до конца, потому что оно прерывается страшным криком. – Помогите! О боже, пожалуйста, помогите…
После этого он отключается и растекается по полу, подобно ломтику сливочного масла на раскаленной сковороде.
Когда Клем и остальные ложатся спать, Чарли и Флёр пьют чай лапсанг сушонг, и Флёр рассказывает ему о своем путешествии на Внешние Гебриды и о том, какие странные сны снятся ей с тех пор. Ее воспоминания о поездке слегка туманны, но она отчетливо помнит рассказ Ины о том, как воспользоваться стручками снова, вот только, понятное дело, негде было добыть жидкость, а теперь вдруг эта коробка и бутылочка…
Она показывает Чарли чашку. Рассказывает, насколько опасен стручок. Говорит, что не уверена в том, что эта жидкость – подходящая. Она может оказаться чем угодно. Но, если это действительно слезы просветленного человека, как вроде бы полагает Пророк, тогда…
– Давай попробуем, – говорит Чарли.
И они улетают вместе, и это то ли их первое свидание, то ли последняя ночь на Земле, а может, то и другое сразу, и они летят над Ла-Маншем, не зная, куда и смогут ли когда-нибудь…
Конечно, Олли забирает стручок, участвующий в замедленной съемке на площадке, оборудованной Клем в гостевой спальне, прямо перед включенной камерой. Ведь на свете не так уж много документальных фильмов, в финале которых муж режиссера кончает жизнь самоубийством, проглотив то самое растение, о котором снимается фильм. Возможно, на этот раз Клем и в самом деле получит “Оскар”. Олли давно не видел растения. Ему следовало бы, наверное, поинтересоваться, как оно там, но он не интересовался. Любопытно, когда его вообще в последний раз интересовало что-нибудь, связанное с Клем, если не считать ее отношения к нему и того, как она на него реагирует? Так или иначе, теперь у растения появился плод. Точнее, плодом это называют только ботаники. Обычные люди назвали бы, скорее, стручком. Такие же стручки бывают у ванили, только этот – крупнее и еще не такой сморщенный. Олли вспоминает, как на какой-то вечеринке Клем рассказывала, что ваниль – тоже из семейства орхидей, ее латинское название – Vanilla planifolia и фермеры Мадагаскара вынуждены опылять ее вручную, потому что самому растению делать это очень трудно. Ваниль цветет рано утром, и, если до конца дня ее не опылить, цветок отвалится и умрет.
Интересно, Клем вообще понимает, что разбила Олли сердце своими словами? Слово, которое задело его больше всего и теперь все время вертится в голове, – это “скучный”. Скучный, скучный, скучный. И это после того, как он лез из кожи вон, чтобы быть нескучным! Он лез из кожи вон, чтобы их жизнь была какой угодно, но уж никак не скучной! Но жизнь без работы, без Клем и, понятное дело, без детей обещала и в самом деле быть скучной. Может, Олли податься в священники? Нет. Он скучный и к тому же не католик. Конечно, он мог бы кого-нибудь усыновить, но дети наверняка стали бы ненавидеть его так же, как ненавидит Клем. Целыми днями они только и делали бы, что рыскали в интернете, вооружившись свидетельствами о рождении, в поисках своих “настоящих” родителей, людей, которые создали их из слизи, а не из любви. Единственный человек, считающий его интересным и ярким, это Бриония. Но она просто не знает его истинного, скучного лица. Олли для нее – всего лишь экран, на который она проецирует свои фантазии. Но ведь сам-то он точно так же поступает с Клем. Может, на большее романтичная любовь и не способна?
Олли в первый раз внимательно рассматривает единственный цветок растения. Одна его часть – темная, дымчато-серая, а другая – грязновато-белая с черными пятнышками и двумя странными дырками. Олли срывает стручок с семенами и прячет в карман джинсов. Потревоженный цветок некоторое время колышется и наконец успокаивается. Без Клем и ее опыления он, наверное, попросту умрет. Сухая чашечка на верхушке стручка еле слышно трескается под давлением джинсовой ткани. До Олли доносится запах – пожалуй, немного шоколадный и с отголоском муската или еще чего-то пряного вроде кардамона, но в то же время неземного и неописуемого. Олли едва не бросает все свои дела и даже умудряется на секунду почти перестать думать, ведь это самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо вдыхал. Запах, несомненно, исходит от стручка. Он ведь ничего не путает? Вздыхает. Идет обратно к двери и открывает ее. Оборачивается, чтобы выключить свет. Но не выключает его, потому что видит там, на растении, призрачное изображение своего собственного лица. Вблизи он этого не разобрал, но теперь отчетливо видит. Призрачно, невероятно, безумно – смотрит на него его собственный высокий лоб, впалые щеки и даже двухдневная щетина, которую представляют черные точки на лепестках. А странные дыры – это, конечно, глаза. Еще с секунду лицо висит в воздухе – и опадает на пол.
На часах 07:17.
И совершенно невозможно описать словами то, что там, по другую сторону. По другую сторону и слов-то никаких нет. Но здесь, на краю, на далекой обочине космоса много-много людей: они прилетают и улетают, и можно успеть разглядеть последние мгновения каждой отдельно взятой души, прежде чем все они сплавятся в единое целое (со стороны это выглядит бесконечно скучно, но для душ – подобно оргазму). Олли задерживается здесь, на краю этой пропасти, и делает глубокий и долгий вдох, потому что теперь он знает, что такое настоящая любовь. Он оставил тело, но призывает к себе свои губы (или это не его губы, а великие губы Вселенной) для одного, самого последнего поцелуя. С кем? Время в этом едва существующем месте, где часы только тихо тикают и больше ничего, движется так странно, что ему удается наконец-то заняться безумной космической любовью с Клем, и она его не отталкивает, нет, совсем наоборот – она любит его в ответ, она втягивает его в себя, обливает его пóтом и выкрикивает его имя. В это же самое время он вдруг понимает, что целует и гладит Брионию, говорит ей “моя хорошая” и “любовь моя”, а потом снова делает выдох, длинный и глубокий, как будто бы каждый атом покидает сначала легкие, а затем и все его тело, и они втроем сливаются в одно, сплавляются со всеми-всеми влюбленными и становятся самою любовью. Холли, которая прилетает гораздо позже, сохранила тело – оно теперь уже не такое худенькое и светится радостью, она здесь снова ребенок, потому что тут, на этом странном, многомерном и бурлящем краю Вселенной ее ждет еще одна лучшая в мире игра с Мелиссой, игра, которая продлится вечно и даже дольше – до тех пор, пока они не станут одним целым и не растворятся в тишине, но тишина эта настанет лишь тогда, когда самый последний мяч во Вселенной окончательно и бесповоротно ударится о корт.
В этой же тишине растворятся и все остальные. Даже маленький престарелый Робин прилетит сюда на уверенных крыльях, гордо выпятив красную грудь и указывая дорогу своей любимой Флёр, которая наконец-то держится за руки с Чарли. И в конце концов все окажутся здесь – насильники и убийцы, лжецы и мошенники и все их жертвы, и все они будут смеяться и плакать от радости, потому что ни убийств, ни насилия, ни лжи, ни соперничества больше нет. Ничего этого на самом деле и не было. Был один лишь страшный сон. Неубитые, неизнасилованные, освобожденные, оправданные, покончившие с бедностью и прощенные: все плачут от радости и облегчения, потому что здесь нет ни привязанностей, ни экономики, нет никаких растений и ничего такого, чего не знали бы и не понимали все без исключения. Все драмы мира понемногу тускнеют, и эта Вселенная, когда-то трагическая, от всей души зевает и готовится погрузиться в глубокий и долгий сон. Доиграв в теннис, Холли бежит к самому краю всего и в свое самое последнее мгновение становится каждой маленькой девочкой, когда-либо существовавшей: белокурой и черноволосой, в джинсах, сари и в клетчатом платье, с косичками, блестками, в шляпе и перчатках, в носках, капризной и чумазой, умытой и пригожей, плохой, но до странности мудрой, и, когда Олли – последнее, едва мерцающее напоминание об Олли – смотрит на Холли, на эту космическую девочку девочек, он понимает, что теперь он отец и ей, и вообще всему на свете.
Зоэ надоело слушать эту историю. Ну да, поначалу происшествие впечатляло своим драматизмом, и Клем некоторое время принадлежала ей одной, Зоэ заваривала для нее чай, и наливала вино, и покупала в “Маркс-энд-Спенсере” дорогие домашние пироги, которые, впрочем, Клем даже не пробовала. Но, если вдуматься, что можно сказать человеку, чей муж покончил с собой из-за дурацкого любовного треугольника с жирной двоюродной сестрой, которая тоже пыталась (неудачно) покончить с собой? Ах да, он покончил с собой, съев странное растение, которое она выращивала. Или что-то вроде этого. Ну хорошо, можно произносить разные бессмысленные фразы вроде: “Все проходит, и это тоже пройдет”, – эти слова Зоэ нашла на сайте, посвященном поддержке людей, переживающих утрату близких. Или можно еще предложить пообщаться с человеком, который тоже переживает такую утрату. Или поинтересоваться, какую практическую помощь ты можешь оказать. И тогда ты обнаружишь, что – да, практическая помощь действительно необходима: ты можешь помочь посадить, раздать, отдать на благотворительные нужды и, в конце концов, начать выбрасывать поштучно каждый из тысячи странных, почти черных образцов Clematis viticella, которые Олли заказал, прежде чем покончить с собой. Но что происходит, когда все это смертельно тебе надоедает? Ни о каком сексе речи, конечно, не идет. В последний раз они занимались любовью… ну да, правильно, за день до случившегося. Олли знал? Клем не говорит. Этот вопрос Зоэ не может задать. Вообще Зоэ не может задать ни одного вопроса, ответ на который имеет отношение к ней самой. Ей даже кажется, что она слышит голос своей матери: “Зоэ, твоя роль тут второстепенная”. Но почему? Почему бы ей не играть главную роль в этой новой, прекрасной связи, которую, правда, довольно грубо грохнули об пол? И ведь когда обнаруживаешь, что ты – не главное в отношениях, в которые вступил, то, наверное, это означает, что пора двигаться дальше, да?
Эш гуляет в саду, когда прилетают черноголовые щеглы. Это ничего, что он тут один? Наверное, нет. Но Бриония и Холли погребены под завалами вещей в гостевой спальне, разбирают их на две кучи – то, что нужно оставить, и то, что отправится в огромный мусорный контейнер, стоящий перед домом. Отец попросил, чтобы все его вещи выбросили в мусорный контейнер, но он, понятное дело, теперь сам не знает, что говорит, поэтому его вещи отправят на хранение. Холли аккуратно складывает черную шерстяную пряжу в картонную коробку и почти не разговаривает. Она по-прежнему не ест. Даже после всего этого. Даже после того, как тетя Флёр подарила ей волшебную книгу, которую Холли должна хранить как зеницу ока. Эшу от этого грустно. Он должен собрать все вещи, которые хочет взять с собой на Джуру, и сложить их где-нибудь, чтобы получилась кучка разумного размера. А что он хочет взять с собой? Может, фотографии? Часть вещей отправится на Джуру самолетом, а часть – кораблем, и…
Эша страшно беспокоит одна мысль. Он мечтал переехать из этого дома, уехать из деревни, и теперь – вот, пожалуйста, он и в самом деле отсюда уезжает. Неужели это означает, что все произошло по его вине? Потому что он этого захотел? Когда все были в больнице, его забрали к себе Беатрикс и Скай, и Скай рассказала ему, что у Вселенной, и правда, можно просить, о чем хочешь, но нужно быть очень осторожным с тем, как ты формулируешь запросы. Ко Вселенной можно обращаться только утвердительными предложениями. Нельзя говорить: “Я не хочу быть бедным”, если на самом деле имеешь в виду: “Я хочу разбогатеть”. Если ты используешь слово “бедный”, Вселенная только его и услышит, и именно это ты от нее получишь. Но и с просьбой о богатстве тоже нужно быть осторожным, поскольку можно разбогатеть из-за того, что вся твоя семья умерла. Вот Эш очень плохо сформулировал свой запрос, и вся его семья действительно чуть не умерла. Но зато теперь, когда он пойдет в среднюю школу на Айле (потому что на Джуре школы нет), все наладится. “Привет, меня зовут Эш”. Хотя, ясное дело, сам он нормальным теперь уже никогда не будет из-за того, что у них тут произошло. Но, как говорит Скай, он не обязан рассказывать всем подряд – да и вообще кому-либо рассказывать – о том, что у них произошло, если ему этого не хочется.
Сначала он их слышит и только потом – видит. Они прилетают стайками по пять – десять птиц, и вот в саду уже двадцать, пятьдесят, семьдесят, восемьдесят, целая сотня щеглов, и они теснятся и сражаются за семена нигера, насыпанные в специальную бутылочку. В деревянной кормушке ничего нет, но некоторые все равно приземляются именно туда. Эш идет на кухню, хотя ему здесь больше совсем не нравится, ему вообще здесь плохо, и роется в шкафу. Находит нераспечатанный пакет семян подсолнечника, который его мать купила весной. Осторожно открывает пакет – ножницами, а не пальцами – и выносит во двор. Все щеглы перелетают на молодой падуб или усаживаются на заборе рядом с деревцем и тихо наблюдают за тем, как Эш дотягивается до кормушки и высыпает в нее весь пакет.
– Надеюсь, этого вам надолго хватит, – говорит он щеглам.
Они ничего не отвечают. Вообще-то им бы сейчас улететь. Но они не улетают.
– Мы с вами, наверное, больше никогда не увидимся, – говорит Эш.
Ветки падуба нежно шелестят на ветру. Но щеглы не улетают. Эшу становится интересно, что произойдет, если встать совсем неподвижно и… И тут к нему подлетает один щегол. Его крошечное рыжее личико кажется Эшу удивительно знакомым, как будто бы Эш видел его уже много раз. Эш стоит смирно, и щегол устраивается у него на плече. Эш слышит, как бешено стучит его сердце. Он никогда еще не чувствовал прикосновения птицы, и это, пожалуй, самое восхитительное из всего, что с ним происходило. В эту секунду Эш понимает, что начнет работать с птицами, станет орнитологом, все будет очень непросто, но в итоге как-нибудь наладится. Щегол топчется у него на плече. Вообще-то это очень странно. Наверное, щеглы учуяли в нем какой-то особый запах? Ведь от него должно пахнуть человеком, а не деревом. Может, все дело – в имени? Он продолжает стоять неподвижно. Щегол подскакивает к тому месту, где плечо Эша переходит в шею, это щекотно, но мальчик стоит, не шелохнувшись. Он ощущает странную энергию, исходящую от щегла, энергию, полную любви, тепла и доброты. Эш никогда не будет даже пытаться описать это кому-нибудь, но ощущение похоже на мягкий клубок из давно забытых вещей – например, когда тебя обнимают и держат на руках, рассказывают тебе сказки на ночь, подкладывают грелку под одеяло, – и вот все это сидит сейчас у него на плече, слегка вцепившись коготками в шею. И тут этот щегол словно целует Эша в мочку уха. И улетает. Но Эш совершенно уверен, что слышал, как птичка что-то шепнула ему на прощанье. Похоже, это было слово “Намасте”. Эш узнал голос, это был голос его тети – Флёр. И тогда он бежит в дом, чтобы позвать маму и сестру, но, когда все они выходят в сад, щеглов уже и след простыл.
Семейное древо (исправленное)
Благодарности
В работе над этой книгой мне помогало множество людей, но отдельно я хотела бы поблагодарить Рода Эдмонда, моего первого, лучшего и самого требовательного читателя – за любовь и поддержку; моих родных – Франческу Эшерст, Куза Венна, Сэма Эшерста и Хари Эшерст-Венна за то, что они так давно, стойко и преданно любят все, что я делаю. Ниа и Айви, я очень рада, что теперь с нами будете еще и вы. Я выражаю огромную благодарность своему отцу Гордиану Троллеру за то, что он вдохновляет меня и поддерживает. А мой другой отец, Стив Спаркс, тоже оказавший большое влияние на эту книгу, пускай покоится с миром.
Отдельно я хочу поблагодарить своего агента Дэвида Миллера за глубокое уважение к писательскому труду и своего редактора и близкого друга Фрэнсиса Бикмора за то, что готовить эту книгу к печати было так весело. Спасибо всем сотрудникам издательства “Кэнонгейт”, в особенности – Джейми Бингу и Дженни Тодд за их энтузиазм и понимание. Вюбарр Креган-Рейд, Эйриен Майлденберг, Эми Сэквилль, Дэвид Фласфедет, Эллма Ли и Шарлотт Уэбб, спасибо вам за дружбу, поддержку и вдохновение. Спасибо сотрудникам и студентам магистратуры кафедры этноботаники в университете Кента, которые научили меня всему, что я знаю о растениях. Флоренс и Оттайл Стеррап, спасибо за то, что подтвердили мое предположение, что сегодняшние дети говорят теми же фразами (ну, примерно), что и дети в восьмидесятых. Кристофер Холландс и Тоби Черчилль, спасибо, что помогли мне вернуть Холли. Дорис Иванс, спасибо, что познакомила меня с “Курсом чудес”. Студенты всегда учат меня чему-нибудь новому, но особенно я хочу поблагодарить тех, кто прочитал и прокомментировал мою рукопись: Эми Лилуолл, Гонсало Серона Гарсию, Карен Донахей и Христину Христову. А еще я благодарна Тому Ожье, Шарлотте Джитер и Чико Тренуту за то, что они неустанно напоминают мне о том, почему я так люблю писать.
* * *
notes
Примечания
1
Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки. Пер. Г. А. Рачинского. (Здесь и далее прим. перев.)
Джеймс громко вздыхает.
– Хорошо.
– Возможно, если бы ты не контролировал меня так жестко, я бы…
– Что? ТЫ – алкоголичка, а виноват во всем мой контроль? Бриония, какого черта?!
Бриония идет к холодильнику. Там ничего нет. А как же белый совиньон “Уитер Хиллс”, который оставался со вчерашнего дня? Ведь она точно его не допивала. Направляется к барной полке. Пусто. Что за ерунда, не могла же она выпить все… Ну ничего, ладно, у них еще куча вина в подвале. Но дверь в подвал заперта. Отлично. Какого черта?! – это он метко подметил.
– Ты это давно сделал?
Джеймс пожимает плечами.
– Хорошо, что я заехала в “Геркулес”, да?
Бриония идет к машине и чувствует, что у нее дрожат руки. В багажнике лежит целый ящик вина, который она вчера забыла выгрузить. Но вот в чем проблема: красное будет сейчас слишком холодным, а белое – слишком теплым. Которое выбрать? Может быть, если поставить красное у плиты… Бриония входит в дом с бутылкой “Бароло”. Оно стоило тридцать фунтов, но сегодняшний день с каждой минутой становится все больше похож на такой, когда впору пить вино по тридцать фунтов за бутылку. Джеймс не сообразил спрятать штопор, поэтому она у него на глазах открывает вино и наливает себе большой бокал.
– Поверить не могу, что ты это делаешь.
– Во что ты не можешь поверить? В то, что я решила не бросать пить просто потому, что ты решил, будто мне следует это сделать именно сегодня – в такой день, хуже которого в моей жизни, видимо, не было и не будет? Насколько я понимаю, ты все равно от меня уходишь. Тогда какое тебе дело до того, брошу я пить или нет?
– Я не говорил, что ухожу от тебя.
– Но все равно уйдешь.
– Ты этого хочешь?
Бриония отвечает не сразу.
– Нет.
– Я хочу, чтобы ты приняла решение. Хочу, чтобы ты вылила эту бутылку в раковину. Я очень, очень хочу, чтобы ты прямо сейчас приняла решение. Вино или я.
Чайник потихоньку закипает. Свисток вступает в разговор тихо и издалека, как еле слышный паровоз в давно забытом фильме. Брионии ничего не стоит вылить вино в раковину, правда. Все равно в багажнике еще много бутылок. Да и не впервой ей выливать вино в раковину во время их ссоры. Правда, раньше это всегда была ее инициатива, ее способ донести до Джеймса свою мысль. В раковину отправился, например, коньяк “Эксшо Гранд Шампань”, который Августус подарил Брионии на тридцатилетие. Она с удовольствием лила его в раковину на глазах у Джеймса, когда тот высказал предположение, что последний выпитый ею бокал был, пожалуй, лишним. “Теперь-то ты видишь, что мне плевать на коньяк?” – кричала она ему тогда.
Интересно, где в тот вечер были дети? Наверное, уже спали. Так что она вряд ли по-настоящему кричала, хотя запомнила это именно так. Ночью, когда Джеймс ушел в спальню, Бриония съела целую коробку конфет с ликером. Интересно, не найдется ли у них и сейчас немного алкогольных конфет? Чайник свистит уже громче.
– Ну? – не отступает Джеймс.
Бриония берет бокал с вином и делает глоток.
– Подожди, мне нужно подумать.
– Бриония, вино или я, – настаивает Джеймс, и на этот раз он практически кричит, потому что чайник свистит уже слишком громко. Почему бы ему просто не снять чайник с плиты? – Выбирай!
– Ну хорошо, – говорит Бриония. – Я выбираю вино. Раз тебе непременно нужно, чтобы я сделала выбор.
– Что? – выдавливает из себя Джеймс, всхлипывая. – Да что это с тобой?
– И сделай, пожалуйста, что-нибудь с чайником. У меня от этого свиста просто…
Джеймс хватает чайник с плиты.
– Вот, как я себя чувствую рядом с тобой! – говорит он, выливая воду из чайника себе на голову. Точнее, последнее слово он не успевает произнести до конца, потому что оно прерывается страшным криком. – Помогите! О боже, пожалуйста, помогите…
После этого он отключается и растекается по полу, подобно ломтику сливочного масла на раскаленной сковороде.
Когда Клем и остальные ложатся спать, Чарли и Флёр пьют чай лапсанг сушонг, и Флёр рассказывает ему о своем путешествии на Внешние Гебриды и о том, какие странные сны снятся ей с тех пор. Ее воспоминания о поездке слегка туманны, но она отчетливо помнит рассказ Ины о том, как воспользоваться стручками снова, вот только, понятное дело, негде было добыть жидкость, а теперь вдруг эта коробка и бутылочка…
Она показывает Чарли чашку. Рассказывает, насколько опасен стручок. Говорит, что не уверена в том, что эта жидкость – подходящая. Она может оказаться чем угодно. Но, если это действительно слезы просветленного человека, как вроде бы полагает Пророк, тогда…
– Давай попробуем, – говорит Чарли.
И они улетают вместе, и это то ли их первое свидание, то ли последняя ночь на Земле, а может, то и другое сразу, и они летят над Ла-Маншем, не зная, куда и смогут ли когда-нибудь…
Конечно, Олли забирает стручок, участвующий в замедленной съемке на площадке, оборудованной Клем в гостевой спальне, прямо перед включенной камерой. Ведь на свете не так уж много документальных фильмов, в финале которых муж режиссера кончает жизнь самоубийством, проглотив то самое растение, о котором снимается фильм. Возможно, на этот раз Клем и в самом деле получит “Оскар”. Олли давно не видел растения. Ему следовало бы, наверное, поинтересоваться, как оно там, но он не интересовался. Любопытно, когда его вообще в последний раз интересовало что-нибудь, связанное с Клем, если не считать ее отношения к нему и того, как она на него реагирует? Так или иначе, теперь у растения появился плод. Точнее, плодом это называют только ботаники. Обычные люди назвали бы, скорее, стручком. Такие же стручки бывают у ванили, только этот – крупнее и еще не такой сморщенный. Олли вспоминает, как на какой-то вечеринке Клем рассказывала, что ваниль – тоже из семейства орхидей, ее латинское название – Vanilla planifolia и фермеры Мадагаскара вынуждены опылять ее вручную, потому что самому растению делать это очень трудно. Ваниль цветет рано утром, и, если до конца дня ее не опылить, цветок отвалится и умрет.
Интересно, Клем вообще понимает, что разбила Олли сердце своими словами? Слово, которое задело его больше всего и теперь все время вертится в голове, – это “скучный”. Скучный, скучный, скучный. И это после того, как он лез из кожи вон, чтобы быть нескучным! Он лез из кожи вон, чтобы их жизнь была какой угодно, но уж никак не скучной! Но жизнь без работы, без Клем и, понятное дело, без детей обещала и в самом деле быть скучной. Может, Олли податься в священники? Нет. Он скучный и к тому же не католик. Конечно, он мог бы кого-нибудь усыновить, но дети наверняка стали бы ненавидеть его так же, как ненавидит Клем. Целыми днями они только и делали бы, что рыскали в интернете, вооружившись свидетельствами о рождении, в поисках своих “настоящих” родителей, людей, которые создали их из слизи, а не из любви. Единственный человек, считающий его интересным и ярким, это Бриония. Но она просто не знает его истинного, скучного лица. Олли для нее – всего лишь экран, на который она проецирует свои фантазии. Но ведь сам-то он точно так же поступает с Клем. Может, на большее романтичная любовь и не способна?
Олли в первый раз внимательно рассматривает единственный цветок растения. Одна его часть – темная, дымчато-серая, а другая – грязновато-белая с черными пятнышками и двумя странными дырками. Олли срывает стручок с семенами и прячет в карман джинсов. Потревоженный цветок некоторое время колышется и наконец успокаивается. Без Клем и ее опыления он, наверное, попросту умрет. Сухая чашечка на верхушке стручка еле слышно трескается под давлением джинсовой ткани. До Олли доносится запах – пожалуй, немного шоколадный и с отголоском муската или еще чего-то пряного вроде кардамона, но в то же время неземного и неописуемого. Олли едва не бросает все свои дела и даже умудряется на секунду почти перестать думать, ведь это самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо вдыхал. Запах, несомненно, исходит от стручка. Он ведь ничего не путает? Вздыхает. Идет обратно к двери и открывает ее. Оборачивается, чтобы выключить свет. Но не выключает его, потому что видит там, на растении, призрачное изображение своего собственного лица. Вблизи он этого не разобрал, но теперь отчетливо видит. Призрачно, невероятно, безумно – смотрит на него его собственный высокий лоб, впалые щеки и даже двухдневная щетина, которую представляют черные точки на лепестках. А странные дыры – это, конечно, глаза. Еще с секунду лицо висит в воздухе – и опадает на пол.
На часах 07:17.
И совершенно невозможно описать словами то, что там, по другую сторону. По другую сторону и слов-то никаких нет. Но здесь, на краю, на далекой обочине космоса много-много людей: они прилетают и улетают, и можно успеть разглядеть последние мгновения каждой отдельно взятой души, прежде чем все они сплавятся в единое целое (со стороны это выглядит бесконечно скучно, но для душ – подобно оргазму). Олли задерживается здесь, на краю этой пропасти, и делает глубокий и долгий вдох, потому что теперь он знает, что такое настоящая любовь. Он оставил тело, но призывает к себе свои губы (или это не его губы, а великие губы Вселенной) для одного, самого последнего поцелуя. С кем? Время в этом едва существующем месте, где часы только тихо тикают и больше ничего, движется так странно, что ему удается наконец-то заняться безумной космической любовью с Клем, и она его не отталкивает, нет, совсем наоборот – она любит его в ответ, она втягивает его в себя, обливает его пóтом и выкрикивает его имя. В это же самое время он вдруг понимает, что целует и гладит Брионию, говорит ей “моя хорошая” и “любовь моя”, а потом снова делает выдох, длинный и глубокий, как будто бы каждый атом покидает сначала легкие, а затем и все его тело, и они втроем сливаются в одно, сплавляются со всеми-всеми влюбленными и становятся самою любовью. Холли, которая прилетает гораздо позже, сохранила тело – оно теперь уже не такое худенькое и светится радостью, она здесь снова ребенок, потому что тут, на этом странном, многомерном и бурлящем краю Вселенной ее ждет еще одна лучшая в мире игра с Мелиссой, игра, которая продлится вечно и даже дольше – до тех пор, пока они не станут одним целым и не растворятся в тишине, но тишина эта настанет лишь тогда, когда самый последний мяч во Вселенной окончательно и бесповоротно ударится о корт.
В этой же тишине растворятся и все остальные. Даже маленький престарелый Робин прилетит сюда на уверенных крыльях, гордо выпятив красную грудь и указывая дорогу своей любимой Флёр, которая наконец-то держится за руки с Чарли. И в конце концов все окажутся здесь – насильники и убийцы, лжецы и мошенники и все их жертвы, и все они будут смеяться и плакать от радости, потому что ни убийств, ни насилия, ни лжи, ни соперничества больше нет. Ничего этого на самом деле и не было. Был один лишь страшный сон. Неубитые, неизнасилованные, освобожденные, оправданные, покончившие с бедностью и прощенные: все плачут от радости и облегчения, потому что здесь нет ни привязанностей, ни экономики, нет никаких растений и ничего такого, чего не знали бы и не понимали все без исключения. Все драмы мира понемногу тускнеют, и эта Вселенная, когда-то трагическая, от всей души зевает и готовится погрузиться в глубокий и долгий сон. Доиграв в теннис, Холли бежит к самому краю всего и в свое самое последнее мгновение становится каждой маленькой девочкой, когда-либо существовавшей: белокурой и черноволосой, в джинсах, сари и в клетчатом платье, с косичками, блестками, в шляпе и перчатках, в носках, капризной и чумазой, умытой и пригожей, плохой, но до странности мудрой, и, когда Олли – последнее, едва мерцающее напоминание об Олли – смотрит на Холли, на эту космическую девочку девочек, он понимает, что теперь он отец и ей, и вообще всему на свете.
Зоэ надоело слушать эту историю. Ну да, поначалу происшествие впечатляло своим драматизмом, и Клем некоторое время принадлежала ей одной, Зоэ заваривала для нее чай, и наливала вино, и покупала в “Маркс-энд-Спенсере” дорогие домашние пироги, которые, впрочем, Клем даже не пробовала. Но, если вдуматься, что можно сказать человеку, чей муж покончил с собой из-за дурацкого любовного треугольника с жирной двоюродной сестрой, которая тоже пыталась (неудачно) покончить с собой? Ах да, он покончил с собой, съев странное растение, которое она выращивала. Или что-то вроде этого. Ну хорошо, можно произносить разные бессмысленные фразы вроде: “Все проходит, и это тоже пройдет”, – эти слова Зоэ нашла на сайте, посвященном поддержке людей, переживающих утрату близких. Или можно еще предложить пообщаться с человеком, который тоже переживает такую утрату. Или поинтересоваться, какую практическую помощь ты можешь оказать. И тогда ты обнаружишь, что – да, практическая помощь действительно необходима: ты можешь помочь посадить, раздать, отдать на благотворительные нужды и, в конце концов, начать выбрасывать поштучно каждый из тысячи странных, почти черных образцов Clematis viticella, которые Олли заказал, прежде чем покончить с собой. Но что происходит, когда все это смертельно тебе надоедает? Ни о каком сексе речи, конечно, не идет. В последний раз они занимались любовью… ну да, правильно, за день до случившегося. Олли знал? Клем не говорит. Этот вопрос Зоэ не может задать. Вообще Зоэ не может задать ни одного вопроса, ответ на который имеет отношение к ней самой. Ей даже кажется, что она слышит голос своей матери: “Зоэ, твоя роль тут второстепенная”. Но почему? Почему бы ей не играть главную роль в этой новой, прекрасной связи, которую, правда, довольно грубо грохнули об пол? И ведь когда обнаруживаешь, что ты – не главное в отношениях, в которые вступил, то, наверное, это означает, что пора двигаться дальше, да?
Эш гуляет в саду, когда прилетают черноголовые щеглы. Это ничего, что он тут один? Наверное, нет. Но Бриония и Холли погребены под завалами вещей в гостевой спальне, разбирают их на две кучи – то, что нужно оставить, и то, что отправится в огромный мусорный контейнер, стоящий перед домом. Отец попросил, чтобы все его вещи выбросили в мусорный контейнер, но он, понятное дело, теперь сам не знает, что говорит, поэтому его вещи отправят на хранение. Холли аккуратно складывает черную шерстяную пряжу в картонную коробку и почти не разговаривает. Она по-прежнему не ест. Даже после всего этого. Даже после того, как тетя Флёр подарила ей волшебную книгу, которую Холли должна хранить как зеницу ока. Эшу от этого грустно. Он должен собрать все вещи, которые хочет взять с собой на Джуру, и сложить их где-нибудь, чтобы получилась кучка разумного размера. А что он хочет взять с собой? Может, фотографии? Часть вещей отправится на Джуру самолетом, а часть – кораблем, и…
Эша страшно беспокоит одна мысль. Он мечтал переехать из этого дома, уехать из деревни, и теперь – вот, пожалуйста, он и в самом деле отсюда уезжает. Неужели это означает, что все произошло по его вине? Потому что он этого захотел? Когда все были в больнице, его забрали к себе Беатрикс и Скай, и Скай рассказала ему, что у Вселенной, и правда, можно просить, о чем хочешь, но нужно быть очень осторожным с тем, как ты формулируешь запросы. Ко Вселенной можно обращаться только утвердительными предложениями. Нельзя говорить: “Я не хочу быть бедным”, если на самом деле имеешь в виду: “Я хочу разбогатеть”. Если ты используешь слово “бедный”, Вселенная только его и услышит, и именно это ты от нее получишь. Но и с просьбой о богатстве тоже нужно быть осторожным, поскольку можно разбогатеть из-за того, что вся твоя семья умерла. Вот Эш очень плохо сформулировал свой запрос, и вся его семья действительно чуть не умерла. Но зато теперь, когда он пойдет в среднюю школу на Айле (потому что на Джуре школы нет), все наладится. “Привет, меня зовут Эш”. Хотя, ясное дело, сам он нормальным теперь уже никогда не будет из-за того, что у них тут произошло. Но, как говорит Скай, он не обязан рассказывать всем подряд – да и вообще кому-либо рассказывать – о том, что у них произошло, если ему этого не хочется.
Сначала он их слышит и только потом – видит. Они прилетают стайками по пять – десять птиц, и вот в саду уже двадцать, пятьдесят, семьдесят, восемьдесят, целая сотня щеглов, и они теснятся и сражаются за семена нигера, насыпанные в специальную бутылочку. В деревянной кормушке ничего нет, но некоторые все равно приземляются именно туда. Эш идет на кухню, хотя ему здесь больше совсем не нравится, ему вообще здесь плохо, и роется в шкафу. Находит нераспечатанный пакет семян подсолнечника, который его мать купила весной. Осторожно открывает пакет – ножницами, а не пальцами – и выносит во двор. Все щеглы перелетают на молодой падуб или усаживаются на заборе рядом с деревцем и тихо наблюдают за тем, как Эш дотягивается до кормушки и высыпает в нее весь пакет.
– Надеюсь, этого вам надолго хватит, – говорит он щеглам.
Они ничего не отвечают. Вообще-то им бы сейчас улететь. Но они не улетают.
– Мы с вами, наверное, больше никогда не увидимся, – говорит Эш.
Ветки падуба нежно шелестят на ветру. Но щеглы не улетают. Эшу становится интересно, что произойдет, если встать совсем неподвижно и… И тут к нему подлетает один щегол. Его крошечное рыжее личико кажется Эшу удивительно знакомым, как будто бы Эш видел его уже много раз. Эш стоит смирно, и щегол устраивается у него на плече. Эш слышит, как бешено стучит его сердце. Он никогда еще не чувствовал прикосновения птицы, и это, пожалуй, самое восхитительное из всего, что с ним происходило. В эту секунду Эш понимает, что начнет работать с птицами, станет орнитологом, все будет очень непросто, но в итоге как-нибудь наладится. Щегол топчется у него на плече. Вообще-то это очень странно. Наверное, щеглы учуяли в нем какой-то особый запах? Ведь от него должно пахнуть человеком, а не деревом. Может, все дело – в имени? Он продолжает стоять неподвижно. Щегол подскакивает к тому месту, где плечо Эша переходит в шею, это щекотно, но мальчик стоит, не шелохнувшись. Он ощущает странную энергию, исходящую от щегла, энергию, полную любви, тепла и доброты. Эш никогда не будет даже пытаться описать это кому-нибудь, но ощущение похоже на мягкий клубок из давно забытых вещей – например, когда тебя обнимают и держат на руках, рассказывают тебе сказки на ночь, подкладывают грелку под одеяло, – и вот все это сидит сейчас у него на плече, слегка вцепившись коготками в шею. И тут этот щегол словно целует Эша в мочку уха. И улетает. Но Эш совершенно уверен, что слышал, как птичка что-то шепнула ему на прощанье. Похоже, это было слово “Намасте”. Эш узнал голос, это был голос его тети – Флёр. И тогда он бежит в дом, чтобы позвать маму и сестру, но, когда все они выходят в сад, щеглов уже и след простыл.
Семейное древо (исправленное)
Благодарности
В работе над этой книгой мне помогало множество людей, но отдельно я хотела бы поблагодарить Рода Эдмонда, моего первого, лучшего и самого требовательного читателя – за любовь и поддержку; моих родных – Франческу Эшерст, Куза Венна, Сэма Эшерста и Хари Эшерст-Венна за то, что они так давно, стойко и преданно любят все, что я делаю. Ниа и Айви, я очень рада, что теперь с нами будете еще и вы. Я выражаю огромную благодарность своему отцу Гордиану Троллеру за то, что он вдохновляет меня и поддерживает. А мой другой отец, Стив Спаркс, тоже оказавший большое влияние на эту книгу, пускай покоится с миром.
Отдельно я хочу поблагодарить своего агента Дэвида Миллера за глубокое уважение к писательскому труду и своего редактора и близкого друга Фрэнсиса Бикмора за то, что готовить эту книгу к печати было так весело. Спасибо всем сотрудникам издательства “Кэнонгейт”, в особенности – Джейми Бингу и Дженни Тодд за их энтузиазм и понимание. Вюбарр Креган-Рейд, Эйриен Майлденберг, Эми Сэквилль, Дэвид Фласфедет, Эллма Ли и Шарлотт Уэбб, спасибо вам за дружбу, поддержку и вдохновение. Спасибо сотрудникам и студентам магистратуры кафедры этноботаники в университете Кента, которые научили меня всему, что я знаю о растениях. Флоренс и Оттайл Стеррап, спасибо за то, что подтвердили мое предположение, что сегодняшние дети говорят теми же фразами (ну, примерно), что и дети в восьмидесятых. Кристофер Холландс и Тоби Черчилль, спасибо, что помогли мне вернуть Холли. Дорис Иванс, спасибо, что познакомила меня с “Курсом чудес”. Студенты всегда учат меня чему-нибудь новому, но особенно я хочу поблагодарить тех, кто прочитал и прокомментировал мою рукопись: Эми Лилуолл, Гонсало Серона Гарсию, Карен Донахей и Христину Христову. А еще я благодарна Тому Ожье, Шарлотте Джитер и Чико Тренуту за то, что они неустанно напоминают мне о том, почему я так люблю писать.
* * *
notes
Примечания
1
Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки. Пер. Г. А. Рачинского. (Здесь и далее прим. перев.)