Оливер Лавинг
Часть 8 из 45 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Чарли
Глава шестая
«Если хотите узнать историю Чарли Лавинга, – нередко говорил Чарли своим бруклинским парням, – то вот вам хорошее вступление. Одно из первых моих воспоминаний – о городе, которого я на самом деле не видел».
Это правда. Одним из самых первых ярких воспоминаний Чарли – с четкими контурами, вырастающими из размытой бурой фантасмагории его детства в пустыне, – был Нью-Йорк, невероятный остров башен, реющих над равниной.
Позже здравый смысл подскажет Чарли, что на самом деле в тот вечер, когда, он сидел на заднем сиденье их семейного старенького «фольксвагена», широко распахнув глаза, он видел центр Хьюстона. Но в книжке с картинками, подаренной ему Па на недавнее пятилетие, Чарли разглядывал небоскребы Манхэттена, поэтому, увидев сверкающие огни, он, ни секунды не сомневаясь, воскликнул:
– Нью-Йорк!
– Ха-ха! – рассмеялся Па. – Конечно, мальчик мой! Это он – Нью-Йорк! Ну не красота ли, а?
Чудо Нью-Йорк! Чарли в тот вечер нуждался в чуде. Строго говоря, все Лавинги нуждались в чуде, пускай даже и придуманном, во искупление всех тягот прошедшей недели.
В том июле они поехали в унылое путешествие. Бабушке Нуну исполнялось семьдесят, и она настояла, чтобы в качестве подарка они «всем чертовым кагалом» сопроводили ее на курорт Галвестона. Опасения сына она отвергла: «Я семьдесят лет глотала эту проклятую пыль, имею право подышать морским воздухом».
Но море в Галвестоне мало чем отличалось от техасской пустыни: такое же плоское, безжизненное, раскаленное, наполненное нефтью. Незадолго перед тем в Мексиканский залив пролилась нефть из черного брюха танкера, и теперь каждый шаг оставлял на серо-зеленом песке липкий масляный след. Медленные безучастные волны россыпью выбрасывали на берег нефтяные сгустки. А сам Галвестон, казалось, постепенно превращался в декорации к фильму ужасов. Постройки вдоль деревянных настилов обветшали: у лошадок на карусели не было головы, развалившаяся соломенная крыша прибрежного бара напоминала покинутое гнездо какого-то доисторического летающего монстра. Ковры в номерах были сырые и резко пахли чем-то, напоминающим канализацию.
Всю неделю Чарли с братом без особого энтузиазма возводили замки из вонючего песка; их руки быстро покрылись несмываемыми черными пятнами. Их родители сидели под пластмассовыми зонтиками, уткнувшись в свои книжки. Ну а бабушка Нуну? Бедная бабушка: всего шесть месяцев спустя ее жизнь резко оборвала жестокая пневмония – и тогда эта поездка стала казаться печальным прощальным туром, как будто причиной смерти стала не инфекция, а бабушкина ярость от преображения Техаса, с которым она никогда не смогла бы смириться. В Галвестоне она проводила дни под орбитой своей соломенной шляпы, с неодобрением цокая языком и покачивая головой. «Видели бы вы это место до урагана. Это был величайший техасский город. Какая трагедия».
«Ма, – отозвался Па, отрываясь от своей книжки, – ураган когда был, в 1900 году? Ты тогда еще не родилась. Твои родители тогда еще не родились».
Бабушка Нуну снова покачала головой: «Видели бы вы, что здесь раньше было!»
На пятый день вечером, во время мучительно молчаливого ужина в ресторане под названием «Вот так рыба!», бабушка стукнула молоточком по панцирю краба, словно судья, выносящий вердикт.
– Раз всем вам здесь так плохо, давайте отправимся домой прямо сейчас.
Во время первого и, кажется, единственного путешествия своей семьи Чарли ощутил дружное воодушевление только один раз: когда они все грузились в пикап. В машине он почти сразу же уснул, с облегчением предвкушая, как проснется на их просторном семейном ранчо.
Но потом он внезапно вынырнул из сновидений, и – Нью-Йорк! Миллиарды мерцающих зеркал, обведенные неоновыми огнями контуры зданий, яркое пламя прожекторов. Чарли отстегнул ремень и прижался лицом к стеклу.
– Смотри! – Машину вела Ма, и даже она теперь включилась в игру, указывая на башню Энрон: – Это Эмпайр-стейт-билдинг!
– Чарли! – сказал Оливер. – Ты видел? Там была статуя Свободы!
– Где? Где?
Маму сотрясал хохот. От радости, решил Чарли.
Нью-Йорк Чарли представлял себе по картинкам из книги Па, но также и по комиксу «Удивительный Человек-паук», который еще не мог прочесть, ярким краскам номера «Бродвейские мелодии» из «Поющих под дождем» и черно-белых нуарных фильмов, которые Ма иногда позволяла посмотреть вместе с ней.
– А можно остановиться? Мы остановимся? Я хочу посмотреть!
– Хм, – сказала Ма, – может, хватит мучить ребенка?
Сидевший рядом с ней Па повернулся к Чарли. И положил руку ему на плечо:
– Этот город не для детей. Но когда ты станешь совсем большим, беги туда при первой же возможности. Детям там не место, но поверь своему Па: в нашем городишке не место взрослым.
– Что ж, – откликнулась Ма, – давай, Джед, вперед.
Пикап устремился на запад, в темноту. Город скрылся из виду, распался на ряды особняков, уличные фонари и, наконец, на черные равнины. Но по мере того как настоящий город исчезал вдали, в плодотворном мозгу мечтательного ребенка он становился все больше; город распахивал перед Чарли свои двери, приглашая в изысканные рестораны, золоченые лифты, взмывающие к стеклянным чертогам, в мансарды-берлоги, к дирижаблям, скользящим в высоте, словно киты.
Конечно, вскоре Чарли понял, что в тот вечер видел не Нью-Йорк. Но он не был слишком разочарован, скорее даже восхищен тем, с какой легкостью всего несколько слов способны преобразить небольшой город в волшебную страну Оз. И примерно тогда же Чарли с братом стали проверять, насколько действенна эта уловка. В последующие месяцы они почти каждый вечер сочиняли истории о новых невероятных местах и о том, как можно было бы туда добраться.
– Я все думаю, – говорил Оливер, – про рассказы бабушки Нуну. По ее словам, индейцы-кайова верили, что все люди изначально появились из дыры, ведущей в подземный мир. Может, найдем сегодня эту дыру?
– Но где ее искать?
– В том-то и дело, – отвечал Оливер. – Что, если древние спрятали по всей земле подсказки, а нам надо их собрать и составить карту?
– Как в игре «найди сокровища»!
– Именно!
Ах, эти истории, что Чарли с братом выдумывали, лежа в двухъярусной кровати: достаточно было всего лишь щелкнуть выключателем ночника, чтобы отгородиться от лиловой пустынной ночи, от сердитого гудения цикад, от бессонных шагов матери по скрипучему полу, от мыслей об отце, который курил в своей мастерской перед очередной неудавшейся картиной.
Чарли знал, что в их выдумках нет ничего необычного, что это простые мальчишеские фантазии – все эти воображаемые схватки с мифическими животными, карты с неведомыми письменами, исследования подземных пещер. Но в своем юном честолюбии братья постепенно пришли к идее написать целую серию фэнтези-романов, вроде тех, которыми увлекался Оливер.
Чарли с Оливером так и не написали ни слова, но в последующие годы порой воскрешали традицию и торжественно обещали, что вернутся к своим замыслам. И это, позже будет думать Чарли, оказалось лучшей историей спасения, которую они когда-либо сочиняли: историей о том, как однажды они напишут свои книги. Эти ненаписанные романы были словно бы иным миром, который они вместе искали, цельным, более прекрасным миром, куда когда-нибудь они убегут вдвоем.
А потом, однажды вечером, Оливер действительно нашел путь в иной мир, но туда они проникли не вместе, как собирались. Оливер оставил Чарли на нашей обыкновенной планете писать книги в одиночку, и много лет спустя изможденный ноутбук Чарли содержал свидетельства его одинокого странствия в бескрайнем приграничье, где ни одна волшебная карта не могла указать ему путь к брату. А что же Нью-Йорк? Тем июлем, на двадцать третьем году своей жизни, Чарли наконец понял: намного лучше смотреть на этот город с заднего сиденья пикапа, издалека, принимая его за другое, лучшее, воображаемое место.
Вечером двадцать второго июля Чарльз Гуднайт Лавинг – брат знаменитой жертвы несчастного случая, бывший житель разрушенного города, неудачливый писатель – представлял собой тонкую фигурку, стремительно шагавшую под анемичным светом бруклинских фонарей.
На углу Семнадцатой улицы он собрался с духом и бросил быстрый взгляд через плечо, ощущая позади какую-то неясную угрозу. В том июле Чарли был нервным пареньком, точь-в-точь собственным стереотипом провинциального юноши, прибывшего в Нью-Йорк в погоне за мечтой. Проведя больше года в Бруклине, он страдал от хронического беспокойства, часто сопровождавшегося предчувствием неминуемой гибели. Месяц назад, обнаружив у себя в паху какое-то уплотнение вросших волос, он убедил себя, что это рак; но потом, ощупывая эту штуку, случайно сковырнул ее. Сейчас, оглянувшись, Чарли никого не увидел на Четвертой авеню, но это не помешало ему воображать всяческие ужасы. На каждом перекрестке он вглядывался в темноту, высматривая приземистый силуэт человека по имени Джимми Джордано.
Выискивая глазами яркий огонек Джимминой сигареты во тьме под платанами, Чарли похлопывал по карману, где лежал его мобильный – еще одна опухоль. Множество непрослушанных голосовых сообщений, которые оставила ему мать, зловещими метастазами проникали в кровь Чарли. Почему она никак не угомонится? Чарли сжал кулаки и поспешил вперед по тускло освещенным, заплеванным жвачкой тротуарам. Спустившись в метро, увидел, как с грохотом подкатил поезд, издав свой электронный гудок. Чарли зажмурился, произнес про себя что-то вроде молитвы и вошел в вагон.
Двумя неделями ранее Джимми Джордано – арендодатель, компанейский мужчина с бруклинским выговором – постучал в дверь Чарли, чтобы напомнить, что тот задолжал квартирную плату за три месяца. Чарли умолял о небольшой отсрочке, но Джимми, имевший привычку заполнять паузы в разговоре похохатываньем, на этот раз был серьезен.
– Спустя четыре месяца, – сказал он, – мы вправе инициировать выселение.
– Выселение?
– Но это не главная ваша проблема.
– Не главная?
– Даже если мы вас вышвырнем, долг останется. Сколько там уже, пять тысяч? Деньги нешуточные.
Тут мог бы рассмеяться Чарли – эти слова, утяжеленные тягучим бруклинским акцентом, звучали словно реплика из гангстерского фильма. Скрытая в ней угроза казалась шуткой в этом квартале, где четырехэтажное, обшитое пластиком здание Джимми Джордано было лишь небольшим уродливым наростом среди палисадников, особняков из песчаника и экокафе, в которых полные оптимизма молодые люди с горящими глазами обсуждали свою работу в СМИ и волонтерских организациях. Однако Джимми сохранял серьезность.
– Уверен, я что-нибудь придумаю, – сказал Чарли, и его хозяин сообщил, что срок истекает в конце месяца.
– Пять тысяч заплатите, – Джимми заговорил, как мастер Йода, – первого числа.
– Хорошо, – ответил Чарли.
Джимми в своей шутливо-грозной манере порассуждал еще о «дальнейших затруднениях», упомянув «дружка-коллектора, который помогает в таких сложных случаях».
Пять тысяч. Это жуткое число с тремя нулями крутилось в мозгу Чарли, словно брошенные монетки, в то время как Джимми вразвалку уходил прочь. Несколькими месяцами ранее у Чарли кончились деньги, которые он накопил в студенческие годы, работая в баре; истратил он и порядочную сумму, доставшуюся ему после смерти бабушки Нуну. И все же Чарли все еще был в таком восторге от Нью-Йорка, что не мог не найти в этой истории некоторого обаяния. «Положение у меня такое отчаянное, – записал он в тот день в своем „молескине“, – что на второе мое лето в Нью-Йорке мой арендодатель грозится меня убить».
Но уже на следующее утро, когда Чарли перенес эту фразу в компьютер, она не породила волшебства, которое, казалось, обещала. Чарли нигде не работал с самого переезда в Нью-Йорк. Каким-то чудом ему удалось заключить контракт с настоящим, пусть и весьма скромным, издательством «Икарус». Половину скудного аванса Чарли получил сразу, а оставшуюся сумму должны были перевести на его счет после сдачи рукописи. «Господи, Чарли, что ты наделал?» – так отреагировала мать, когда он позвонил ей, чтобы сообщить новости о книге.
«Никаких задержек! – в качестве опровержения написал Чарли на стикере и прикрепил его над кухонным столом, за которым вроде как работал. – Твоя задача – писать!»
И все же Чарли опять упорно ничего не писал: ни одно новое предложение не зародилось ни на следующее утро, ни на следующее за ним. Чарли боролся с трудностями с помощью старой отцовской стратегии: парализованный страхом, он прописал себе курс химической амнезии. Следующие несколько недель он провел в пропитанном марихуаной отупении в компании так называемого «цифрового художника» по имени Терренс; вместе они курили рыхлые косяки и целыми днями валялись на лоскутном покрывале в квартире Терренса на Ист-Виллидж, а между ними издавала влажное сопение Эдвина, мопс Чарли.
С приближением нового месяца Чарли все чаще видел Джимми у себя на Восемнадцатой улице – тот шнырял вокруг дома, сортировал мусор, курил свой синий «Парламент» и явно обращал линзы своих очков-авиаторов в сторону неосвещенных окон Чарли. Чарли знал, что не может просить денег у родителей. Такая просьба только подкрепила бы пессимистичный настрой матери, ее суровое осуждение легкомысленных сыновних планов, ее частую критику писательских замыслов Чарли и всей его бруклинской жизни, на которую он возмутительным образом спустил бабушкино состояние, скопленное той в течение долгих, полных лишений лет. Попросить отца? Даже если бы тот и не был без гроша в кармане (а Чарли знал, что отец еле сводит концы с концами, работая в каком-то отеле в Лахитас), юноша скорее встретился бы с тем «дружком-коллектором», чем нарушил пятилетний обет молчания, – таковы теперь были его отношения с неуклюжим депрессивным пьяницей, которого он когда-то называл «Па». Чарли лихорадочно перебрал в уме людей, у которых можно было бы попросить бабла. Но почти каждое имя в его телефонной книге принадлежало к одной из двух категорий: мужчины, с которыми он спал, или университетские друзья, которым он не удосужился написать после переезда в Бруклин. Большой город дает обманчивую иллюзию, что ты не одинок.
Чарли говорил себе, что это просто смешно, что не такие уж большие деньги он задолжал, однако же боялся выходить из квартиры и делал нелепейшие вещи, чтобы создать видимость, будто его нет дома. Когда необходимость сходить в туалет заставляла его пройти мимо окна, он проползал под подоконником. Пытаясь работать за компьютером, он занавешивался пледом, чтобы скрыть светящийся экран. Не обращая внимания на жалобное повизгивание Эдвины, он заставлял ее делать свои дела на расстеленные на полу листы «Виллидж войс». И он мог бы так и сидеть там, питаясь овсяными хлопьями из огромной коробки, если бы не позвонила Ма.
Чарли не брал трубку. Он не знал, как говорить с ней, не упоминая проблемы с деньгами. Они уже очень давно не разговаривали; но с другой стороны, если принять во внимание споры о своем жизненном пути, которые Чарли вел с матерью несколько раз на дню, выходит, разговаривали они постоянно. Чарли не взял трубку, но она позвонила снова. И снова. В последние годы телефонные звонки матери носили такой пассивно-агрессивный характер: если Чарли не перезванивал, вторично она не звонила. Во время их последнего разговора она так долго перечисляла недуги Оливера, что Чарли перестал слушать: «пролежни, тромбофлебит, слабые легкие и опасность пневмонии, гипертония из-за стероидов…»
– Хватит звонить! – заорал Чарли на телефон, но тот не умолкал. – Пожалуйста, пожалуйста, хватит, – сказал он, начиная плакать.
В тот вечер мать позвонила ему девять раз и оставила четыре голосовых сообщения. Чарли чувствовал, что должен что-то сделать – что угодно, только бы убежать из этой квартиры, от звонящего телефона. Он не мог знать того, что она собиралась сказать, ничего не знал о назначенном на этот день фМРТ, но по настойчивости звонков понял: вероятнее всего, это наконец произошло, и все, что осталось от его брата, кануло в небытие.
– Оливер, – сказал Чарли и захлопнул за собой дверь.
Спустя полчаса он вышел из метро на Вторую авеню, прошел шесть кварталов мимо алкоголиков, бродяг и радостных хипстеров и очутился возле дома Терренса. Чарли не мог бы назвать Терренса своим бойфрендом. Четыре месяца они разве что тусили вместе по выходным и порой не общались неделями. В удушливой лихорадке последних месяцев Чарли всегда мог подкрепить силы в компании богатого бездельника Терренса, однако он не был уверен, что это здоровое удовольствие, – как сомнительным был прохладный, пронизанный микробами ветерок, который гнал перед собой поезд в грязном тоннеле метро. И все же в тот момент в жизни Чарли связь с Терренсом больше всего походила хоть на какие-то близкие отношения.
Как и всем парням Чарли, Терренсу достаточно было лишь немного погуглить, чтобы узнать о младшем Лавинге тот единственный факт, который всех интересовал. На их второй встрече возле забегаловки в Нижнем Ист-Сайде Терренс поприветствовал Чарли с тем самым ошеломляющим изумлением, которое было тому уже хорошо знакомо: его скромное участие в масштабном национальном кризисе будто бы придавало ему особый зловещий лоск.
– О господи, – сказал Терренс. – Я даже не догадывался. О таких вещах слышишь в новостях, но знать, что это произошло с одним из знакомых…
Чарли пожал плечами, похлопал себя по карманам в поисках жвачки.
«Я не говорю о тех событиях», – сказал он позже, когда, купаясь в доверительной атмосфере третьего стакана, Терренс задал прямой вопрос. Чарли готов был признать: отчасти это всего лишь уловка. Чтобы достоверно изображать скорбь, понял он, необходимо держать при себе самые жуткие подробности. Дать этим парням понять: чтобы попасть в (кавычки открываются) потаенные глубины его души (кавычки закрываются), нужно как следует постараться. И все же в эти глубины Чарли не впустил бы никого; первые дни после он запер в сундуке, который затем бросил в море. Однако же время от времени сундук пускал пузыри, которые всплывали в сознании Чарли. Безумные глаза матери, сидевшей напротив в конференц-зале больницы. Рука Мануэля Паса ложится на плечо Чарли и уводит его от телевизора, где показывают плачущих школьников. Дряблые руки других матерей стискивают Чарли в коридоре больницы. Глупое ковбойское лицо губернатора – тот сидит на корточках возле Чарли и говорит банальности.
Ничего из этого Терренсу он не рассказывал. Даже об Эдвине солгал. «Из собачьего приюта в Техасе», – сказал тогда Чарли, думая об истинном происхождении Эдвины: утро через несколько недель после, единственный раз, когда Ребекка Стерлинг пришла в больницу. Ребекка Стерлинг, девушка, которую он лишь раз видел в Зайенс-Пасчерз, девушка, ставшая для Чарли неким божеством, – ведь она прошла через этот ужас целая и невредимая. Ее появление в больнице казалось Чарли пророчеством; ему не пришло в голову спросить ее о случившемся. «Я подумала, что тебе пригодится друг, – сказала Ребекка, сунув в руки Чарли брыкающегося щенка. – Ее зовут Эдвина». – «Спасибо». – Чарли принял собаку рефлекторно, словно очередную охапку цветов, которые учителя и одноклассники Оливера все еще приносили в палату. Ма была в коридоре, занятая нескончаемыми телефонными переговорами со страховой компанией, а вернувшись, лишь недоуменно заморгала. «Щенок? – сказала Ма. – Теперь они принесли щенка». Чарли просто кивнул. Слишком много тогда было вопросов без ответов, и Лавингам оставалось просто принимать происходящее как есть.
Стоя на крыльце дома 347 по Четвертой Восточной улице, Чарли отправил Терренсу сообщение: «Хочешь повидаться? Я поблизости». Через минуту, не дождавшись ответа, Чарли написал: «Вообще-то я возле твоего дома. Надо поговорить».
Секунды тянулись, словно урок, который вело само время. Но Чарли был даже рад подождать здесь: под слепящим, таким обыденным и казенным светом фонаря возможная ужасная новость из голосовых сообщений Ма становилась всего лишь еще одним порождением его мнительности. Но хотя бы поговорить с Терренсом и предотвратить куда меньшую катастрофу он сможет.
Однако Терренс не нажал на кнопку домофона, чтобы впустить его. Через пять минут парень в одних пижамных штанах вышел из помеченной граффити двери: разговор обещал быть коротким.
Глава шестая
«Если хотите узнать историю Чарли Лавинга, – нередко говорил Чарли своим бруклинским парням, – то вот вам хорошее вступление. Одно из первых моих воспоминаний – о городе, которого я на самом деле не видел».
Это правда. Одним из самых первых ярких воспоминаний Чарли – с четкими контурами, вырастающими из размытой бурой фантасмагории его детства в пустыне, – был Нью-Йорк, невероятный остров башен, реющих над равниной.
Позже здравый смысл подскажет Чарли, что на самом деле в тот вечер, когда, он сидел на заднем сиденье их семейного старенького «фольксвагена», широко распахнув глаза, он видел центр Хьюстона. Но в книжке с картинками, подаренной ему Па на недавнее пятилетие, Чарли разглядывал небоскребы Манхэттена, поэтому, увидев сверкающие огни, он, ни секунды не сомневаясь, воскликнул:
– Нью-Йорк!
– Ха-ха! – рассмеялся Па. – Конечно, мальчик мой! Это он – Нью-Йорк! Ну не красота ли, а?
Чудо Нью-Йорк! Чарли в тот вечер нуждался в чуде. Строго говоря, все Лавинги нуждались в чуде, пускай даже и придуманном, во искупление всех тягот прошедшей недели.
В том июле они поехали в унылое путешествие. Бабушке Нуну исполнялось семьдесят, и она настояла, чтобы в качестве подарка они «всем чертовым кагалом» сопроводили ее на курорт Галвестона. Опасения сына она отвергла: «Я семьдесят лет глотала эту проклятую пыль, имею право подышать морским воздухом».
Но море в Галвестоне мало чем отличалось от техасской пустыни: такое же плоское, безжизненное, раскаленное, наполненное нефтью. Незадолго перед тем в Мексиканский залив пролилась нефть из черного брюха танкера, и теперь каждый шаг оставлял на серо-зеленом песке липкий масляный след. Медленные безучастные волны россыпью выбрасывали на берег нефтяные сгустки. А сам Галвестон, казалось, постепенно превращался в декорации к фильму ужасов. Постройки вдоль деревянных настилов обветшали: у лошадок на карусели не было головы, развалившаяся соломенная крыша прибрежного бара напоминала покинутое гнездо какого-то доисторического летающего монстра. Ковры в номерах были сырые и резко пахли чем-то, напоминающим канализацию.
Всю неделю Чарли с братом без особого энтузиазма возводили замки из вонючего песка; их руки быстро покрылись несмываемыми черными пятнами. Их родители сидели под пластмассовыми зонтиками, уткнувшись в свои книжки. Ну а бабушка Нуну? Бедная бабушка: всего шесть месяцев спустя ее жизнь резко оборвала жестокая пневмония – и тогда эта поездка стала казаться печальным прощальным туром, как будто причиной смерти стала не инфекция, а бабушкина ярость от преображения Техаса, с которым она никогда не смогла бы смириться. В Галвестоне она проводила дни под орбитой своей соломенной шляпы, с неодобрением цокая языком и покачивая головой. «Видели бы вы это место до урагана. Это был величайший техасский город. Какая трагедия».
«Ма, – отозвался Па, отрываясь от своей книжки, – ураган когда был, в 1900 году? Ты тогда еще не родилась. Твои родители тогда еще не родились».
Бабушка Нуну снова покачала головой: «Видели бы вы, что здесь раньше было!»
На пятый день вечером, во время мучительно молчаливого ужина в ресторане под названием «Вот так рыба!», бабушка стукнула молоточком по панцирю краба, словно судья, выносящий вердикт.
– Раз всем вам здесь так плохо, давайте отправимся домой прямо сейчас.
Во время первого и, кажется, единственного путешествия своей семьи Чарли ощутил дружное воодушевление только один раз: когда они все грузились в пикап. В машине он почти сразу же уснул, с облегчением предвкушая, как проснется на их просторном семейном ранчо.
Но потом он внезапно вынырнул из сновидений, и – Нью-Йорк! Миллиарды мерцающих зеркал, обведенные неоновыми огнями контуры зданий, яркое пламя прожекторов. Чарли отстегнул ремень и прижался лицом к стеклу.
– Смотри! – Машину вела Ма, и даже она теперь включилась в игру, указывая на башню Энрон: – Это Эмпайр-стейт-билдинг!
– Чарли! – сказал Оливер. – Ты видел? Там была статуя Свободы!
– Где? Где?
Маму сотрясал хохот. От радости, решил Чарли.
Нью-Йорк Чарли представлял себе по картинкам из книги Па, но также и по комиксу «Удивительный Человек-паук», который еще не мог прочесть, ярким краскам номера «Бродвейские мелодии» из «Поющих под дождем» и черно-белых нуарных фильмов, которые Ма иногда позволяла посмотреть вместе с ней.
– А можно остановиться? Мы остановимся? Я хочу посмотреть!
– Хм, – сказала Ма, – может, хватит мучить ребенка?
Сидевший рядом с ней Па повернулся к Чарли. И положил руку ему на плечо:
– Этот город не для детей. Но когда ты станешь совсем большим, беги туда при первой же возможности. Детям там не место, но поверь своему Па: в нашем городишке не место взрослым.
– Что ж, – откликнулась Ма, – давай, Джед, вперед.
Пикап устремился на запад, в темноту. Город скрылся из виду, распался на ряды особняков, уличные фонари и, наконец, на черные равнины. Но по мере того как настоящий город исчезал вдали, в плодотворном мозгу мечтательного ребенка он становился все больше; город распахивал перед Чарли свои двери, приглашая в изысканные рестораны, золоченые лифты, взмывающие к стеклянным чертогам, в мансарды-берлоги, к дирижаблям, скользящим в высоте, словно киты.
Конечно, вскоре Чарли понял, что в тот вечер видел не Нью-Йорк. Но он не был слишком разочарован, скорее даже восхищен тем, с какой легкостью всего несколько слов способны преобразить небольшой город в волшебную страну Оз. И примерно тогда же Чарли с братом стали проверять, насколько действенна эта уловка. В последующие месяцы они почти каждый вечер сочиняли истории о новых невероятных местах и о том, как можно было бы туда добраться.
– Я все думаю, – говорил Оливер, – про рассказы бабушки Нуну. По ее словам, индейцы-кайова верили, что все люди изначально появились из дыры, ведущей в подземный мир. Может, найдем сегодня эту дыру?
– Но где ее искать?
– В том-то и дело, – отвечал Оливер. – Что, если древние спрятали по всей земле подсказки, а нам надо их собрать и составить карту?
– Как в игре «найди сокровища»!
– Именно!
Ах, эти истории, что Чарли с братом выдумывали, лежа в двухъярусной кровати: достаточно было всего лишь щелкнуть выключателем ночника, чтобы отгородиться от лиловой пустынной ночи, от сердитого гудения цикад, от бессонных шагов матери по скрипучему полу, от мыслей об отце, который курил в своей мастерской перед очередной неудавшейся картиной.
Чарли знал, что в их выдумках нет ничего необычного, что это простые мальчишеские фантазии – все эти воображаемые схватки с мифическими животными, карты с неведомыми письменами, исследования подземных пещер. Но в своем юном честолюбии братья постепенно пришли к идее написать целую серию фэнтези-романов, вроде тех, которыми увлекался Оливер.
Чарли с Оливером так и не написали ни слова, но в последующие годы порой воскрешали традицию и торжественно обещали, что вернутся к своим замыслам. И это, позже будет думать Чарли, оказалось лучшей историей спасения, которую они когда-либо сочиняли: историей о том, как однажды они напишут свои книги. Эти ненаписанные романы были словно бы иным миром, который они вместе искали, цельным, более прекрасным миром, куда когда-нибудь они убегут вдвоем.
А потом, однажды вечером, Оливер действительно нашел путь в иной мир, но туда они проникли не вместе, как собирались. Оливер оставил Чарли на нашей обыкновенной планете писать книги в одиночку, и много лет спустя изможденный ноутбук Чарли содержал свидетельства его одинокого странствия в бескрайнем приграничье, где ни одна волшебная карта не могла указать ему путь к брату. А что же Нью-Йорк? Тем июлем, на двадцать третьем году своей жизни, Чарли наконец понял: намного лучше смотреть на этот город с заднего сиденья пикапа, издалека, принимая его за другое, лучшее, воображаемое место.
Вечером двадцать второго июля Чарльз Гуднайт Лавинг – брат знаменитой жертвы несчастного случая, бывший житель разрушенного города, неудачливый писатель – представлял собой тонкую фигурку, стремительно шагавшую под анемичным светом бруклинских фонарей.
На углу Семнадцатой улицы он собрался с духом и бросил быстрый взгляд через плечо, ощущая позади какую-то неясную угрозу. В том июле Чарли был нервным пареньком, точь-в-точь собственным стереотипом провинциального юноши, прибывшего в Нью-Йорк в погоне за мечтой. Проведя больше года в Бруклине, он страдал от хронического беспокойства, часто сопровождавшегося предчувствием неминуемой гибели. Месяц назад, обнаружив у себя в паху какое-то уплотнение вросших волос, он убедил себя, что это рак; но потом, ощупывая эту штуку, случайно сковырнул ее. Сейчас, оглянувшись, Чарли никого не увидел на Четвертой авеню, но это не помешало ему воображать всяческие ужасы. На каждом перекрестке он вглядывался в темноту, высматривая приземистый силуэт человека по имени Джимми Джордано.
Выискивая глазами яркий огонек Джимминой сигареты во тьме под платанами, Чарли похлопывал по карману, где лежал его мобильный – еще одна опухоль. Множество непрослушанных голосовых сообщений, которые оставила ему мать, зловещими метастазами проникали в кровь Чарли. Почему она никак не угомонится? Чарли сжал кулаки и поспешил вперед по тускло освещенным, заплеванным жвачкой тротуарам. Спустившись в метро, увидел, как с грохотом подкатил поезд, издав свой электронный гудок. Чарли зажмурился, произнес про себя что-то вроде молитвы и вошел в вагон.
Двумя неделями ранее Джимми Джордано – арендодатель, компанейский мужчина с бруклинским выговором – постучал в дверь Чарли, чтобы напомнить, что тот задолжал квартирную плату за три месяца. Чарли умолял о небольшой отсрочке, но Джимми, имевший привычку заполнять паузы в разговоре похохатываньем, на этот раз был серьезен.
– Спустя четыре месяца, – сказал он, – мы вправе инициировать выселение.
– Выселение?
– Но это не главная ваша проблема.
– Не главная?
– Даже если мы вас вышвырнем, долг останется. Сколько там уже, пять тысяч? Деньги нешуточные.
Тут мог бы рассмеяться Чарли – эти слова, утяжеленные тягучим бруклинским акцентом, звучали словно реплика из гангстерского фильма. Скрытая в ней угроза казалась шуткой в этом квартале, где четырехэтажное, обшитое пластиком здание Джимми Джордано было лишь небольшим уродливым наростом среди палисадников, особняков из песчаника и экокафе, в которых полные оптимизма молодые люди с горящими глазами обсуждали свою работу в СМИ и волонтерских организациях. Однако Джимми сохранял серьезность.
– Уверен, я что-нибудь придумаю, – сказал Чарли, и его хозяин сообщил, что срок истекает в конце месяца.
– Пять тысяч заплатите, – Джимми заговорил, как мастер Йода, – первого числа.
– Хорошо, – ответил Чарли.
Джимми в своей шутливо-грозной манере порассуждал еще о «дальнейших затруднениях», упомянув «дружка-коллектора, который помогает в таких сложных случаях».
Пять тысяч. Это жуткое число с тремя нулями крутилось в мозгу Чарли, словно брошенные монетки, в то время как Джимми вразвалку уходил прочь. Несколькими месяцами ранее у Чарли кончились деньги, которые он накопил в студенческие годы, работая в баре; истратил он и порядочную сумму, доставшуюся ему после смерти бабушки Нуну. И все же Чарли все еще был в таком восторге от Нью-Йорка, что не мог не найти в этой истории некоторого обаяния. «Положение у меня такое отчаянное, – записал он в тот день в своем „молескине“, – что на второе мое лето в Нью-Йорке мой арендодатель грозится меня убить».
Но уже на следующее утро, когда Чарли перенес эту фразу в компьютер, она не породила волшебства, которое, казалось, обещала. Чарли нигде не работал с самого переезда в Нью-Йорк. Каким-то чудом ему удалось заключить контракт с настоящим, пусть и весьма скромным, издательством «Икарус». Половину скудного аванса Чарли получил сразу, а оставшуюся сумму должны были перевести на его счет после сдачи рукописи. «Господи, Чарли, что ты наделал?» – так отреагировала мать, когда он позвонил ей, чтобы сообщить новости о книге.
«Никаких задержек! – в качестве опровержения написал Чарли на стикере и прикрепил его над кухонным столом, за которым вроде как работал. – Твоя задача – писать!»
И все же Чарли опять упорно ничего не писал: ни одно новое предложение не зародилось ни на следующее утро, ни на следующее за ним. Чарли боролся с трудностями с помощью старой отцовской стратегии: парализованный страхом, он прописал себе курс химической амнезии. Следующие несколько недель он провел в пропитанном марихуаной отупении в компании так называемого «цифрового художника» по имени Терренс; вместе они курили рыхлые косяки и целыми днями валялись на лоскутном покрывале в квартире Терренса на Ист-Виллидж, а между ними издавала влажное сопение Эдвина, мопс Чарли.
С приближением нового месяца Чарли все чаще видел Джимми у себя на Восемнадцатой улице – тот шнырял вокруг дома, сортировал мусор, курил свой синий «Парламент» и явно обращал линзы своих очков-авиаторов в сторону неосвещенных окон Чарли. Чарли знал, что не может просить денег у родителей. Такая просьба только подкрепила бы пессимистичный настрой матери, ее суровое осуждение легкомысленных сыновних планов, ее частую критику писательских замыслов Чарли и всей его бруклинской жизни, на которую он возмутительным образом спустил бабушкино состояние, скопленное той в течение долгих, полных лишений лет. Попросить отца? Даже если бы тот и не был без гроша в кармане (а Чарли знал, что отец еле сводит концы с концами, работая в каком-то отеле в Лахитас), юноша скорее встретился бы с тем «дружком-коллектором», чем нарушил пятилетний обет молчания, – таковы теперь были его отношения с неуклюжим депрессивным пьяницей, которого он когда-то называл «Па». Чарли лихорадочно перебрал в уме людей, у которых можно было бы попросить бабла. Но почти каждое имя в его телефонной книге принадлежало к одной из двух категорий: мужчины, с которыми он спал, или университетские друзья, которым он не удосужился написать после переезда в Бруклин. Большой город дает обманчивую иллюзию, что ты не одинок.
Чарли говорил себе, что это просто смешно, что не такие уж большие деньги он задолжал, однако же боялся выходить из квартиры и делал нелепейшие вещи, чтобы создать видимость, будто его нет дома. Когда необходимость сходить в туалет заставляла его пройти мимо окна, он проползал под подоконником. Пытаясь работать за компьютером, он занавешивался пледом, чтобы скрыть светящийся экран. Не обращая внимания на жалобное повизгивание Эдвины, он заставлял ее делать свои дела на расстеленные на полу листы «Виллидж войс». И он мог бы так и сидеть там, питаясь овсяными хлопьями из огромной коробки, если бы не позвонила Ма.
Чарли не брал трубку. Он не знал, как говорить с ней, не упоминая проблемы с деньгами. Они уже очень давно не разговаривали; но с другой стороны, если принять во внимание споры о своем жизненном пути, которые Чарли вел с матерью несколько раз на дню, выходит, разговаривали они постоянно. Чарли не взял трубку, но она позвонила снова. И снова. В последние годы телефонные звонки матери носили такой пассивно-агрессивный характер: если Чарли не перезванивал, вторично она не звонила. Во время их последнего разговора она так долго перечисляла недуги Оливера, что Чарли перестал слушать: «пролежни, тромбофлебит, слабые легкие и опасность пневмонии, гипертония из-за стероидов…»
– Хватит звонить! – заорал Чарли на телефон, но тот не умолкал. – Пожалуйста, пожалуйста, хватит, – сказал он, начиная плакать.
В тот вечер мать позвонила ему девять раз и оставила четыре голосовых сообщения. Чарли чувствовал, что должен что-то сделать – что угодно, только бы убежать из этой квартиры, от звонящего телефона. Он не мог знать того, что она собиралась сказать, ничего не знал о назначенном на этот день фМРТ, но по настойчивости звонков понял: вероятнее всего, это наконец произошло, и все, что осталось от его брата, кануло в небытие.
– Оливер, – сказал Чарли и захлопнул за собой дверь.
Спустя полчаса он вышел из метро на Вторую авеню, прошел шесть кварталов мимо алкоголиков, бродяг и радостных хипстеров и очутился возле дома Терренса. Чарли не мог бы назвать Терренса своим бойфрендом. Четыре месяца они разве что тусили вместе по выходным и порой не общались неделями. В удушливой лихорадке последних месяцев Чарли всегда мог подкрепить силы в компании богатого бездельника Терренса, однако он не был уверен, что это здоровое удовольствие, – как сомнительным был прохладный, пронизанный микробами ветерок, который гнал перед собой поезд в грязном тоннеле метро. И все же в тот момент в жизни Чарли связь с Терренсом больше всего походила хоть на какие-то близкие отношения.
Как и всем парням Чарли, Терренсу достаточно было лишь немного погуглить, чтобы узнать о младшем Лавинге тот единственный факт, который всех интересовал. На их второй встрече возле забегаловки в Нижнем Ист-Сайде Терренс поприветствовал Чарли с тем самым ошеломляющим изумлением, которое было тому уже хорошо знакомо: его скромное участие в масштабном национальном кризисе будто бы придавало ему особый зловещий лоск.
– О господи, – сказал Терренс. – Я даже не догадывался. О таких вещах слышишь в новостях, но знать, что это произошло с одним из знакомых…
Чарли пожал плечами, похлопал себя по карманам в поисках жвачки.
«Я не говорю о тех событиях», – сказал он позже, когда, купаясь в доверительной атмосфере третьего стакана, Терренс задал прямой вопрос. Чарли готов был признать: отчасти это всего лишь уловка. Чтобы достоверно изображать скорбь, понял он, необходимо держать при себе самые жуткие подробности. Дать этим парням понять: чтобы попасть в (кавычки открываются) потаенные глубины его души (кавычки закрываются), нужно как следует постараться. И все же в эти глубины Чарли не впустил бы никого; первые дни после он запер в сундуке, который затем бросил в море. Однако же время от времени сундук пускал пузыри, которые всплывали в сознании Чарли. Безумные глаза матери, сидевшей напротив в конференц-зале больницы. Рука Мануэля Паса ложится на плечо Чарли и уводит его от телевизора, где показывают плачущих школьников. Дряблые руки других матерей стискивают Чарли в коридоре больницы. Глупое ковбойское лицо губернатора – тот сидит на корточках возле Чарли и говорит банальности.
Ничего из этого Терренсу он не рассказывал. Даже об Эдвине солгал. «Из собачьего приюта в Техасе», – сказал тогда Чарли, думая об истинном происхождении Эдвины: утро через несколько недель после, единственный раз, когда Ребекка Стерлинг пришла в больницу. Ребекка Стерлинг, девушка, которую он лишь раз видел в Зайенс-Пасчерз, девушка, ставшая для Чарли неким божеством, – ведь она прошла через этот ужас целая и невредимая. Ее появление в больнице казалось Чарли пророчеством; ему не пришло в голову спросить ее о случившемся. «Я подумала, что тебе пригодится друг, – сказала Ребекка, сунув в руки Чарли брыкающегося щенка. – Ее зовут Эдвина». – «Спасибо». – Чарли принял собаку рефлекторно, словно очередную охапку цветов, которые учителя и одноклассники Оливера все еще приносили в палату. Ма была в коридоре, занятая нескончаемыми телефонными переговорами со страховой компанией, а вернувшись, лишь недоуменно заморгала. «Щенок? – сказала Ма. – Теперь они принесли щенка». Чарли просто кивнул. Слишком много тогда было вопросов без ответов, и Лавингам оставалось просто принимать происходящее как есть.
Стоя на крыльце дома 347 по Четвертой Восточной улице, Чарли отправил Терренсу сообщение: «Хочешь повидаться? Я поблизости». Через минуту, не дождавшись ответа, Чарли написал: «Вообще-то я возле твоего дома. Надо поговорить».
Секунды тянулись, словно урок, который вело само время. Но Чарли был даже рад подождать здесь: под слепящим, таким обыденным и казенным светом фонаря возможная ужасная новость из голосовых сообщений Ма становилась всего лишь еще одним порождением его мнительности. Но хотя бы поговорить с Терренсом и предотвратить куда меньшую катастрофу он сможет.
Однако Терренс не нажал на кнопку домофона, чтобы впустить его. Через пять минут парень в одних пижамных штанах вышел из помеченной граффити двери: разговор обещал быть коротким.