Оливер Лавинг

– Я в жутком положении, Терренс. Говорю правду. Знаешь, я видел твою банковскую выписку. Ты ее оставил на столе, прости, но я видел.

Терренс, как ни странно, лишь ухмыльнулся в ответ на это признание. Чарли чувствовал, как приятель тщательно запоминает детали, чтобы позже рассказать кому-нибудь эту смешную историю.

– И я не так уж много прошу, – добавил Чарли. – Скажем, тысяч пять, и я смогу закончить. Я все верну, с процентами. Ты даже можешь быть со мной в доле, типа, получить часть прав на мою работу. Могу показать контракт, если хочешь.

– Ага, – сказал Терренс. – Твоя книга.

– Выслушай меня. Я ведь даже не рассказывал тебе, над чем работаю. Ты никогда не спрашивал.

– Так расскажи.

Чарли сжал губы, опустил взгляд на тротуар и выдал неуклюжий вариант заготовленной для журналистов речи. Говоря о своем детстве, Чарли редко бывал честен, но теперь он рассказал о почти настоящих стихах Оливера, об историях, которые они сочиняли вместе, о том, каким Оливер стал сейчас, о его параличе и безнадежном диагнозе. Откашлявшись, Чарли добавил:

– Какое-то время я не знал, как жить дальше, но потом мне стал ясен ответ: я должен рассказать нашу историю.

Но речь получилась не такой, как Чарли планировал. Он чувствовал, как уголки глаз пронзают слезы. Как объяснить Терренсу, что эта воображаемая книга – единственное, что осталось у него от брата, и что даже она теперь с каждым днем все больше ускользает от него? Что у него по-прежнему нет нормального плана или логической схемы, только смутная мальчишеская надежда как-то отыскать на этих страницах переправу и вернуться к Оливеру. Что этот литературный спиритический сеанс имел полностью противоположный эффект – чем больше Чарли писал, тем больше отдалялся от Оливера.

Терренс глядел на Чарли озадаченно – а может, с жалостью.

– Так сколько страниц ты написал? – спросил он.

– Знаешь, я чувствую такую бешеную энергию. Как будто во мне что-то растет и рвется наружу. Вот честно, я все это из себя вытрясу за три месяца. Ну максимум четыре. Или пять – с редактурой.

Чарли опустил глаза и увидел, что сжимает запястье Терренса.

– Понятно. А может, шесть или семь, – сказал Терренс. – Или, вполне вероятно, никогда.

– Пожалуйста.

Терренс попытался высвободить руку, но Чарли крепко держал ее потной хваткой.

– Мне очень жаль, правда. – Терренс покровительственно покачал головой. – Но пора взглянуть правде в глаза, Чарли. Ты сам во всем этом виноват, и я не вижу, зачем мне участвовать в устроенной тобой катастрофе.

– Думаешь, что я всего этого хотел?

– Все эти истории, которые ты рассказываешь… Все они немного… бабах! – Свободной рукой Терренс сделал жест, изображающий взрыв. – Но я понимаю. С тобой случилась по-настоящему жуткая вещь, и теперь тебе кажется, что жуткие вещи будут происходить с тобой постоянно. Это, видимо, какая-то паранойя, посттравматическое расстройство, да? Вот сейчас ты выдумал гангстера, который переломает тебе ноги.

Чарли редко случалось проводить с каким-либо мужчиной достаточно времени, чтобы позволить тому собрать необходимую информацию для вынесения столь суровой оценки; и теперь он внезапно резко затосковал по парню по имени Кристофер, с которым встречался несколько недель, – стройному, пылкому мужчине с ослепительными русыми волосами, уехавшему в Калексико бороться за права иммигрантов. И все же во время их романа Чарли скучал по другим, тем, кто был до него, и тосковал по мужчинам, которых еще не знал. Он называл это проклятием семьи Лавинг – гибельной верой в то, что любое место будет лучше нынешнего.

– Выдумал? – отозвался Чарли. – Хочешь познакомиться с Джимми Джордано – заходи ко мне.

– Никто тебя не тронет. – Терренс глубоко вдохнул. – Никто не захочет отправиться в тюрьму за каких-то пять тысяч долларов. Но я понимаю, тебе нужны страсти.

– Дело не только в арендной плате. Бедная Эдвина, ты не заметил? У нее проблема с дыханием. Вода в легких или что-то такое. А чтобы просто попасть к ветеринару, надо заплатить восемьдесят долларов.

– Бедный мопсик, – ответил Терренс. – Не повезло собачке с хозяином.

– Он умер, – сказал Чарли. – Мой брат умер. Вот чего я тебе не сказал.

– Что? Чарли… Когда?

– Сегодня. – Палец Чарли, судорожно дернувшись, коснулся подбородка. – Я только что узнал.

Терренс склонил голову набок, словно принюхиваясь к необычному запаху.

– Что ты такое говоришь…

Чарли не смог ответить. Возможно, ему просто требовалось услышать эти слова, чтобы подготовиться к ним в будущем, если это окажется правдой.

– Мне просто нужно было кому-нибудь рассказать, – сказал Чарли. – Тебе рассказать.

– Господи, Чарли… Боже мой. – Терренс оглянулся на дверь. – Послушай, может, мне стоит позвонить кому-нибудь? Может, поговоришь с родителями?

– Пожалуйста, – сказал Чарли. – Это всего лишь заём. Совсем не надолго.

Горячая рука Терренса легла на его плечо.

– Чарли… Надо позвонить кому-нибудь.

– Ладно, – сказал Чарли. – На самом деле он не умер.

– Что?!


– Но может, и умер. Я очень давно не решаюсь позвонить маме.

– Пошел ты в задницу, Чарли. Я серьезно. Пошел в задницу.

– Пожалуйста, – повторил Чарли. – Ты не представляешь, на что я способен.

– Это точно, – сказал Терренс, и брови его сдвинулись. – Определенно не представляю.

В унынии возвращаясь обратно в Бруклин, Чарли терзался мыслями о выкинутых на метро деньгах. Но на Четвертой авеню сырой, пахнущий халяльной пищей воздух Бруклина подбодрил его. В основном Нью-Йорк, который видел Чарли, был стерильным местом, сияющим царством сверхбогатых и сверхчестолюбивых, но все же в некоторых его уголках еще сохранялось особое шероховатое обаяние, которое Чарли ожидал здесь найти. На противоположной стороне улицы хасид орал на бригаду строителей; стайка ребят препубертатного возраста с грохотом катила по тротуару на самокатах; женщина с искусственным загаром сказала в телефон: «Дорогой, чтобы достать сладенькое, надо потрудиться». Проходя возле красного козырька с надписью: «Вклады, инвестиции, консультации иммигрантов, юридическая помощь, обналичивание чеков», Чарли закурил «Америкэн спирит» и приказал своим ногам не замедлять шага.

Он постарался не думать о притихшем телефоне в своем кармане и занялся паническими подсчетами, пытаясь составить стратегию своего нью-йоркского разорения. Чарли знал, что ничего не выйдет, но все же отчаянно надеялся, что если он опустошит свой скудный чековый счет и распродаст свою старую мебель, то сможет заплатить достаточно, чтобы сдаться на милость Джимми Джордано, а затем освободить квартиру. А потом отправиться – куда? Куда-нибудь.

Да и вообще, что хорошего в этом Нью-Йорке? Нью-йоркское столпотворение, которое Чарли с восторгом рисовал себе после того вечера в семейном пикапе, теперь вызывало у него тошноту. Почти десять лет спустя собственный рептильный мозг младшего Лавинга – инстинктивная, неподвластная разуму область – все еще выставлял ограничения на допустимое количество человек, находящихся в одном с ним помещении. Может, и хорошо, думал он, что для Па этот город так и остался воображаемой отдушиной. Детство Чарли прошло в Биг-Бенде, крае огромных торговых центров и типовых особняков, и, как любой техасец, он изголодался по истории, по атмосфере места с долгим прошлым. Но Нью-Йорк в целом походил на любое другое безродное место в Америке – только народу там было больше. Чарли ясно понимал, что такой образ жизни – сидеть в интернете, покупать кофе в «Старбаксе», перекусывать донатсами – он мог бы вести где угодно. А значит, уехать отсюда – не значит потерпеть неудачу, разве нет?

Ковыляя к своему дому на Восемнадцатой улице, Чарли с огромным облегчением констатировал, что хозяин не поджидает его у входа. Когда он ввалился в свою одинокую взрослую квартиру, ему навстречу бросилась Эдвина. Чарли подтащил к обшарпанному стеллажу шаткое плетеное кресло, забрался на него и достал с верхней полки тетрадь, которую засунул туда несколько недель назад. Эта тетрадь хранила в себе все те же слова уже десять лет, только страницы ее пожелтели по краям, а чернила немного расплылись из-за частых касаний пальцев. Свой замысел Чарли определял высокопарным словом судьба, но не так давно он стал задаваться вопросом, что было бы, не открой он в свое время эту тетрадь. Сейчас эта мысль была невыносима: каждый несбывшийся жизненный путь вел к заснеженным горным вершинам, благоухающим азиатским городам, потрепанным ветром хижинам на экзотических островах. Чарли мог бы стать одним из этих ребят с рюкзаком и селфи-палкой – его университетских собутыльников и соседей по общежитию, которым он часто завидовал, листая Фейсбук. Но Чарли лишь снова взял старую тетрадь брата, отнес ее к кухонному столу (он же кабинет) и положил рядом с компьютером, словно талисман.

Потом раскрыл ноутбук. Этот ужас, пытался убедить себя Чарли, мог оказаться тем самым необходимым ингредиентом, магическим катализатором, который соединит и преобразует все неудачные попытки закончить книгу. Ощущение безнадежности, сообщения Ма в телефоне, угроза выселения либо физической расправы прогонят его через весь текст, словно карикатурный черт с раскаленной кочергой. На мгновение Чарли представил отчаянный рывок в стиле Керуака: три недели он безостановочно стучит по клавишам, а потом, осунувшийся, приезжает в издательство и с мягким стуком опускает рулон рукописи на стол.

– Готово, – произнес он вслух, словно звук этих слов мог превратить их в реальность. – Я убил чудовище.

Но за годы бесконечных правок даже ноутбук как будто приуныл. Он долго-долго просыпался, на несколько мгновений показал кусочки очередного неудавшегося текста, а затем вырубился.

– Эдвина, – сказал Чарли, – кажется, мы в жопе.

Он опустился на пол. Он сидел в темноте, в седоватой пыли, которая давно скопилась между досками растрескавшегося пола, и рыдал, давясь мокротой. Его единственный настоящий друг, его коренастый черный мопс слизывал потоки слез с его лица. Но легкие Эдвины не выдержали всей этой суматохи, и теперь она дышала тяжело, словно испуганный дайвер, нырнувший слишком глубоко.

– Эдвина, – сказал Чарли, стуча кулаком по стене.

«Его больше нет», – скажет, задыхаясь, мать, когда он наконец перезвонит. И что он ответит? И как же так получилось, что он до сих пор заражен безумной, изможденной надеждой матери, и новость окажется совсем другой? Даже теперь Чарли не смог противиться видению: Оливер (каким-то немыслимым образом) садится в постели и просит позвать к нему брата.

В каком-то резком, бездумном порыве Чарли совершил сумасшедший поступок: схватил телефон и вызвал номер, который давным-давно отыскал в онлайн-справочнике. Кроме Чарли, только один человек во всем этом паршивом городе мог заинтересоваться новостями из Биг-Бенда. Но снова – уже, наверное, в сотый раз – на телефоне Ребекки Стерлинг ответил механический женский голос, предложивший оставить сообщение.

Окинув взглядом кухню, Чарли увидел, что своим смятением он так расстроил Эдвину, что та немного написала на пол. А еще Чарли увидел вот что: эта комната, со всеми ее бутылками и окурками, весь этот расплющенный и помятый музей жизненных ошибок, ни на что не походила так сильно, как на старую мастерскую отца. Чарли всегда казалось, что с помощью своей воображаемой книги он сможет преобразить случившееся с его семьей в нечто иное. Он думал, что сможет взять ее разрушительную силу и превратить, словно радиоактивный плутоний, в неиссякаемый источник энергии. Но теперь он наконец понял: он ничем не отличался от своих родных, он все еще колотит в стены, запертый внутри того единственного, случившегося годы тому назад мгновения.





Глава седьмая




Чарли было четырнадцать лет, когда он отыскал последнюю тетрадь Оливера, – в тот самый день, когда доктор Рамбл собрал Лавингов в своем кабинете с ковбойским декором и сообщил: хоть тело Оливера еще здесь, сам Оливер уже далеко.

«Иногда смерть выглядит не так, как мы себе представляем», – пояснил доктор. «Ложь», – сказала мать, и, по правде говоря, это же слово жгло изнутри Чарли. Иногда смерть выглядит не так, как мы себе представляем?! Пускай распростертое на четвертой койке тело почти утратило человеческий облик: челюсть отвисла, конечности странно скрючились, – однако Чарли явственно видел – в дрожании глаз, тихом бульканье в горле, безостановочном трепыхании рук – подлинную жизнь. Возможно, на пороге тьмы, возможно, на дне глубокой расщелины – но эта жизнь боролась и рвалась к свету.

В тот вечер, вернувшись в Зайенс-Пасчерз, Чарли лихорадочно перерыл все вещи Оливера, словно так мог найти доказательство того, что брат жив. Он перебрал беспорядочные ворохи бумаг, пролистал несколько научно-фантастических романов, прощупал карманы джинсов.

И наконец, в нижнем ящике письменного стола обнаружил тетрадь в потертом кожаном переплете, которую Оливер раньше постоянно таскал с собой. Чарли задвинул ящик с таким грохотом, что его щенок залаял из соседней комнаты. В те первые месяцы все существование Чарли свелось к вопросам, ответы на которые он боялся получить. Появится ли вновь осмысленность во взгляде брата? Вернется ли он когда-нибудь в школу? Научится ли Ма планировать что-то за пределами нынешнего дня? Перестанет ли Па пить в своем сарае? Будет ли теперь он, Чарли, всегда просыпаться по утрам с кошмарным ощущением, что с потерей брата он лишился рук и ног?

Чарли разбирал вещи Оливера, будто надеясь найти ответ. Но пока все они тщетно ждали, что Оливер заговорит, ему было слишком страшно воочию увидеть почерк брата. В глубине шкафа у Чарли хранилась коробка, оформленная как старинный техасский сундучок, – чей-то давний подарок на Рождество. Чарли засунул тетрадь в коробку и повернул в замке латунный ключ.

Когда он наконец набрался храбрости, чтобы открыть этот сундук, он был уже на три года старше – семнадцатилетний, совсем другой мальчик. Куда ушли эти три года? Вспоминая их позже, Чарли представлял то время как одно большое смазанное пятно, один бесконечный, слишком яркий будничный день. Его так называемое «домашнее обучение»? Он вынужден был признать, что Ма говорила правду.

– Это был твой выбор, Чарли! Ты сказал мне, что хочешь остаться дома. Если ты вдруг забыл, то ты сам этого хотел. Так что будь добр, прекрати изображать меня каким-то тираном.

– Что ж. Ты права. Формально.

– Формально? Что значит «формально»? Это факты как они есть.

У Чарли не хватало духу объяснить, какое значение он вкладывал в мягкую оболочку этого слова. Но почему мать сама не понимала? «Формально»: на самом деле «домашнее обучение» он не выбирал. Ма – неизменный образец, безупречный белый колосс, охранявший его детство, – покрылась глубокими трещинами, которые мог залатать только Чарли. Ведь Па уже рассыпался в прах.

Хотя на первом году домашнего обучения Чарли много времени проводил за выполнением заданий по специальной программе, Ма вскоре потеряла желание их проверять; и было что-то глубоко порочное в том, что ученик за контрольную по математике сам себе ставит четверку с минусом. В конце концов он вообще забросил учебу. На самом деле в основном Чарли занимался тем, что интересовало Ма, а позже они подверстывали к этому образовательную мотивировку. Иногда маму охватывало маниакальное желание бегать по архитектурным чудовищам торговых центров, скупая все подряд, – это именовалось «домоводство». Когда, пытаясь понять, какой приговор ждет Эктора Эспину – старшего, Ма провела месяц в библиотеке, разбираясь в «пособничестве и подстрекательстве» и «незаконном хранении оружия» – она называла это «законодательство США»; объясняя Чарли, что лучше ни о чем не думать, она называла это «прикладной психологией». Как-то Мануэль Пас заехал в Зайенс-Пасчерз и сообщил, что Эктор – старший бежал из штата. После этого Ма погрузилась в черноту, с которой Чарли ничего не мог поделать, так что следующие полгода, проведенные за чтением романов и просмотром фильмов, он определил как «самостоятельные занятия».

– Индивидуально ориентированное обучение, – так однажды назвала Ма эти бесконечные ленивые каникулы, которые заменили для Чарли старшую школу. – Когда ребенок сам занимается своим образованием, в результате может родиться нечто великое.

– А тебя не беспокоит, – спросил Чарли, – что я не имею представления даже о значении слова «тригонометрия»?

– Я тоже не имею, – рассеянно отвечала Ма, – а ведь я ходила в школу.

Со временем Чарли осознал, что все его домашнее обучение было одним долгим уроком о пропасти, которая пролегает между намерением и реальностью. И хотя он не раз колотил в дверь отцовской мастерской с такой силой, что обдирал в кровь руки, Па продолжал сидеть и пить внутри. Вопреки надеждам Чарли, что ему удастся вытащить Па из его хибары в Марфе, куда тот позже скрылся, сыну никогда не удавалось добиться от старшего Лавинга чего-либо, кроме очередного несвязного извинения. Хотя Чарли старался не питать к Па ненависти, все-таки он его возненавидел и всегда отклонял предложения отца «поужинать как-нибудь вместе». Несмотря на его усердные попытки поддержать мать – он варил коричневый рис и тушил куриные грудки, хотя она смотрела на эту полезнейшую еду как на отраву; вытирал пыль и грязь, которая беззвучно покрывала дом; подсовывал матери ухмыляющуюся мордочку Эдвины в безуспешной попытке как-то ее развеселить, – все равно каждое утро она приходила есть приготовленную им яичницу осунувшаяся и одурелая, словно душевнобольная. Только возле четвертой койки, перед вегетативным телом своего сына, маме удавалось выбираться из безмолвия, читая вслух старые книги Оливера. Чарли был согласен на что угодно, лишь бы это помогало матери, но когда он с тоской и тревогой наблюдал за этой странной сценой, видя глубину – чего? веры? самообмана? – внутри него выла тревожная сирена.

Разумеется, Чарли изо всех сил скрывал от матери, что ему не дают покоя вопросы о том вечере. Он ни разу не произнес вслух имени Эктора Эспины. Иногда Чарли не мог удержаться, чтобы не стибрить из приюта газету, но истории, которые он там находил, не объясняли ничего.