Окна во двор
Часть 82 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Слава очень из-за всего этого переживал, чувствовал, что он как будто во всем не такой. Иногда даже старался угодить, специально с Сашей в какие-то мужские дела ввязывался – помню, они пошли в гараж чинить машину, и Слава вернулся через пятнадцать минут. Саша его выгнал, потому что Славик пролил на себя машинное масло. Я его в ванную отвела, вещи грязные снять, а он на меня смотрит так…
У бабушки сорвался голос, она замолчала, поджав губы. Мы с Ваней тревожно переглянулись. Бабушка, глубоко вздохнув, вытерла кончиками пальцев глаза и, быстро выдохнув, продолжила каким-то другим, высоким и охрипшим голосом.
…Смотрит на меня так и говорит:
– Мне кажется, я не люблю папу.
Бабушка снова на секунду замолчала, еле сдерживая слезы.
Я перепугалась, не знала, что сказать. Ответила:
– Он просто тебя любит, вот и переживает.
А он говорит:
– Нет. Это злость, а не любовь.
Злость, а не любовь. Шести лет не было, а он уже все понимал.
Через год Саша ушел. Сказал, что Славик не его сын. Представляете? Господи, мне сорок пять лет, чей он еще мог быть? А он сказал: «Не мои глаза и не мой характер». Так все у него просто решилось. Вот вам и ДНК‐тест. А я тогда знаете что подумала? Я подумала: «Слава богу, что не твой характер».
Слава в том же году пошел в школу и стал таким обычным мальчиком, честное слово. Сбегал с уроков, рисовал на партах, не выполнял домашние задания, болтал – весь дневник был исписан красной пастой. Я на родительских собраниях была самой краснеющей мамой. Но он не был хулиганом, конечно, он никогда других не обижал, просто ему было… Скучно, наверное, да?
Я тогда думала: жаль, что Саша ушел, он бы ему таким понравился. Таким непосредственным. Обычным. Как все.
А тут еще эта война в Чечне. Слышали про войну в Чечне?
– Да, – сказал я.
– Что такое Чечня? – спросил Ваня.
Бабушка махнула рукой.
В общем, началась эта ужасная война. А я же среди своих подруг самая поздняя была, у всех уже дети повырастали, их сыновьям кому двадцать, а кому и тридцать. Был призыв, и отправляли… Прямо туда.
Бабушка снова замялась, сдерживая слезы.
У Лидии Семеновны Женька так и не вернулся. И у моей соседки, знаете тетю Таню из тридцать первой? (Я никого не знал, но кивал.) Вот у нее тоже… Костик… Хорошие были мальчики.
И я так боялась. Я боялась: а вдруг Славик вырастет, а война не закончится? Что с ним будет? И я говорила ему, рассказывала, что идет война и что я очень за него боюсь. Поэтому он сразу все понял… Когда я тогда сказала… «Лучше бы была война, и ты там…»
Она не договорила, расплакалась – уже по-настоящему, а не так, как раньше, слегка. Так и не смогла закончить фразу, а я ее помнил.
«Лучше бы была война, и ты там умер, чем это все».
Бабушка долго плакала. Нам с Ваней стало до того неловко, что брат первым взял ее за руку и начал утешать:
– Не плачьте. Что вы плачете, как маленькая? Вам уже сто лет.
Бабушка не обиделась. Наоборот, сказала:
– Спасибо, Ванечка, – и тоже взяла его за руку.
Потом продолжила.
Конечно, я знала, всегда знала, что он… Такой. Когда маленький был, думала об этом, переживала: ну что он как девочка, неужели вырастет… Потом, когда в школу пошел, он стал бойчее, и я даже успокоилась, решила, что все прошло. Точнее, что и не было ничего.
А потом, в шестом классе, Юля нашла у него записку… Я ведь с ними одна, сутками на работе, а Юля ему и за маму, и за папу, за всех была, хотя сама ребенок. Она и уроки проверяла, и следила, чтобы он в школу портфель собрал, и, видимо, среди тетрадей нашла ту записку. Клочок бумаги. Она мне его показала, как сейчас помню, написано: «Максим я тебя люблю». Без запятой. А я же знаю, я же знаю его почерк, я все поняла, а сама сказала:
– Странно, он же не Максим!
Ну вроде как сделала вид, что кто-то имя перепутал или вообще записка не для него. Хотя ясно было, что Слава ее написал. И Юле было ясно. Она мне сказала:
– Ему надо помочь. Он, наверное, боится нам рассказать.
Я дурочку строю:
– Что рассказать?
А Юля так просто говорит:
– Что он гей.
Мне как будто пощечину отвесили. Да я даже не слышала никогда, чтобы кто-то говорил слово «гей». Да еще так просто! Она сказала это, ну как будто мы о хобби разговаривали, или о профессиях, или еще о какой ерунде. Он школьник, он художник, он гей… Вот как это прозвучало у нее.
Я испугалась. Я начала на нее кричать. Замахнулась кухонным полотенцем, кричала:
– Да что ты такое говоришь! Что за чушь! Как тебе не стыдно!
Она не обиделась как будто даже. Посмотрела на меня с таким горделивым видом и сказала:
– Мама, ты такая дура.
Очень спокойно сказала. И ушла. С ним она поговорила, я знаю, но не знаю, что он ей сказал. Думаю, признался. А мне – так и нет.
Она замолчала. Я подождал, чтобы удостовериться, что она больше ничего не расскажет, и тогда спросил:
– И что ты чувствуешь теперь? Когда знаешь?
Бабушка, подумав, ответила:
– Ему тридцать лет, а я ни одного дня не была ему матерью. Вот что я чувствую.
– Это не так, – попытался возразить я.
Но бабушка продолжала, не слушая:
– Теперь я представляю: он был маленький и был с этим один. Никому не мог рассказать. Хорошо, что была Юля… А если бы она не нашла эту записку? Он бы так никому и не рассказал? Он ведь мне в какой-то степени отплатил. Он рассказал мне об этом и оставил одну. И теперь я сижу целыми днями и думаю, думаю, думаю. И тоже боюсь кому-нибудь рассказать.
Я скрипнул стулом, поднимаясь. Шагнул к ней, обнял за шею – меня окутало терпким ароматом бабушкиных духов.
– Теперь нам рассказала, – прошептал я.
– Хорошо, что вы пришли. И Лев тоже… Я рада, что он такой интеллигентный, неравнодушный, хороший мальчик.
Мы с Ваней сдавленно хихикнули от того, что она назвала Льва «мальчиком», но бабушка не заметила этого. Я снова сел на стул и, вспомнив Дину Юрьевну с ее правилами групповой терапии, сказал:
– Вам с папой надо поговорить. Расскажи ему, что чувствуешь. Он поймет.
Бабушка вздохнула.
– Не знаю, Мики. Я боюсь.
– Так ему и скажи. Скажи, что ты боишься и что тогда тоже испугалась. Попроси прощения. Дети любят, когда родители просят у них прощения.
Она грустно улыбнулась.
– Ты так считаешь?
– Я знаю.
Ваня недовольным тоном вклинился в разговор:
– Я все понимаю, классная история, но можно мне теперь пирожков?