Окна во двор
Часть 37 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я хотел сказать: «Мы же одна семья», но Слава оборвал меня чужим, металлическим голосом:
– Замолчи.
Напуганный этой переменой настроения, я действительно замолчал, отвернувшись к окну. Неожиданное открытие: когда злится Слава – это гораздо страшнее, чем когда злится Лев. Интересно почему?
* * *
Мы два дня не разговаривали со Славой. Он сказал: «Замолчи» – и я замолчал, пожалуйста, как просили. Обычно мне нравилось, что он работает из дома, не привязанный к графикам и выходным, но в те дни я проклинал человека, который придумал фриланс (никто не знает, кто его придумал, гугл не выдал ничего внятного, и от этого проклинать стало скучно).
Мы с папой были вынуждены находиться рядом круглые сутки, вдвоем, в тотальной тишине, нарушаемой только редким скрипом половиц или звяканьем посуды. Был бы Лев – все ничего, он бы разговаривал то со мной, то с ним, не давая развалиться последним крупицам семейных отношений.
На вторые сутки я, не выдержав такой жизни, свалил из дома на целый день. Слава спросил, куда я собрался, – и это был его первый вопрос за последние двадцать четыре часа. Я ответил: «Гулять». Больше он ничего не спрашивал.
На самом же деле я поехал к своему новому-парню-наркоману (в своей голове я называл его только такой связкой) – он снимал квартиру на окраине Ванкувера. Оказавшись у него дома, я был готов изменить свое мнение о нашем социальном положении в Канаде: если считать, что мы жили у черты бедности, то Миша со своего ракурса никакой черты не видел вообще – настолько он был от нее далек.
Он ютился в небольшой комнате, где, помимо двуспальной кровати, стоял еще кухонный стол (прямо на нем – электрическая плитка, а под ним – маленький холодильник без морозильной секции), рядом старая раковина с облезшим покрытием, в правом углу от входа – стул, он же вешалка для вещей, в левом – шкаф. Чтобы пройти между кроватью и столом, нужно было вставать боком и двигаться как крабик. Весь этот ужас Миша называл «съемной квартирой» и казался весьма довольным своим выбором.
Его пристрастие к травке также угадывалось по окружающему антуражу: возле холодильника, под столом, стояли три жестяные банки – в одной ложки, во второй трубочки для коктейлей, а в третьей то самое, ради чего я пришел, – трава. На холодильнике лежали пустые папиросные гильзы и бумага для самокруток – я тут же выцепил их взглядом, когда проходил мимо кровати как крабик.
Заметив мой интерес, Миша с некоторым стеснением спросил:
– Хочешь попробовать?
– Я пробовал раньше.
Мой ответ его обрадовал. Уже без всякого смущения он вытащил банку с травой и папиросную бумагу.
Миша, зажав свой косяк в зубах, поднес к нему зажигалку, затем перекинул ее мне, и я повторил его действия. Мы оба опустились на кровать, потому что больше расположиться было негде.
Я спросил:
– Где ты взял эту траву?
– Купил, – ответил Миша, выдыхая дым в потолок. – С рук.
Я понял, что промахнулся с выбором героя своего романа: лучшее, что я смогу от него получить, – паленая анаша. Звучало неромантично.
Мишу вдруг пробило на болтовню; повернувшись ко мне, он шепотом попросил:
– Расскажи что-нибудь о себе.
– Что?
Меня эта странная смесь из грязи и палок не торкала, так что я был вдвойне раздраженным.
– Что-нибудь. Мы же теперь вместе, хочу знать о тебе больше.
– Я эмоционально нестабильный невротик с абьюзивными чертами, буду мучить тебя, пока мы не расстанемся, рад знакомству.
Миша слабо улыбнулся.
– А что-нибудь хорошее?
– Ничего хорошего.
– Неправда. Что-нибудь хорошее точно есть.
Я внимательно посмотрел на Мишино лицо: болезненно угловатое, чем-то напоминающее того, совсем не похожего на прежнего, Ваню. На меня снизошло внезапное открытие, я приподнялся на локтях и, не разжимая зубов (чтобы не выронить косяк), воскликнул:
– Блин! Ты же меня не любишь!
Миша опешил, тоже поднявшись.
– В смысле? Ты мне нравишься…
Я встал на ноги, нервно заходил между кроватью и кухонным столом, каждый раз шагая боком, как дурак. Кажется, все-таки торкнуло.
– Ты меня даже не знаешь! – восклицал я со смесью радости и справедливого возмущения. – Не знаешь, что во мне хорошего, а значит, не можешь любить, я даже нравиться тебе не могу! Но ты предложил мне отношения!
Миша не понимал, к чему я клоню.
– Тебя это обижает?
Я тоже не понимал, к чему клоню, поэтому продолжал говорить все, что приходит в голову:
– Нет! Я просто подумал! Так много людей в отношениях! Большинство, да? Но что, если никто никого на самом деле не любит?
– С чего ты взял?
– Потому что ты предложил мне отношения на пустом месте! Может быть, у многих так! Зачем ты это сделал? Объясни! Мне для науки! Я тогда пойму!
К этому моменту косяк, дотлев, начал обжигать пальцы. Выкинув его в мусорное ведро под раковиной, я потянулся за новым, но Миша отодвинул остальные в сторону.
– По-моему, тебе хватит, – несколько испуганно сказал он. – Ты какой-то перевозбужденный.
Я не стал спорить. Повторил свой вопрос:
– Зачем ты предложил мне отношения?
– Мне показалось, что ты интересный человек, что у нас может что-то получиться.
– То есть заранее? На вырост, так сказать?
– Ну… Может быть.
Я возликовал.
– Вот видишь!
Миша не понял моей радости, продолжая вопросительно смотреть снизу вверх.
– Многие люди могут делать то же самое! Не любить, а надеяться, что полюбят. Не любить, а привязываться, или решать свои личные проблемы, или заменять партнером кого-то другого, искать в других людях маму, папу, брата, собаку и думать, верить при этом, что это любовь, а это не любовь – это подмена понятий. Никогда об этом не думал?
Миша растерянно молчал. Косяк в его пальцах догорел – он, слушая меня, забывал курить. Выдохшись, я сел на пружинистую кровать рядом с ним. Я чувствовал себя странно, мне было зябко, но лицо стало влажным от пота, как при жаре. Замахав на себя руками, я уже спокойнее произнес:
– В пятом классе мне нравилась одна девчонка. Я иногда ее вспоминаю – пытаюсь понять, что это вообще было. Она реально была классной, не такой, как все. Носила разные носки, разные кеды, красила волосы – короче, выглядела очень вызывающе, особенно для пятого класса. Многие считали ее крутой, но не такой крутой, как типа… ну типа самая красивая девчонка в школе – ничего такого, она была именно по-нормальному крутой, вот что я имею в виду. Ты понимаешь?
Миша неопределенно кивнул.
– Допустим.
– И она мне нравилась, – повторил я. – Я ей вроде бы тоже нравился. А сейчас думаю: ну классно, когда тебя любит кто-то крутой. Только представь: самый крутой чел выбрал именно тебя. Это заставляет чувствовать себя особенным. Вот что я любил. Я любил чувствовать себя особенным. Получается, что я был влюблен не в нее, а в самого себя через призму ее взгляда.
Миша многозначительно сказал:
– Глубоко…
– А потом она сказала, что лесбиянка. И я понял, что ни одного дня не был для нее особенным. Ни одного. Что я самый обыкновенный лошара, которого она использовала в своих целях, вот и все.
– Жестко. Ты переживал?
– Да, я плакал, – честно признался я. – Но я плакал и думал: это потому что она разбила мне сердце. А на самом деле я плакал из-за того, что она выставила меня лошарой, только и всего. Никому не хочется быть лошарой.
– Да, никому, – согласился Миша.
Казалось, на него трава действовала абсолютно противоположным образом: он выглядел уставшим, измученным, неспособным связать больше двух слов. А из меня продолжали сыпаться рассуждения:
– Возможно, на самом деле никто никого не любит. Возможно, все люди на планете любят самих себя глазами другого человека, но не осознают этого, и им кажется, что все в порядке. Возможно, это не моя проблема, а общечеловеческая, это суть нашей эгоистичной природы, но осознать ее мешает сексуальное влечение – оно маскирует нелюбовь. А когда нет влечения, ты четче видишь несовершенство…
– У тебя юношеский максимализм, – перебил меня Миша.
– А у тебя старческий эйджизм.
– Ну извини. – Миша развел руками. – Неужели ты правда никогда не видел примеров любви?
Я сразу подумал о родителях. А в последнее время, когда я о них думал, мое сознание разделялось на две чаши весов: на одной – тот злосчастный удар (единственный ли?), ссоры, упреки, обесценивание; на другой – наша жизнь еще до Канады: слова любви, забота друг о друге, поддержка, все то, что невозможно подделать, если не чувствуешь на самом деле. Уж я-то был мастером в подделывании чувств – в эту игру тяжело играть годами.
Все казалось таким двойственным, что не укладывалось в моей голове, и от этого я тоже разделялся: я жалел Славу, чувствуя с ним особую, родственную близость, я хотел ему самого лучшего. Но на другой стороне был Лев – мой отец, мой супергерой, каким бы он ни был, но десять лет из жизни не выкинешь, особенно когда прожил всего пятнадцать.
– Раньше меня восхищала любовь моих родителей, – ответил я. – Они были такие, знаешь… Как будто встретились друг с другом за пределами Пространства и Времени, на каком-то неземном уровне, где заключаются вечные браки.
Миша рассмеялся над высокопарностью моих слов, а мне стало обидно: будь я в трезвом уме, сказал бы то же самое.
– Ладно, извини. – Он заметил, что я надулся. – А почему «раньше»? Они развелись?
– Замолчи.
Напуганный этой переменой настроения, я действительно замолчал, отвернувшись к окну. Неожиданное открытие: когда злится Слава – это гораздо страшнее, чем когда злится Лев. Интересно почему?
* * *
Мы два дня не разговаривали со Славой. Он сказал: «Замолчи» – и я замолчал, пожалуйста, как просили. Обычно мне нравилось, что он работает из дома, не привязанный к графикам и выходным, но в те дни я проклинал человека, который придумал фриланс (никто не знает, кто его придумал, гугл не выдал ничего внятного, и от этого проклинать стало скучно).
Мы с папой были вынуждены находиться рядом круглые сутки, вдвоем, в тотальной тишине, нарушаемой только редким скрипом половиц или звяканьем посуды. Был бы Лев – все ничего, он бы разговаривал то со мной, то с ним, не давая развалиться последним крупицам семейных отношений.
На вторые сутки я, не выдержав такой жизни, свалил из дома на целый день. Слава спросил, куда я собрался, – и это был его первый вопрос за последние двадцать четыре часа. Я ответил: «Гулять». Больше он ничего не спрашивал.
На самом же деле я поехал к своему новому-парню-наркоману (в своей голове я называл его только такой связкой) – он снимал квартиру на окраине Ванкувера. Оказавшись у него дома, я был готов изменить свое мнение о нашем социальном положении в Канаде: если считать, что мы жили у черты бедности, то Миша со своего ракурса никакой черты не видел вообще – настолько он был от нее далек.
Он ютился в небольшой комнате, где, помимо двуспальной кровати, стоял еще кухонный стол (прямо на нем – электрическая плитка, а под ним – маленький холодильник без морозильной секции), рядом старая раковина с облезшим покрытием, в правом углу от входа – стул, он же вешалка для вещей, в левом – шкаф. Чтобы пройти между кроватью и столом, нужно было вставать боком и двигаться как крабик. Весь этот ужас Миша называл «съемной квартирой» и казался весьма довольным своим выбором.
Его пристрастие к травке также угадывалось по окружающему антуражу: возле холодильника, под столом, стояли три жестяные банки – в одной ложки, во второй трубочки для коктейлей, а в третьей то самое, ради чего я пришел, – трава. На холодильнике лежали пустые папиросные гильзы и бумага для самокруток – я тут же выцепил их взглядом, когда проходил мимо кровати как крабик.
Заметив мой интерес, Миша с некоторым стеснением спросил:
– Хочешь попробовать?
– Я пробовал раньше.
Мой ответ его обрадовал. Уже без всякого смущения он вытащил банку с травой и папиросную бумагу.
Миша, зажав свой косяк в зубах, поднес к нему зажигалку, затем перекинул ее мне, и я повторил его действия. Мы оба опустились на кровать, потому что больше расположиться было негде.
Я спросил:
– Где ты взял эту траву?
– Купил, – ответил Миша, выдыхая дым в потолок. – С рук.
Я понял, что промахнулся с выбором героя своего романа: лучшее, что я смогу от него получить, – паленая анаша. Звучало неромантично.
Мишу вдруг пробило на болтовню; повернувшись ко мне, он шепотом попросил:
– Расскажи что-нибудь о себе.
– Что?
Меня эта странная смесь из грязи и палок не торкала, так что я был вдвойне раздраженным.
– Что-нибудь. Мы же теперь вместе, хочу знать о тебе больше.
– Я эмоционально нестабильный невротик с абьюзивными чертами, буду мучить тебя, пока мы не расстанемся, рад знакомству.
Миша слабо улыбнулся.
– А что-нибудь хорошее?
– Ничего хорошего.
– Неправда. Что-нибудь хорошее точно есть.
Я внимательно посмотрел на Мишино лицо: болезненно угловатое, чем-то напоминающее того, совсем не похожего на прежнего, Ваню. На меня снизошло внезапное открытие, я приподнялся на локтях и, не разжимая зубов (чтобы не выронить косяк), воскликнул:
– Блин! Ты же меня не любишь!
Миша опешил, тоже поднявшись.
– В смысле? Ты мне нравишься…
Я встал на ноги, нервно заходил между кроватью и кухонным столом, каждый раз шагая боком, как дурак. Кажется, все-таки торкнуло.
– Ты меня даже не знаешь! – восклицал я со смесью радости и справедливого возмущения. – Не знаешь, что во мне хорошего, а значит, не можешь любить, я даже нравиться тебе не могу! Но ты предложил мне отношения!
Миша не понимал, к чему я клоню.
– Тебя это обижает?
Я тоже не понимал, к чему клоню, поэтому продолжал говорить все, что приходит в голову:
– Нет! Я просто подумал! Так много людей в отношениях! Большинство, да? Но что, если никто никого на самом деле не любит?
– С чего ты взял?
– Потому что ты предложил мне отношения на пустом месте! Может быть, у многих так! Зачем ты это сделал? Объясни! Мне для науки! Я тогда пойму!
К этому моменту косяк, дотлев, начал обжигать пальцы. Выкинув его в мусорное ведро под раковиной, я потянулся за новым, но Миша отодвинул остальные в сторону.
– По-моему, тебе хватит, – несколько испуганно сказал он. – Ты какой-то перевозбужденный.
Я не стал спорить. Повторил свой вопрос:
– Зачем ты предложил мне отношения?
– Мне показалось, что ты интересный человек, что у нас может что-то получиться.
– То есть заранее? На вырост, так сказать?
– Ну… Может быть.
Я возликовал.
– Вот видишь!
Миша не понял моей радости, продолжая вопросительно смотреть снизу вверх.
– Многие люди могут делать то же самое! Не любить, а надеяться, что полюбят. Не любить, а привязываться, или решать свои личные проблемы, или заменять партнером кого-то другого, искать в других людях маму, папу, брата, собаку и думать, верить при этом, что это любовь, а это не любовь – это подмена понятий. Никогда об этом не думал?
Миша растерянно молчал. Косяк в его пальцах догорел – он, слушая меня, забывал курить. Выдохшись, я сел на пружинистую кровать рядом с ним. Я чувствовал себя странно, мне было зябко, но лицо стало влажным от пота, как при жаре. Замахав на себя руками, я уже спокойнее произнес:
– В пятом классе мне нравилась одна девчонка. Я иногда ее вспоминаю – пытаюсь понять, что это вообще было. Она реально была классной, не такой, как все. Носила разные носки, разные кеды, красила волосы – короче, выглядела очень вызывающе, особенно для пятого класса. Многие считали ее крутой, но не такой крутой, как типа… ну типа самая красивая девчонка в школе – ничего такого, она была именно по-нормальному крутой, вот что я имею в виду. Ты понимаешь?
Миша неопределенно кивнул.
– Допустим.
– И она мне нравилась, – повторил я. – Я ей вроде бы тоже нравился. А сейчас думаю: ну классно, когда тебя любит кто-то крутой. Только представь: самый крутой чел выбрал именно тебя. Это заставляет чувствовать себя особенным. Вот что я любил. Я любил чувствовать себя особенным. Получается, что я был влюблен не в нее, а в самого себя через призму ее взгляда.
Миша многозначительно сказал:
– Глубоко…
– А потом она сказала, что лесбиянка. И я понял, что ни одного дня не был для нее особенным. Ни одного. Что я самый обыкновенный лошара, которого она использовала в своих целях, вот и все.
– Жестко. Ты переживал?
– Да, я плакал, – честно признался я. – Но я плакал и думал: это потому что она разбила мне сердце. А на самом деле я плакал из-за того, что она выставила меня лошарой, только и всего. Никому не хочется быть лошарой.
– Да, никому, – согласился Миша.
Казалось, на него трава действовала абсолютно противоположным образом: он выглядел уставшим, измученным, неспособным связать больше двух слов. А из меня продолжали сыпаться рассуждения:
– Возможно, на самом деле никто никого не любит. Возможно, все люди на планете любят самих себя глазами другого человека, но не осознают этого, и им кажется, что все в порядке. Возможно, это не моя проблема, а общечеловеческая, это суть нашей эгоистичной природы, но осознать ее мешает сексуальное влечение – оно маскирует нелюбовь. А когда нет влечения, ты четче видишь несовершенство…
– У тебя юношеский максимализм, – перебил меня Миша.
– А у тебя старческий эйджизм.
– Ну извини. – Миша развел руками. – Неужели ты правда никогда не видел примеров любви?
Я сразу подумал о родителях. А в последнее время, когда я о них думал, мое сознание разделялось на две чаши весов: на одной – тот злосчастный удар (единственный ли?), ссоры, упреки, обесценивание; на другой – наша жизнь еще до Канады: слова любви, забота друг о друге, поддержка, все то, что невозможно подделать, если не чувствуешь на самом деле. Уж я-то был мастером в подделывании чувств – в эту игру тяжело играть годами.
Все казалось таким двойственным, что не укладывалось в моей голове, и от этого я тоже разделялся: я жалел Славу, чувствуя с ним особую, родственную близость, я хотел ему самого лучшего. Но на другой стороне был Лев – мой отец, мой супергерой, каким бы он ни был, но десять лет из жизни не выкинешь, особенно когда прожил всего пятнадцать.
– Раньше меня восхищала любовь моих родителей, – ответил я. – Они были такие, знаешь… Как будто встретились друг с другом за пределами Пространства и Времени, на каком-то неземном уровне, где заключаются вечные браки.
Миша рассмеялся над высокопарностью моих слов, а мне стало обидно: будь я в трезвом уме, сказал бы то же самое.
– Ладно, извини. – Он заметил, что я надулся. – А почему «раньше»? Они развелись?