Оно

В Дерри всегда было много дождей.

Эдди открыл дверь чулана в холле, снял с крючка полиэтиленовый пакет, вынул из него калоши и положил в чемодан с одеждой.

«Вот умница, Эдди».

Они спустились в гостиную и стали смотреть телевизор, но тут он что-то забарахлил. Эдди подошел к телевизору, нажал кнопку, уменьшил экран: он был такой большой, что Фримен Макнил походил на огромное привидение. Эдди снял телефонную трубку и заказал такси. Диспетчер ответил, что такси подъедет через четверть часа.

— Ничего страшного, — сказал Эдди.

Он положил трубку и схватил аспиратор: он лежал на крышке дорогого проигрывателя компакт-дисков системы «Сони». «Я потратил тысячу пятьсот долларов на эту новейшую систему, чтобы Мира слышала каждую драгоценную ноту своего любимого Барри Манилова из сборника «Лучшие хиты», — подумал Эдди и покраснел от стыда. Это было неправдой, и кто, как не Эдди, это отлично знал. Мира с не меньшим удовольствием слушала бы свои старые, запиленные пластинки, точно так же, как теперь лазерные диски; точно так же она с радостью осталась бы в своем маленьком четырехкомнатном доме в Куинси и жила бы в нем счастливо, пока оба они не постарели бы и не поседели (надо заметить, у Эдди уже давно светилась лысина). Нет, он купил эту дорогостоящую звуковую систему по той же причине, по какой когда-то купил этот приземистый каменный дом в Лонг-Айленде, дом, где каждый звук гремел точно последние две горошины в консервной банке. Он купил этот дом и систему, чтобы успокоить мать, заглушить ее тихий, испуганный, часто смущенный, но всегда неумолимый голос. Ведь таким образом можно было сказать ей: «Посмотри! Все это сделано моими руками! Я все устроил, как ты хотела. А теперь, пожалуйста, очень прошу, ради Бога, помолчи немного». Точно актер, который изображает в пантомиме самоубийцу, нажимающего на спусковой крючок пистолета, Эдди сунул в рот аспиратор и нажал клапан. Лакричный привкус обдал его горло, запершило, и Эдди сделал глубокий вдох. Грудь вздохнула свободно, и тут он услыхал голоса призраков, далекое прошлое ожило.

«Вы разве не получали мою записку?»

«Я получил ее, миссис Каспбрак, однако…»

«Что же, если вы не умеете читать, уважаемый учитель физкультуры, позвольте я перескажу ее содержание вам лично. Вы готовы, мистер Блэк?»

«Миссис Каспбрак…»

«Слушайте, слушайте — ваше дело слушать. Вы готовы? К вашему сведению: мой Эдди не может заниматься физкультурой. Повторяю: не может! Эдди очень болезненный, слабый ребенок. Если он побежит или прыгнет…»

«Миссис Каспбрак, у меня в кабинете лежит папка. В ней результаты последнего физического осмотра — таково требование — так предписывает инструкция. Согласно осмотру, ваш Эдди немного мал и слаб для своего возраста, но в остальном он абсолютно нормальный мальчик. Я позвонил вашему домашнему врачу, просто чтобы лишний раз подстраховаться, и врач подтвердил…»

«Вы хотите сказать, мистер Блэк, что я лгу? Вы это хотите сказать? Вот Эдди, он стоит рядом со мной. Вы слышите, как он дышит? Вы слышите?!»

«Мам, не надо, пожалуйста, я здоров».

«Эдди, не говори глупостей. Я разве учила тебя говорить глупости? Не перебивай старших!»

«Я все слышу, миссис Каспбрак. Вот ваш Эдди, однако…»

«Слышите?! Очень хорошо! Я уж думала, может быть, вы глухой. Слышите, какое дыхание?! Словно грузовик на малой скорости ползет в гору. И если это не астма, то тогда…»

«Мама, я сейчас…»

«Успокойся, Эдди! Не перебивай меня. Если это не астма, мистер Блэк, то тогда я королева Елизавета».

«Миссис Каспбрак, Эдди отлично чувствует себя на уроках физкультуры. Они ему очень нравятся. Он очень любит играть в разные игры и бегает довольно быстро. Когда я говорил с доктором Бейсоном, он завел разговор о психосоматике. Интересно, рассматривали вы такую возможность, что…»

«Что мой сын псих?! Не в своем уме?!»

«Нет, но…»

«Эдди болезненный слабый ребенок».

«Миссис Каспбрак, доктор Бейсон подтвердил, что он не нашел никаких, так сказать…»

«Физических отклонений», — закончил про себя эту фразу Эдди. Воспоминание об этом унизительном разговоре, имевшем место в спортивном зале деррийской начальной школы, когда его мать кричала на учителя физкультуры, а он, Эдди, съежившись, тяжело дыша, стоял рядом с ней, меж тем как другие дети, столпившись под баскетбольной корзиной, смотрели на него во все глаза, — воспоминание это впервые за многие годы вернулось к нему этим вечером. Он знал, что после звонка Майка Хэнлона будут и другие воспоминания, еще страшней и тяжелей. Они теснились в его сознании, как рвущиеся в магазин покупатели, угодившие в дверях в живую пробку. Но скоро они прорвутся и хлынут. Эдди в этом нисколько не сомневался. И с чем они встретятся, столкнутся? Что он имеет? Здравый рассудок? Возможно. Нет, все раскупится, все разойдется подчистую.

«Никаких физических отклонений», — повторил он, глубоко вздохнул, поежился и сунул аспиратор в карман.

— Эдди, — сказала Мира, — прошу тебя, пожалуйста. Объясни, что происходит.

На ее полных круглых щеках светилась дорожка — следы от слез. Мира то и дело нервно скрещивала на груди руки, и они сплетались, как тела двух розовых поросят, затеявших игру. Как-то, незадолго до того, как сделать Мире предложение, Эдди принял от нее подарок: ее фотографию. Он поставил ее рядом с фотографией матери — мать умерла от острой сердечной недостаточности в возрасте шестидесяти четырех лет. В год своей смерти она весила более четырехсот фунтов — четыреста шесть, если быть точным. К тому времени она достигла ужасающих размеров и представляла собой какое-то нагромождение округлостей: груди, живота, зада; вершиной этой горы было бледное, одутловатое лицо с вечно встревоженным выражением. Но фотография матери, которая стояла рядом с фотографией Миры, была сделана в 1944 году, за два года до рождения Эдди. («Ты очень болезненный, слабенький, — прошептал ему на ухо призрак матери. — Сколько раз мы были просто в отчаянии, боялись, что ты умрешь…»)

В 1944 году мать его была относительно стройной женщиной и весила всего сто восемьдесят фунтов.

Он смотрел на обе фотографии, переводя взгляд с матери на Миру, с Миры на мать, и прибегнул к их сравнению потому, что отчаянно боялся кровосмесительного брака.

Они могли бы быть сестрами — до того удивительно они похожи.

Он смотрел на две почти что идентичные фотографии и давал себе слово никогда не совершать этого безумства. Он знал, что на работе уже отпускают шутки в его адрес, но сослуживцы не знали и половины того, что знал он. Шутки и шпильки он стерпит, но хочет ли он стать клоуном в этом поистине фрейдистском цирке? Нет, ни за что. Он порвет все отношения с Мирой. Он расстанется с ней по-хорошему, тихо-мирно, ведь она всегда была так добра к нему, так мила: у нее было меньше опыта с мужчинами, чем у него с женщинами. А потом, когда она наконец скроется с его горизонта, он, быть может, научится играть в теннис — он уже давно подумывал брать уроки.

«Эдди отлично чувствует себя на уроках физкультуры. Они ему очень нравятся».

А в ооновской гостинице «Плаза» функционировал клуб любителей пула, Эдди обожал бильярд.

«Эдди любит играть в разные игры».

…не говоря уж о Центре Здоровья, который открылся на 3-й авеню, напротив гаражей.

«Когда вас нет рядом с ним, он бегает довольно быстро. Эдди очень хорошо бегает, когда никто не внушает ему, какой он болезненный. И я вижу по его лицу, миссис Каспбрак, что даже теперь, в возрасте девяти лет, Эдди знает, что самое большое удовольствие, которое он может себе доставить, это побежать туда, куда вы, миссис Каспбрак, ему категорически запрещаете».


Но в конечном счете он все-таки женился на Мире. В конечном счете привычный образ жизни, старые привычки взяли верх. Дом — это такое место, где стоит только появиться, тебя сразу сажают на цепь, чтобы ты не ушел, куда не надо. Да, он мог бы одолеть этот призрак матери. Это было далеко не просто, но Эдди был уверен, что он смог бы это сделать, если бы это было все, что от него требовалось. В конечном счете лишила его независимости именно Мира, склонив чашу весов в свою пользу. Она лишила его свободы благодаря своей заботливости и внимательности; она буквально пригвоздила его и сковала цепями нежности. Мире, как и матери Эдди, удалось раскусить его характер. Она заглянула в его душу так глубоко, как никто другой: итак, по причине своей болезненности он тем более нуждается во внимании и уходе, но у него порой возникают мысли, будто он вовсе никакой не болезненный и не нуждается в уходе. Эдди нужно оградить от всяких, пусть даже смутных поползновений к решительным шагам.

В дождливые дни Мира всегда доставала из чулана полиэтиленовый пакет с калошами и клала их под вешалкой рядом с дверью. Каждое утро за завтраком подле его тарелки с поджаренными без масла гренками стояло блюдо, которое с первого беглого взгляда можно было принять за подслащенный поп-корн для детей, но при внимательном рассмотрении в этом блюде был целый спектр витаминов (большинство из них лежало у него в сумке). Подобно матери, Мира понимала каждое движение его души, и у Эдди не оставалось никаких шансов.

Еще будучи молодым неженатым мужчиной, Эдди трижды уходил от матери и всякий раз возвращался домой. Мать умерла в своей квартире, в холле, полностью забаррикадировав своим грузным телом входную дверь, соседи, услыхав тяжелый стук, вызвали «скорую», и подоспевшей бригаде пришлось ломать дверь между кухней и лестничной клеткой. Четыре года спустя после смерти матери Эдди вернулся домой в четвертый и последний раз. По крайней мере, он сам так считал, что больше он уходить из дома не будет. «И снова дома, тра-ля-ля-ля, а дома Мира, большая свинья». Конечно, она была большая свинья, зато такая милая, добрая, и Эдди любил ее; у него не было никакой возможности проявить свою хитрость и независимость. Мира приворожила его, загипнотизировав своим всепонимающим взглядом мудрой змеи.

«Теперь никаких скитаний, из дома ни на шаг», — подумал он тогда.

«Но может быть, я ошибался, — подумал он теперь. — Может, это вовсе не дом родной и никогда им не был. Может, настоящий дом там, куда мне сегодня придется поехать? Дом — это такое место, где в конечном счете придется столкнуться лицом к лицу в темноте с нечто таким, чему нет названия».

Эдди беспомощно вздрогнул всем телом: как будто вышел на улицу без калош и продрог до костей, простудился.

— Эдди, пожалуйста.

Мира снова заплакала. Слезы были ее последним средством защиты, как когда-то у его матери: этаким оружием паралитического свойства, воздействующим на доброту и нежность, поражающим любую броню. Впрочем, Эдди редко облачался в броню перед кем бы то ни было; похоже, броня была не для его плеч.

Для матери слезы были не просто средством защиты, они служили оружием. Мира же редко использовала слезы столь циничным образом. Однако как бы то ни было, цинично или не цинично, сейчас она пытается использовать их именно так… и похоже, вот-вот преуспеет в своих целях. Эдди это заметил.

Но теперь он не мог допустить, чтобы жена опять взяла над ним верх. Проще простого предаваться печальным мыслям, как одиноко будет сидеть в поезде, идущем в Бостон во мраке ночи, когда чемодан покоится на верхней полке, а сумка с лекарствами от всех недугов лежит на полу между ног, меж тем как в груди нарастает с каждой минутою страх и ты начинаешь дрожать от этого страха. Проще простого позволить Мире увести себя в спальню и принимать от нее знаки любви: таблетки аспирина и спиртовые растирания. Позволить ей уложить себя в постель, где они могли бы заняться любовью, а могли бы обойтись и без этого.

Но он обещал. Дал слово.

— Подумай, Мира, — сказал Эдди, намеренно придав своему голосу сухость и жесткость.

Она устремила на него взгляд: в ее влажных беззащитных глазах был ужас.

«Надо попытаться ей объяснить, — подумал он, — объяснить по мере возможности. Мол, звонил Майк Хэнлон, сказал, что все началось опять. Высказать догадку-предположение, что приедет не он один, а и все остальные».

Однако то, что сорвалось с языка, оказалось куда более прозаичным:

— Утром первым делом сходи на почту. Поговори с Филом. Скажи ему, что мне пришлось срочно уехать и что ты повезешь Пасино…

— Эдди, но я никак не могу, — зарыдала Мира. — Он знаменитость, звезда. Если я собьюсь с пути, заблужусь, он накричит на меня. Я уверена, что накричит. Они все кричат на шоферов, когда те сбиваются с пути… Я заплачу… Может случиться авария… Наверняка случится. Эдди… Эдди… Тебе надо остаться дома!

— Ради Бога, замолчи сейчас же!

Мира вздрогнула от его голоса, она обиделась, между тем Эдди схватил аспиратор, но не решался воспользоваться им по назначению. Мира усмотрела бы в этом слабость с его стороны и могла использовать это против него.

«Господи, если ты видишь меня в эту минуту, пожалуйста, поверь, что я искренне не хочу обижать Миру. Я не хочу сделать ей больно. Я не хочу никакого насилия. Но я обещал, скрепил свою клятву кровью. Пожалуйста, помоги мне, а то ведь мне придется прибегнуть…»

— Так противно, когда ты кричишь на меня, Эдди, — прошептала Мира.

— Мне самому противно, когда приходится это делать, — сказал он, и при этих словах Мира вздрогнула всем телом.

«Что ты несешь, Эдди! Ты снова ее обидел. Лучше стукнул бы пару раз. И то, поди, будет милосердней. Да и хлопот меньше».

И тут он зримо представил себе лицо Генри Бауэрса; быть может, на этот образ его навела мысль о рукоприкладстве. Впервые за долгие годы он вспомнил Бауэрса, и это воспоминание отнюдь не успокоило его мысли. Скорее наоборот.

Эдди закрыл глаза, выждал секунду и снова открыл их.

— Ты не заблудишься, — сказал он, — Пасино не будет на тебя кричать. Он человек очень любезный, он все понимает.

Эдди ни разу в жизни не возил Пасино, но он утешал себя мыслью, что, по крайней мере, если следовать среднеарифметическому правилу, его ложь выглядит вполне убедительной: согласно расхожему мифу, знаменитости в большинстве своем люди дерьмовые, но Эдди возил их немало и знал, что это обычно далеко не так.

Конечно, были исключения из общего правила, и в большинстве случаев эти исключения были на редкость безобразны внешне. Болея душой за Миру, он горячо надеялся, что Пасино окажется терпимым, покладистым человеком.

— В самом деле? — робко спросила она.

— Да, он человек приятный.

— Откуда ты знаешь?

— Его возил пару раз Диметриос, когда работал в «Манхэттон Лимузин», — бойко отвечал Эдди. — Он говорит, что Пасино всегда дает чаевых не меньше пятидесяти долларов.

— Мне наплевать. Пусть даже он даст мне пятьдесят центов — только бы он не повышал на меня голоса.

— Мира, все очень просто. Дело-то плевое. Во-первых, завтра в семь вечера возьми в Сейнт-Рейджисе «пикап» и отвези Пасино в компанию Эй-би-си. Там они записывают по новой последний акт пьесы, в которой играет Пасино. «Американский бизон», — кажется, так она называется. Во-вторых, около одиннадцати отвези его обратно в Сейнт-Рейджис. В-третьих, вернешься в гараж, поставишь машину и подпишешь путевой лист.

— И все?

— Все. Ты можешь сделать это с закрытыми глазами, стоя на голове, Мирти.

Обычно она хихикала при упоминании своего ласково-уменьшительного имени, но сейчас только взглянула на Эдди с серьезностью ребенка, которому сделали больно.

— А что если он не захочет возвращаться в гостиницу, а попросит отвезти его куда-нибудь в ресторан пообедать? Или в бар, или куда-нибудь на танцы?