Опоздавшие

Эмма жевала как можно медленнее и только кивала – с набитым ртом говорить неприлично.

Подали голос часы на камине, звон их слился с боем часов на лестничной площадке. Но всё заглушал сигнал тревоги, звучавший в голове Эммы. Он исходил из коробочки в ее рюкзаке. Она уже прочла инструкцию. Ответ будет достоверным только в том случае, если тест сделан утром.

– Ты подумала, как отметить свой день рождения? – протыкая вилкой брюссельскую капусту, спросила мать, хотя уже не раз задавала этот вопрос.

– Я не хочу никакого отмечания, мама.

– Может, пригласим твоих друзей в ресторан?

– У меня нет друзей.

– Впереди еще три недели, они появятся. Или пригласи свою соседку по комнате Бекки.

– Ее зовут Бекка, мама. И мы не дружим.

Вилка застыла в воздухе.

– С виду она милая. Нужно дать ей шанс, хоть она из Айовы.

– Она из Огайо. – Внезапно для себя Эмма выдала то, что хотела обсудить с матерью наедине: – Троубридж мне надоел. Я хочу в другую школу.

Хорошо бы вернуться в пансион Тэтчер. Она могла бы жить на Грин-стрит, их квартиру еще не продали. Только надо было дождаться удобного момента и один за другим разрушить защитные порядки матери, не пытаясь пробить их тараном.

Вопреки всему представилось, как в квартиру входит отец. Я пришел, говорит он, бросая свой кожаный портфель возле двери. Я дома.

– Милая, давай подождем до следующего семестра, – тихо промолвила мать. – Если и тогда тебе будет плохо…

– Будет. – Из остатков пюре Эмма вилкой строила бруствер. – Я ненавижу Троубридж и хочу в нормальную школу.

Дед оторвал взгляд от тарелки.

– Как дела у моей однокашницы по Троубриджу? – спросил он.

Мать глазами подала остерегающий знак. Только сейчас Эмма сообразила, что за ее обучение платит, видимо, дед.

– Что ни говори, скоро у школы столетний юбилей. – Салфеткой, которую так и не развернул, дед промокнул губы.

Он окончил Троубридж в 1928-м. В застекленном книжном шкафу стоял его выпускной альбом. На фото ряды учеников, выглядевших взрослыми дяденьками: короткие стрижки, напомаженные волосы разделены прямым пробором; все в белых рубашках с галстуками, бриджах, полосатых носках и ботинках на шнуровке вроде конькобежных.

Если б Эмма осталась в Троубридже, она бы училась в юбилейном классе. «Добро пожаловать на столетие в 2005-м!» – гласила растяжка, до сих пор висевшая над порт-кулисом, на фоне которого в первый день занятий сфотографировался весь класс, кроме Эммы. Тогда она еще не знала, что такое порт-кулис и где он находится, и опоздала на съемку. Возможно, ее отсутствие на фотографии было знаком.

– Всё хорошо, дедуля. – Эмма назвала его, как в детстве. У ее ребенка может быть прадед.

– Помню, как первое время на том берегу я тосковал по дому.

У Эммы навернулись слезы.

– Моя нянька пекла превосходные лепешки. Тонкие, но очень сочные. Пока не продали молочную ферму Бомонтов, нам доставляли отличное масло. Наряду с прочим я жутко скучал по этим лепешкам. Корзинку с ними нянька втихаря передавала молочнику, тот – школьным кухаркам, а те – мне. Легчало неимоверно. Еда – отменное снадобье от невзгод.

Словно вспомнив об укрепляющем свойстве хлеба, дед снял крышку с серебряной масленки и густо намазал маслом ломоть, который взял из хлебной корзинки. Вот еще чем отличались мать и Арлетт. Первая подавала масло, твердое как камень, прямо из холодильника. А вторая, думая о людях, давала ему оттаять.

– Сейчас там кормят хорошо, папа, – сказала мать.

Что правда, то правда. В столовой готовили пасту, панини, всевозможные салаты и бургеры, устраивали дни тайской, индийской, французской и итальянской кухни. Но кормежка – не повод остаться в этой школе.

– Твоего прапрадеда, построившего этот дом, отправили в пансион, когда ему было всего восемь лет, – сказал дед. – Ты знала об этом?

Эмма покачала головой – нет, даже не слышала.

– До школы в Эллсворте было одиннадцать миль. В первую же неделю Финеас сбежал домой и всю дорогу прошел пешком. Его только отругали и отправили назад.

– Ой, папа, когда это было! – вмешалась мать. – Но это жестоко – отправить его обратно. Восьмилетнего ребенка!

Может, этой историей деда просто пытались удержать в Троубридже? – подумала Эмма. Значит, он тоже хотел сбежать? Ему не пришлось бы топать одиннадцать миль. Всего-то обойти половину озера.

– Его не пустили опять пешкодралом. – Дед добавил масла на остаток хлеба. – Отвезли в бричке.

– В чем? – не поняла Эмма.

– Повозка такая, запряженная лошадью.

Эмма представила, что на месте их гаража стоит каретный сарай, заполненный экипажами.


Хорошо бы жить в те простые времена.





* * *


После ужина Эмма надела куртку с капюшоном и, сунув сигареты в карман, пошла покурить на причале. Спускаясь с холма к воде, она услышала звуки веселья в Троубридже. С того берега долетал смех. Эмма напрягла слух, надеясь расслышать разговоры. Родес и Мередит тоже там? Она старалась распознать его голос, который почти не помнила. С того вечера они больше не разговаривали. На прошлой неделе случайно встретились в холле, он задел ее рукавом и прибавил шагу, не прерывая разговора с приятелем.

Остаться в этой школе невозможно. Эмма себе не доверяла. Наверняка опять напортачит. Не с парнем, так в чем-нибудь другом. Там столько неизвестных правил. Как их узнаешь? Они нигде не записаны. Троубридж сродни соседнему полю. Издали-то оно ровное, а попробуешь его перейти – все ноги собьешь о корни и камни.

Если она беременна, придется ехать в Нью-Йорк. Мать, конечно, ее отвезет, но перед этим будет море слез, укоров и нотаций. Аборт – это очень больно? Сколько дней на него нужно? В пансионе у нее жесткое расписание. Скоро контрольные работы. Времени совсем нет!

Эмма достала сигареты, чиркнула зажигалкой. Виден ли огонек с того берега?

Стемнело. В замке на вершине холма светились окна – крестообразные, бойницами, прямоугольные и стрельчатые. С другой стороны озера опять долетел смех. Он был точно валюта, не имеющая хождения на этом берегу.





* * *


Утром Эмму разбудила кошка, прогулявшаяся по ее голове.

Сегодня всё решится.

В Троубридже ее друзьями были Лиам и Зак. (Зак и Лиам, говорил Зак, ставя себя на первое место.)

Но с ними этим не поделишься.

Эмма достала коробочку, лежавшую в рюкзаке.

Вдруг распахнулась дверь. Дед!

Вот еще беда – в доме ни одна дверь не запиралась. Часть ключей с большими бородками была потеряна, часть кучей лежала в ящике буфета.

– Виноват, Рути. – Дед захлопнул дверь комнаты, которая некогда была детской, в ней обитала мать.

Похоже, дедуля жил в прошлом, настоящем и будущем одновременно.

Эмма сняла с крючка халат, висевший на двери, сунула коробочку в карман и пошла в туалет. Пописав в горшок, отнесла его на чердак.

Дохлые мухи и мыши, обшарпанные чемоданы, ботинки с коньками, старые лыжи. Эмма поставила горшок на подоконник и, усевшись на чемодан, весь облепленный дорожными наклейками, снова прочла инструкцию. Надо выждать пятнадцать минут. Она включила таймер противоударных наручных часов.

Захотелось курить. Чердак был ее курилкой. Сдернув тряпку с тумбочки, она выдвинула ящик и достала спрятанную там пачку сигарет. Да нет, это вовсе не пачка, а маленькая, размером с ладонь, книжица в мягкой обложке.

Эмма снова пошарила в ящике и теперь нащупала сигареты со спичками, заткнутыми в целлофановую обертку пачки. Ну слава тебе господи. Поспешно закурив, она сделала глубокую затяжку.

Книжица оказалась молитвенником в кожаном, от старости ветхом переплете. На первой пустой странице виднелась выцветшая надпись тушью: «Бригита Моллой». Эмма пролистала страницы из тонкой папиросной бумаги: «Праздники и посты», «Перечень святых», «Молитвы о спасении».

Она глянула на часы – еще три минуты и шестнадцать секунд. Пластмассовый горшок на подоконнике сиял, точно хрустальный шар.

Линялая тесемочка закладки помечала страницу с «Молитвой для отчаявшихся».

Эмма решила помолиться. Хуже не будет.

– Взыскую Твоего заступничества и помощи Твоей, не оставь меня Своей милостью в крайней нужде моей…

Запищал таймер. Пора.

Полоска осталась голубой! Молитва помогла!





* * *


– Ты что-то рано поднялась. – Мать выглянула из-за газетной страницы с модами.