Оккульттрегер

– Так свобода, доброта или цивилизованность? Всего вместе сразу не бывает! И по отдельности-то редкость! Только в новостной повестке одно другому не мешает, когда очередная движуха и очередная толпа с песней пиздует в сторону рассвета нового мира, который на деле – свет раскаленной печки очередного крематория. А? А? Это как со всеми эффектными словами. Красота, добро и правда. Правда редко когда красива и редко когда добра. Добро не всегда правдиво, а красота очень редко когда добра и правдива. Выходит, ты за наше ангельское дело стоишь? Как тебе такое? Да, есть такие светлые места на планете Земля, где любая ясноглазая девушка выскочила из дома, написала в блог, как прекрасен этот мир, заскочила в кофейню и все такое, но, чтобы она это сделала, сотня таких же, как она, девушек хуярят, не разгибаясь, по двадцать часов в день и будут хуярить до самой старости, если доживут.

– И что ты предлагаешь? – усмехнулась Наташа. – Так понимаю, отнять и поделить?

– Предлагаю пересесть в автомобиль к Артуру, вон он уже едет.

– А что бы ты правда предложил? – поинтересовалась Прасковья, когда Наташа уехала, Прасковья пересела к Наде, а Сергей сел у открытого окна.

– Здрасьте! – развел руками Сергей. – Я, в общем-то, на другой стороне. Трахайтесь с этим сами, девочки, думайте, переосмысляйте. Но все равно вас рано или поздно сметет, и ты знаешь почему.

– К сожалению, да, – ответила Прасковья.

Спохватилась:

– Надя, слушай, повстречалась я с твоей сестрой. На что она там мне намекала, не знаешь? Про какую-то мою вину перед вами.

– Да забей, – попросила Надя.

– Почему это?

– Да потому, что ты все равно забудешь или не поверишь. Вот сегодняшний разговор про месть, про суд или смерть. Не знаю, в чем дело, но вы его уже несколько раз повторяете, мне его несколько бесов пересказывали. Как и речь про красоту, добро и правду. Сергей ее уже отрепетировал и улучшил, чтобы побольше выбешивать Наташу. А он умрет, следующий херувим будет эту речь развивать в своем каком-нибудь ключе.

– А это смешно или бесит? – поинтересовалась Прасковья.

– Ни то ни другое. Хочется обнять и баюкать, – со вздохом ответила Надя.

– Вот да, точно, – неожиданно подтвердил Сергей, – только не эту самодовольную грымзу, а тебя иногда. Тут дело в таком странном сочетании внешней юности и симптомов Альцгеймера. Именно что – обнять и баюкать.

Они, как чудилось Прасковье, неспешно катились в обратную сторону, вроде бы вместе, но будто отдельные колобки – каждый со своими мыслями, каждый со своей лисой в конце. Никто не обнимал и не баюкал Прасковью, она сама держала в руках пакет с пирогом, который до сих пор казался теплым, держала завернутые в бумагу цветы, удовлетворенно думала, что на этот раз, если она правильно помнит, праздничные дни прошли гораздо веселей, чем в прошлом и позапрошлом году, когда только и было что поедание салатов и листание телеканалов. Что она успела все, что могла успеть, что завтра с утра наконец-то на работу.





Глава 12




Прасковья любила свою основную работу диспетчером в таксопарке «Пятидесяточка». Она трудилась там по графику «День, ночь, отсыпной, выходной», и график этот ей был настолько симпатичен, что она и не замечала, как проходили месяцы до отпуска.

Таксопарк был, конечно, чистой фикцией, чтобы собрать в одном месте оккульттрегера и людей, которых реальность наделила способностью спать всю жизнь, от рождения до самой смерти. Эти спящие не лежали в коме, в летаргическом сне, они жили обычной жизнью, росли, ходили в школу, ложились вечером в постель, засыпали, но делали это уже спя, не отличая, где сон, где явь, до такой степени, что и окружающих иногда захватывал этот сон или его часть. Рядом с домом обычные люди видели, к примеру, из года в год странный кривоватый тополь, граффити на заборе, которое отсутствовало на самом деле. Спящий дрых себе, и ему и его домочадцам снился приехавший издалека родственник. Кошка, которая удивительным образом исчезала с приходом гостей и ненадолго появлялась, когда и гостей захватывал общий сон.

По иронии судьбы ли, волей ли самой реальности, все эти спящие становились таксистами.

Бесы собрали их по всей области в один город, составили из них службу такси, устроили туда Прасковью и еще нескольких девушек. Бухгалтер там был из своих, другое начальство тоже, текучка естественная – по причине низкой оплаты, поэтому лишних вопросов не возникало.

Прасковья обожала ранние подъемы в дни утренних смен, ей казалось, что ожидание автобуса на остановке, совместное путешествие в толпе сближает ее со всеми остальными людьми именно в такой степени, в какой ей нужно было самой, то есть без плотного знакомства. Каждый раз, разглядывая попутчиков, цеплявшихся за поручни, она думала, и ей не надоедало: «Лес рук». Передавала деньги за проезд, получала сдачу, передавала сдачу, каждый раз думала, и ей опять же нисколько не надоедало: «Совесть – лучший контролер». Ее устраивала даже предварявшая поездку утренняя возня с душем, когда котельная подавала горячую воду еще не очень нагретой, – эта прохлада ни в какое сравнение не шла с теми эпизодами в памяти, где Прасковья переживала настоящий холод: безнадежный, равнодушный, ночной, почти бесконечный, там находилось место и остывшей печи, на которую сквозь очень чистое стекло смотрела луна, и снегопадом занесенным саням, которые волокла все более выбивавшаяся из сил лошадь, и путешествию в металлическом вагоне, холодном в какой-то сверхневыносимой степени.

Сначала на работе не было чайника, а электроплитка была запрещена правилами пожарной безопасности, и Прасковья заряжала с утра большой термос чаем или кофе. Затем комнатку диспетчерской оборудовали сразу микроволновкой, небольшим холодильником, автоматическим чайником, телевизором в углу, где, как ни переключай, а всё шли детективы с элементами драмы, драмы с элементами детектива и новости. Словом, необходимость в термосе отпала, но еду приходилось таскать в рюкзачке.

Чуть после бытовой техники появился компьютер, заранее потасканный, чем-то похожий на алкогольного херувима. Прасковья вбивала в него детали заказа и кто из восьми таксистов его принял. До этого Прасковья просто записывала адрес в тетрадь, звонила на сотовый кому-нибудь из таксистов. А на самой заре «Пятидесяточки» были рации, но исчезли, как показалось Прасковье, очень стремительно.

Конечно, хозяин «Пятидесяточки» мог просто разместить по городу баннеры с восемью номерами телефонов, да и все, диспетчер не особо и нужен был. Прасковья понимала, что служит ненужным промежуточным звеном между клиентами и исполнителями заказов, но это не было для нее в новинку. И в советское время она подшивала бумажки в нескольких конторах, где работала только она и один и тот же начальник-бес: какие-то отделы отчета, архивы подписных изданий, что-то такое между идеологией и ненужной бюрократией, но при этом не идеология (в этом плане было строго), да и бюрократия так себе – не было никаких проверок, никто срочно не требовал данные из папки за такой-то период, за такое-то число. Каждый год, почему-то по весне, Прасковья, ее начальник и сторож-херувим жгли во дворе костер из журналов, газет, папок, бумаг с машинописным текстом (бумага была не чета нынешней плотной, белой, куда там! точки и запятые, нули и буква «о» порой пробивали ту бумагу насквозь). Все это прогорало очень плохо: еще полгода валялись по окрестностям обгорелые клочки, унесенные ветром, во время дождя сажа растекалась от слипшейся кучи по всему двору. Затем приезжал трактор, сгребал все оставшееся добро ковшом, долго пятился, выбираясь наружу. Случалось, что до костра и не доходило: появлялись пионеры, которые собирали макулатуру. Они подчистую утаскивали все бумажное, что им давали, и делали это с азартом, которому сравнение нашлось гораздо позже, когда Прасковья увидела в интернете, как ведут себя люди во время распродажи в черную пятницу (в СССР происходили регулярные столпотворения за выброшенным на прилавки товаром, но там было больше беспокойства, злости, тоски, нежели азарта). За первой партией пионеров неизбежно появлялась вторая и третья. Зная это, бес-начальник и Прасковья не отдавали всего бумажного хлама тем пионерам, которые пришли первые, а, как только видели детей в красных галстуках, мысленно делили свои бумажные запасы на три части, стараясь, чтобы было поровну, и отдавали треть. Бывало так, что приходила и четвертая партия пионеров, но тут уж начальник и Прасковья принуждены были отпускать их ни с чем. Но никогда не случалось, чтобы прибежала одна компания пионеров, а за ней никого больше.

При том что учреждения, в которых работала Прасковья в советское время, вроде бы ничего не производили, следовательно, никаких успехов у них не было, на их стенах висело некоторое количество вымпелов за победу в соцсоревновании. Начальник тех древних контор естественным образом переквалифицировался в хозяина таксопарка, но вымпелы оставил, украсил ими диспетчерскую, будто в напоминание Прасковье об их долгой совместной так называемой работе, о ежедневных встречах под крышей скрипучих темных помещений, заставленных стеллажами. За почти тридцать лет работы в такси Прасковья не увидела его ни разу и даже имя забыла. Для нее он был теперь только это небольшое помещение с огромным незашторенным окном, батареями парового отопления, широким подоконником, где стояли пыльные дикие герани и алоэ, настолько одичавшие и мощные, что выглядели мускулистыми.

Если утром и днем Прасковья глядела в окно диспетчерской с таким чувством, будто смотрит внутрь некой диорамы, то ночью ощущала себя рыбкой в аквариуме, но дискомфорта у нее это не вызывало – наоборот, было нечто уютное в этом дежурстве под неоновыми лампами нежилого света, среди стен, сверху покрытых известью, а снизу – синей масляной краской. Ей даже приятно было думать, что кто-то, проезжая или проходя мимо, смотрит на светящееся в облицованной кирпичом стене окно, видит только лампы на потолке, пытается представить работающих в комнате людей, а Прасковья остается за играми этого воображения, занимается тут обычными делами: сидит за телефоном, пьет чай, ест, дремлет, смотрит телевизор, моментами чувствует себя так, что лучше и не нужно.

Звонили в «Пятидесяточку» не часто, можно даже сказать, очень редко. В праздники почему-то реже, чем в будни. По ночам чаще хотели куда-нибудь доехать, но ни разу за три десятка лет не доверили поездку до вокзала в Екатеринбурге и аэропорта «Кольцово». У Прасковьи была уйма времени на то, чтобы потреблять различный современный контент, вырабатывая терпимость к нему, готовя себя к следующей мути, чтобы переосмыслить из нее что-нибудь забавное. Довольно продолжительное время она пыталась представить, что будет, если прислонить супергероику к российским реалиям, поскольку подросло поколение, воспитанное на популярных цветных героях, еще несколько поколений подрастало следом, и для них истории про сверхлюдей были почти как сказка «Колобок». Прасковья задумывалась, ругала себя: скорее всего, двигаться в направлении всех этих так называемых вселенных Марвела, ДиСи и других было пустой затеей, вселенные медленно, но верно пожирали себя сами, расширялись, перезапускались, кроссоверились и спиноффились, чтобы сохранить актуальность, но именно поэтому с этих вселенных облетала штукатурка, косметические усилия, произведенные на лицах вселенных, лезли в глаза, как ботокс. Казалось бы, забудь, думай о чем-нибудь другом, но верно пойманная, однако неверно трактуемая идея, что у людей могут быть необычные способности, очень привлекала Прасковью, тем более это было правдой. Каждый человек обладал несколькими необычными способностями, только подчас не подозревал об этом или воспринимал их как должное. Умение проживать на ту зарплату, которую платили, на ту пенсию, которую давало государство, не замечать, что смерть всегда рядом, – уж что могло быть незаменимей, чем такие способности, а меж тем окружающие граждане считали, что обладать такими способностями – это что-то естественное, что это и не способность вовсе, вот паутину бы из рук пускать – это да!

Прасковья и на себя примеряла роль супергероини: была же она бессмертна, в конце концов; боролась со злом, которое херувимы отчасти считали благом, могла наслать сглаз и порчу; еще кое-что делала с ней реальность такое, что выделяло ее из остальных людей, а именно – линька. Четырнадцатого февраля, четырнадцатого июня, четырнадцатого октября Прасковья линяла, то есть просыпалась в другом теле. Гомункул тоже менялся, в случайном порядке становился то мальчиком, то девочкой. Но, будто этого было мало, менялась и обстановка в квартире, где Прасковья жила, гардероб, посуда, обои – всё, кроме содержимого большой картонной коробки от цветного телевизора, стоявшей в комнате гомункула. Вот туда можно было предварительно убирать вещи, которые хотелось сохранить на будущее: всякие там кофточки посимпатичнее, ювелирку, духи, запасные зарядки для телефона, потому что с линькой приходили только потасканные, с почти перетертыми шнурами, и хотя цена вопроса была в паре сотен рублей, но это идти покупать прямо сразу, потому что мало ли. Еще бесило, когда в ванной не обнаруживалось зубной щетки, хотя, если она и стояла в стакане, как положено, Прасковья ее все равно выбрасывала. Расческа со своими, но все же как бы чужими волосами вызывала содрогание. Нижнее белье Прасковья и рада была купить заранее и сложить в коробку от телевизора, но не могла угадать с размером.

Порой Прасковья думала, что различия бесов, херувимов и оккульттрегеров вовсе не идеологические, не в принадлежности к условному добру или злу, а в линьке. Херувимы не линяли совсем, оккульттрегеры три раза в год в обязательном порядке и случайным образом, а бесы по желанию.

И линька была тем тупиком, в который заходили все ее отношения с людьми, а не долгая молодость. Знакомясь с кем-то, Прасковья уже прикидывала, как пройдет расставание. Проще всего было с женатыми – они отваливались сами, иногда и четырех месяцев не проходило. С теми, кто заявлял о серьезных намерениях, тоже все было довольно просто, они сразу начинали прикидывать, каково это будет – все время жить вместе, растить чужого ребенка, – быстро начинали тосковать, искали недостатки в Прасковье, находили и отчаливали.

Саша оказался из тех, кому Прасковья была вроде бы и нужна – если бы она попросилась замуж, он бы согласился и глазом не моргнул, но и на просьбу сделать перерыв в отношениях тоже согласился бы совсем без проблем. Расставание как таковое не составляло трудности, а вот отвязаться от Саши было нелегко. Он мог эпизодически вспоминать о Прасковье, пытаться найти ее новый адрес, мог обеспокоиться, что она и ее ребенок бесследно пропали, а ее телефон не отвечает. Поэтому Прасковья загодя начала готовить почву для своего исчезновения, стала намекать, что жизнь в городе тяжела и тосклива, что у нее есть тетка, которая живет в Подмосковье, которая давно зовет, потому что устала жить одна, что есть там и работа, где зарплата получше.

Не теряла Прасковья и надежды рассориться с Сашей вдрызг, но как-нибудь так, чтобы он начал первый, потому что подобных Саше так и манила женская стервозность, страстей им подсознательно не хватало на фоне благополучного детства, спокойной работы, избегания всякой токсичности.

Первую попытку поссориться Прасковья предприняла во время встречи сразу после январских праздников. Договорились о кино. Как и обещал Сергей, как и предполагала Прасковья, от Саши не укрылось, что его подружка сильно помолодела. Он ничего не сказал, хотя первым делом удивленно отстранился, вглядываясь.

– У меня на лице что-то? – готовая к этому, спросила Прасковья и полезла в сумочку за зеркальцем.


– Да нет, нет, все нормально, – заторопился Саша. – Всё при тебе.

– Как нормально, если ты чуть в обморок не упал. – Прасковья подняла брови, пытаясь казаться как можно более простодушной. – Простуда выскочила, или что? Прыщ где-то?

Саша покраснел, но выкрутился:

– Ты бледная какая-то, будто болеешь. Ты нормально себя чувствуешь? Может, ну его, это кино? Тем более и смотреть-то нечего.

– Да мне кажется, «Темное зеркало» ничего так. Трейлер мне понравился, когда в прошлый раз ходили.

Пока, в ожидании сеанса, пятнадцать минут бродили туда-сюда по кинотеатру, Саша все время поддерживал Прасковью под локоть, все время был слева, но у нее было чувство, что он со своим вниманием вращается вокруг нее, словно искусственный спутник, специально подлавливала его, когда он осторожно заглядывал ей в лицо, спрашивала, опять же с простодушием:

– Что, Саша? Спросить что-то хочешь?

Он неизменно пугался, говорил, что все в порядке, что давно не виделись, наконец придумал вопрос:

– Ты помаду поменяла или что? Или мелировалась?

Прасковья вспомнила дранный дробью поли-этилен, куски собственного черепа и мозга на нем, молниеносный бурый, как космос, всполох спинального шока после каждого выстрела в голову, ответила:

– Если хочешь, могу разрешения у тебя спрашивать, чтобы тебя не пугать.

Он оскорбился, замолчал, пришлось игриво ткнуться ему головой в плечо:

– Да не дуйся. Ну пожалуйста. Мы с подружкой просто поры почистили. Вот надо было это тебе знать? Ты только представь, сколько там всякой дряни. Прямо самой противно было смотреть. Бе-э (она изобразила тошноту).

Прасковья надеялась, что Саша ей не поверит, тем более и фильм, который они посмотрели, был про человеческую двуличность или, скорее, двоякость, но ее помолодевшее лицо примелькалось Саше буквально за несколько часов: если до наступления темноты он еще дичился, то, когда наступил вечер и пришла пора включать люстру и другие лампочки, а тусили они в квартире Прасковьи, оказалось, что в неярком свете ламп накаливания и сам Саша выглядит лет на сорок, ну и Прасковью такое освещение совсем не молодило. Зато камешки в подаренных серовскими бесами сережках начали поблескивать так сине и глубоко, что Саша наконец обратил на них внимание:

– Это кто это тебе такое подарил, интересно знать?

– Да подруга и подарила, – не стала врать Прасковья, чтобы, находясь в этом правдивом тоне, тут же безбожно солгать: – Это стекло, Саша, успокойся. Рыночная бижутерия с какого-то курорта.

Саша даже изображать не стал, что поверил. «Ах ты крыса подозрительная», – с симпатией подумала про него Прасковья и на какой-то миг даже решила окрутить его по второму разу, как уже, бывало, делала с другими ухажерами. И такое поведение еще находилось в разумных пределах жестокости, которую позволяла себе Прасковья. В начале двухтысячных, неизвестно что на нее нашло, она пропустила одного несчастного через пять своих линек и делала это со злым упорством, наслаждаясь тем, что так легко цепляет одного и того же мужчину на каждую новую свою личину, ревнуя к самой себе прежней, едва ли не балдела, когда лезла с вопросами: «А ты точно меня любишь? А ты всегда меня будешь любить? Если я умру, ты сразу себе кого-нибудь найдешь или подождешь какое-то время?» Бедолага, последовательно окунувшись в отношения, которые пять раз подряд закончились ничем, наверняка зарекся встречаться с матерями-одиночками, а может, и не зарекся – Прасковья не стала просить никого из херувимов заглянуть ему в голову, – но что в тайгу уехал – факт.

На вторую январскую встречу с Сашей Прасковья надела браслет потяжелее. (Вообще, с прошлых голодных времен у нее накопилось достаточно безделушек, чтобы в следующие голодные времена можно было протянуть месяц-два и еще подкармливать какого-нибудь херувима.) Саша опять ничего не сказал, но принялся задумчиво покусывать губы и продолжил это делать и на третьем, и четвертом январских свиданиях. Устав ждать ссоры, а уже начался февраль, Прасковья, пока Саша плескался в душе, сглазила его телефон, нашла хоть какую-то переписку с какой-то девушкой в личке ВКонтакте и устроила скандал, изо всех сил сыграв запредельную ревность. Напрасно Саша пытался доказать, что это коллега, что переписка рабочая. Он совал в лицо Прасковье телефон, а она, глядя как бы сквозь экран, спрашивала:

– Скажи честно, ты ее любишь ведь? Так?

А еще:

– Хотя бы самому себе признайся, что тут что-то есть, иначе ты так долго бы с ней не переписывался. У нас с тобой личка за три месяца короче, чем у тебя с ней за день. Не лги себе. Просто признай. Мужик ты или нет? Что вы все за тряпки такие? Конечно, у нее прицепа нет, твоим родителям она больше понравится, вся такая целочка.

Хорошо воспитанный Саша вежливо пытался вразумить Прасковью, на что она отвесила ему две оплеухи, третью Саша терпеть не стал и перехватил ее руку, Прасковья вырвалась так быстро и хитроумно, чтобы на ее руке остался синяк. Понимая, что перебарщивает, сказала напоследок:

– У меня срок был три недели, хорошо, что у меня ума хватило… Поздравляю, папочка.

Дома она слегка накатила, чтобы заплетался язык, тут и слезы грядущего расставания подкатили. Она сфотографировала синяк на руке и чуть не отправила ему снимок, но одумалась: это могло вызвать ненужные извинения, дикое чувство вины, Саша обязательно полез бы с букетами, небось, до поста у двери подъезда или двери квартиры бы дошло.

Саша и так пытался звонить и писать. Прасковья отвечала ему настолько безжалостно и грубо, что приходилось это делать сквозь волны стыда. Когда он оставил попытки помириться, Прасковья взяла звонки и переписку в свои руки, да так успешно, что Саша заблокировал ее контакты и в телефонной книге, и в соцсетях.

Тут с Прасковьей случилась настоящая истерика. Икая от слез, она удалила все их с Сашей совместные фотографии из альбома, влезла в ютьюб, включила звук ноутбука погромче и стала слушать различные грустные песни, полежала в горячей ванне, представляя, что уже порезала себе вены, а из гостиной доносилась скрипка OST «На игле». Лежа в ванной, стыдясь, что выделывается сама перед собой, пила вино прямо из бутылки, пока не подавилась.

Вино было такой интересной версией «Сангрии», что похмелье от него длилось как будто неделю с лишним, до линьки, везде мерещился химический плодово-ягодный привкус. Прасковья и в утро четырнадцатого проснулась с тошнотой и головной болью.

В обновленном убежище стоял шкаф с зеркалом на дверце. Прасковья оглядела себя со всех сторон на предмет татуировок, чтобы потом не удивляться, тем более оглядывать было особо нечего, она переродилась в девицу еще меньше той, что была. На голове ее был форменный кошмар, не столько сама прическа Прасковью не устроила, а то, что она оказалась брюнеткой со следами былого окрашивания в серебристую блондинку. Во рту чувствовалось пять пломб. Прасковья долго вглядывалась в свое новое лицо, пытаясь понять: некрасивая она, или еще не привыкла, или еще не придумала, что делать с этой внешностью, с маленькими злыми глазами, широкими скулами, небольшим ртом, настолько тонкогубым, что в лице Прасковьи угадывалось что-то рыбье.

Гомункул был снова мальчик, но теперь почти с нее ростом. Гардероб полнился дешевыми спортивными вещами, в которых никто никогда не занимается спортом, больше носят из необходимости. Дико хотелось курить, и на кухне нашлись тонкие сигареты и несколько зажигалок, но Прасковья сдержалась и приготовилась избегать курения и далее. По экрану смартфона, конечно, проходила трещина, зато всего одна, Прасковья уже знала свой номер, а в телефонную книгу были забиты номера всех ее немногочисленных друзей, чуткие к медиа и соцсетям бесы поставили несколько лайков фотографиям в ее новых профилях, приветствуя новую линьку знакомого оккульттрегера. Все было как обычно в таких случаях. Сначала Надя позвонила и вежливо похвалила ее внешность:

– Такая ты миниатюрная, прямо загляденье.

– Не дай бог до порчи дойдет, – мрачно ответствовала Прасковья. – Не знаю, что я буду этими кулачками делать. В этом организме только с гномиками драться. С этим лицом только с херувимами мутить.

– Ты преувеличиваешь, – уверенно сказала Надя. – Ну и даже если так, то небольшой перерыв тебе не помешает. Ты знаешь, что в городе есть сообщество, в котором мужчины делятся историями про матерей-одиночек с твоего адреса, как кого бросили, как они выглядели. Целая картотека. Я бы на твоем месте ненадолго остановилась.

– Можно так, а можно пожаловаться и заблочить их за разглашение личной информации.

– Уже сделано, но они ведь снова организуются, – сказала Надя. – Ты сильно многих достала.

– Я подумаю, – ответила Прасковья.

Следующей звякнула Наташа, но начала с себя.

– Велл дан, – сказала она вместо приветствия. – Тоже прошла омолаживающие процедуры. Спасибо, сестричка. Кто ты там сейчас по паспорту?

Прасковья пошарила в тумбочке рядом с диваном, нашла документы: