Опасные соседи

23




Летом 1990 года, когда мне только исполнилось тринадцать, как-то раз днем я наткнулся на лестничной площадке на мать. Она укладывала в шкаф стопки чистого постельного белья. Когда-то раз в неделю к нам приезжал маленький фургон с золотыми буквами на боку и отвозил белье в стирку, а через несколько дней возвращал его нам в безупречно ровных стопках, перевязанных лентами, или на деревянных вешалках под пластиковыми чехлами.

— Что случилось с услугами прачечной? — спросил я.

— Какой прачечной? — удивилась мать.

Теперь у нее длинные волосы. Она не стриглась уже два года, с тех пор как эти люди переехали в наш дом. Берди носила длинные волосы, Салли тоже. Раньше у мамы была короткая стрижка. Теперь ее волосы были ниже лопаток и расчесаны на прямой пробор. Меня мучил вопрос: пытается ли она быть похожей на других женщин, точно так же, как я пытался быть похожим на Фина?

— Разве ты забыла? Того старика, что приезжал в белом фургоне, чтобы забрать наше белье в стирку? Он был такой крошечный, что ты все время переживала, что он не сможет донести белье до фургона?

Взгляд моей матери медленно скользнул влево, словно она вспоминала сон.

— Ты прав. Я совершенно забыла о нем, — сказала она.

— Почему он больше не приезжает?

Мама потерла характерным жестом кончики пальцев, и я с тревогой посмотрел на нее. Я знал, что означает этот жест. Я давно это подозревал, но сегодня я впервые получил подтверждение моим подозрениям. Мы были бедны.

— Но куда делись все папины деньги?

— Тсс.

— Ничего не понимаю.

— Тсс! — снова шикнула она. И, осторожно потянув меня за руку, привела в свою спальню, где усадила на кровать. Сжав мою руку в своей, она пристально смотрела на меня. Мне же бросилось в глаза, что она не накрашена. Интересно, задумался я, и когда она перестала пользоваться косметикой? За это время столько всего изменилось, причем так медленно и незаметно, что порой бывало трудно уловить момент, когда собственно начались эти изменения.

— Ты должен пообещать, — сказала она, — что никому об этом не скажешь. Ни твоей сестре. Ни другим детям. Ни взрослым. Никому-никому, договорились?

Я кивнул.

— И я говорю это тебе только потому, что доверяю тебе. Потому что ты человек разумный. Так что не подведи меня, договорились?

Я кивнул еще энергичней.

— Деньги у отца закончились давным-давно.

Я ахнул.

— Что, сразу все?

— Можно сказать, что да.

— И на что мы живем?

— Папа продавал акции и ценные бумаги. Еще есть пара сберегательных счетов. Если мы сможем жить на тридцать фунтов в неделю, у нас все будет хорошо, по крайней мере, еще пару лет.

— На тридцать фунтов в неделю? — мои глаза полезли на лоб. Когда-то мама тратила тридцать фунтов в неделю на одни только свежие цветы. — Но это невозможно!

— Возможно. Дэвид сел с нами и все посчитал.

— Дэвид? Но что Дэвид знает о деньгах? У него даже нет своего дома!

— Тсс. — Она прижала палец к губам и с опаской посмотрела на дверь спальни. — Ты должен доверять нам, Генри. Мы взрослые люди, и ты должен нам доверять. Берди зарабатывает деньги уроками скрипки. Дэвид получает деньги за свои занятия фитнесом. Джастин зарабатывает кучу денег своими травами.

— Да, но ведь они нам ничего не дают?

— Неправда. Каждый вносит свою долю. И мы живем за счет этой общей копилки.

И тогда до меня дошло. Предельно ясно и четко.

— То есть теперь это коммуна? — с ужасом спросил я.

Моя мать рассмеялась, как будто я ляпнул какую-то глупость.

— Нет! — сказала она. — Конечно же, нет!

— Почему отец не может просто продать дом? — спросил я. — Мы могли бы жить в небольшой квартире. Там нам было бы даже уютно. И тогда у нас была бы куча денег.

— Но дело не только в деньгах, ты ведь это знаешь, не так ли?


— Тогда в чем? — спросил я. — В чем дело?

Она еле слышно вздохнула и подушечками больших пальцев погладила мою руку.

— Думаю… все дело во мне. В том, как я воспринимаю себя, в том, что мне так долго было грустно, и что все это… — она обвела глазами огромную спальню с пышными занавесками и сверкающей люстрой, — не делает меня счастливой. Скорее угнетает. А потом появился Дэвид, и он показал мне другой способ жить, менее эгоистичный. У нас слишком много всего, Генри. Ты понимаешь? Слишком, слишком много всего, а когда у человека слишком много, это тянет его вниз. И теперь, когда денег практически не стало, самое время измениться, подумать о том, что мы едим и чем пользуемся, что тратим и чем наполняем наши дни. Мы должны дарить миру, а не постоянно что-то брать у него. Ты знаешь, Дэвид… — она произнесла его имя, и ее голос прозвенел как ложка, которой ударили по бокалу. — Он почти все свои деньги отдает на благотворительность. И теперь, по его совету, мы делаем то же самое. Дарить нуждающимся людям — это хорошо для души. Жизнь, которой мы жили раньше, была расточительной. Неправильной. Ты понимаешь? Но теперь, когда Дэвид здесь, чтобы вести нас по правильному пути, мы можем начать восстанавливать баланс.

Я пару секунд пытался постичь весь смысл услышанного.

— Итак, они остаются, — сказал я в конце концов. — Навсегда?

— Да, — ответила она с легкой улыбкой. — Да. Я надеюсь, что это так.

— А мы бедные?

— Нет, мы не бедные, мой дорогой. Нас просто ничто не обременяет. Мы свободные.





24




Либби, Миллер и Дайдо обыскивают дом сверху донизу в поисках возможных путей проникновения таинственного человека в носках. В задней части дома есть большая застекленная дверь, которая выходит на каменные ступеньки, ведущие в сад. Изнутри она закрыта на засов, и когда они пытаются ее открыть, она оказывается запертой на ключ. В щели между дверью и дверной коробкой проникли побеги густо разросшейся глицинии, что указывает на то, что дверь не открывали в течение многих недель и, возможно, даже лет.

Они толкают пыльные оконные рамы, но все они заперты. Они заглядывают в темные углы в поисках секретных дверей, но их нет. Они перебирают все ключи на связке Либби и, наконец, находят тот, который открывает застекленную дверь. Но та даже не сдвинулась с места.

Миллер смотрит сквозь стекло наружу.

— Там снаружи навесной замок, — говорит он. — У вас есть в этой связке маленький ключ?

Найдя самый маленький ключ, Либби передает его Миллеру.

— Вы не будете возражать, если я выставлю стекло?

— Выставите стекло? — говорит она. — Чем?

Он показывает ей свой локоть. Она морщится.

— Тогда действуйте.

Чтобы смягчить удар и не порезаться, он обматывает локоть потрепанной ситцевой занавеской. Стекло трескается и раскалывается на две идеально равные части. Он просовывает в получившееся отверстие руку и маленьким ключом отпирает навесной замок. Разрывая спутанные побеги глицинии, дверь наконец открывается.

— Вот, — говорит Миллер, выходя на лужайку. — Здесь выращивали снадобья.

— Те самые, которые убили родителей Либби? — спрашивает Дайдо.

— Да. Белладонну. Ее еще называют сонная одурь. Полиция нашла большой куст этого растения.

Они идут в дальний конец сада, точнее, в прохладную тень под пологом высокой акации. Здесь, лицом к дому, стоит скамья, как будто специально изогнутая в форме тени дерева. Даже в самое жаркое лето, какое только Лондон знал за последние двадцать лет, скамейка оставалась влажной и заплесневелой. Либби осторожно проводит кончиками пальцев по подлокотнику и представляет себе Мартину Лэм, как та сидит здесь солнечным утром, с кружкой чая в руках. Ее руки покоятся там, где сейчас лежат пальцы Либби, она наблюдает за кружащими над головой птицами. Другая рука поглаживает выпирающий живот, а сама она улыбается, чувствуя, как ребенок крошечными кулачками и ножками пинает ее изнутри.

А потом Либби представляет себе, как год спустя она принимает за обедом яд, а затем ложится на кухонный пол и умирает без всякой на то причины, оставляя наверху своего ребенка.

Либби отдергивает руку и резко поворачивается, чтобы посмотреть на дом.

Отсюда им видны четыре больших окна задней стены гостиной. Им также видны еще четыре окна меньшего размера наверху, по два в каждой из задних спален, плюс маленькое окошко посередине — это окно верхней лестничной площадки. На самом верху восемь узких окон с карнизами, по два на каждую мансардную спальню, и крошечное круглое окошко между ними — окно ванной комнаты. Выше только плоская крыша, три дымохода и голубое небо.

— Посмотрите! — говорит Дайдо, встав на цыпочки и энергично указывая на что-то. — Посмотрите! Это там, случайно, не лестница? Приставная или пожарная?

— Где?

— Вон там! Смотрите! Просто она спрятана за вон той дымовой трубой, красной. Посмотрите.

Либби замечает блеск металла. Ее взгляд скользит к кирпичному уступу, затем к карнизу над скатом крыши, затем по водосточной трубе, прикрепленной к другому кирпичному выступу на стороне дома, затем перескакивает на примыкающую к нему стену сада, затем вниз на нечто похожее на бетонный бункер и, наконец, на сад.

Она резко поворачивается. Позади нее густая листва, ограниченная старой кирпичной стеной. Чувствуя под ногами вытоптанные среди травы проплешины, она пробирается сквозь заросли. Те затянуты старой паутиной, которая липнет к одежде и волосам. Но она упорно продолжает идти вперед. Она чувствует направление, оно уже в ней, она знает, что ищет. И вот она, перед ней — обветшалая деревянная калитка, окрашенная в темно-зеленый цвет и свисающая с петель, и она ведет в заросший дальний конец сада дома по ту сторону ограды.

Миллер и Дайдо стоят позади нее, глядя через ее плечо на деревянную калитку. Она со всей силы толкает ее и заглядывает в соседский сад. Он неряшливый и неухоженный. Посреди газона возвышаются дурацкие солнечные часы, здесь же несколько пыльных гравийных дорожек. Ни садовой мебели, ни детских игрушек. А вон там, у стены дома, виднеется дорожка, которая, похоже, ведет отсюда прямо на улицу.

— Я поняла, — говорит Либби, касаясь навесного замка, который был вскрыт болторезом. — Посмотрите. Кто бы ни спал в доме, он проходил через эту калитку, через сад, к этой бетонной штуке вон там. — Она ведет их обратно в сад. — К стене сада, вверх по водосточной трубе, к тому карнизу, видите, вон там, затем наверх, на уступ, а оттуда на крышу и на лестницу. Нам просто нужно выяснить, куда ведет эта лестница.

Она смотрит на Миллера. Он, в свою очередь, смотрит на нее.