Оккульттрегер

Сахарные херувимы переглянулись. Коля покраснел, замялся, расстегнул куртку, вынул из-за пазухи перевернутый конус из оберточной бумаги – в такие лет сорок назад насыпали конфеты в магазинах. Коля протянул конус Прасковье и покраснел чуть ли не до слез.

– Вот, – сказал он, и только тогда Прасковья заметила, что упаковка обернута лентой, что внизу торчат три стебля, что это букет.

Получить букет от херувимов было так немыслимо, что Прасковья, принимая его в руки, не верила, что это цветы. Так трогательно это было, что она сама вспыхнула и чуть не прослезилась.

Гоша полез за пазуху, передал ей теплый полиэтиленовый пакет, где тоже похрустывала оберточная бумага.

– Это пирог. С капустой, – объяснил Гоша. – Сам испек.

– Господи, мальчики, вы что? – удивилась совсем уже растроганная Прасковья. – Это за Серов?

– И не только, – сказал Коля. – За него тоже.

Он качнул подбородком в сторону Сергея.

– Да ладно, пустяки, – ответила Прасковья. – Всё как обычно. И хуже бывало, если помните.

Херувимы молчали. Показывать склоки между друг другом они не любили; пользоваться мысленной связью промеж собой издалека, как сотовыми телефонами, считали кощунством, но поспорить с глазу на глаз могли без слов. Прасковья в обнимку с пирогом и цветами чувствовала себя так, словно назначила свидание сразу трем молодым людям, и каждый из них говорил, что не придет, а нарисовались все трое разом.

Так странно: ее работа оккульттрегером была связана с риском для жизни, забвением, демонами, ангелами – а если подумать, попадала она, как правило, в ситуации, похожие на опереточные. Что с Марией, что с Галей, что вот с Наташей, женихом Сашей – каждый из этих случаев можно было разложить на комические четверостишия, веселую музыку, яркие костюмы и грим.

Ей бы одернуть бесшумных херувимов, но после того как ей преподнесли незамысловатые, но милые подарки, прерывать ангелов казалось невежливым поступком. Дожидаясь окончания их разговора, она потихоньку озиралась, пробуя угадать, в каком из окружающих сугробов припрятали Наташу.

– Пойдешь? – спросил ее из-за спины Сергей так неожиданно, что Прасковья подскочила.

Гоша махнул рукой и показал направление. Но херувимы уже позаботились о грядущем воскрешении: метрах в трех от костра под корнями полностью завалившейся на землю еле стояла воткнутая в наст саперная лопатка, рядом, отчасти вырытая из снега, лежала не похожая на себя Наташа с зеленоватым, расслабленным после смерти лицом. Кто-то из херувимов заботливо отряхнул снег с ее головы, и красивая, сделанная к празднованию Нового года прическа выглядела на мертвой голове как старательно изготовленный парик.

Прасковья переместила цветы и пирог под левую руку, а правой заткнула себе рот, чтобы не заорать от ужаса: при всем ужасе смерти, жутком виде мертвого тела, замерзшего до состояния одной сплошной глыбы льда, для человеческой психики это было пусть и пугающее, пусть невероятно страшное зрелище с ощущением неотвратимости происходящего, но природное, врожденное чувство. Воскрешение же воспринималось нервной системой как нечто ненатуральное, отвратительное самой природе всего живого, и вызывало такой ужас, которому и названия не было, нечто во множество раз сильнее, чем паника. Можно было не смотреть, но Прасковья считала это своим долгом, необходимой платой, издержками профессии. Если она не могла проводить никого из своих подруг, когда случалось по-настоящему непоправимое, то встречать их лицом к лицу, раз имелась такая возможность, было своеобразным даром каждому оккульттрегеру, страшным, но даром.

При воскрешении херувимы не делали никаких жестов, не направляли рук в сторону покойника, могли даже не смотреть на труп. Казалось, все происходило само, и тем неприятнее было это зрелище.

Сначала Наташино тело стало корежить от сгустившегося вокруг мороза, кожа на ее лице пошла несколькими крупными трещинами, из сугроба высунулись локоть и колено, после чего холод стал настолько сильнее, что саперная лопатка внезапно покрылась плотным слоем инея, а ель, под которой лежала Наташа, возмущенно затрещала. Снег возле трупа с шуршанием распался на отдельные снежинки и раскатился по сторонам, как бусы, обнажив множество мелкого лесного мусора: еловые иглы, чешуйки коры, шишки. Труп Наташи осел, но трещины на ее лице стали стремительно зарастать, кожа из зеленоватой стала белой, особенно заметно это было на губах.

Со звуком мягкой колотушки, осторожно ударившей в огромный барабан, пришла волна пронизывающего тепла, от которого по спине Прасковьи сразу потек скользкий пот, снег вокруг Наташи мгновенно растаял, с корней ели потекла вода. Лицо Наташи порозовело, она вздохнула, открыла глаза, сказала: «Наконец-то!», быстро встала и принялась стаскивать с себя сырую одежду, продырявленную пулями в нескольких местах. А Прасковья уже расстегнула рюкзак прямо на спине Сергея, бросила ей в руки полотенце.

Наташа сбросила сапоги, стащила с себя совсем уже всё, перепрыгнула на расстеленную туристическую пенку, принялась обтираться и тут же подставляла ноги, руки, голову под натягиваемые на нее торопливыми всеми подряд шерстяные носки, шерстяные штаны, две кофты, пальто, шапку, шарф. В суматохе даже не заметили, как материализовался Наташин гомункул, просто в какой-то момент Прасковья оглянулась на оранжевое пятно среди елей, а там уже стоял мальчик в куртке и шапке апельсинового цвета.

– Так, ну вроде норм, – сказала Наташа, когда ее подвели к костру, хотя и слегка тряслась то ли от озноба, то ли от злости. – Только этих козлов осталось наказать, и порядок. Сколько дней прошло? Суды уже работают?

Это Наташа говорила будто бы костру, а когда посмотрела наконец на Прасковью, то прищурилась и заявила:

– Ты тоже, подруга, выглядишь неважно, честно говоря. Будто тебя саму несколько раз убили. Что вообще творилось, пока меня не было? Это что, букет? Херувимов целая делегация… Сколько дней прошло? Я на третьей, на четвертой ночи, как всегда, сбилась.

Если Прасковью черти пристроили диспетчером в свой таксопарк, то Наталье в середине девяностых предложили работу диджеем на местном радио, смены у нее были только ночные, качество звука было аховое, она представлялась одним и тем же именем и ставила песни. С появлением стабильного интернета в начале двухтысячных ей предложили выпускать одну из тех городских газет, которые выходили с непонятной периодичностью и бесплатно попадали в почтовые ящики. Наталья бессовестно копипастила из интернета лунные календари для садоводов, иллюстрации, проекты законов, посвященных изменениям в пенсионном законодательстве, кулинарные рецепты и хитрости народной медицины. В предвыборные времена газета превращалась сразу в несколько газет под знаменами разных депутатов, и Наташа вела фальшивую идеологическую войну сама с собой. К ней охотно обращались, потому что она брала дешево. Журналистка из нее была так себе, но эта профессия все же накладывала свой отпечаток. Наташа, задавая вопросы, разве что диктофон не доставала, а так все было при ней: и хищноватый блеск в глазах, и энтузиазм, и бесцеремонность, и ощущение, что в спине у нее есть крышка, а под этой крышкой – огромная батарейка «Энерджайзер». Херувимы, любящие неспешность, недолюбливали ее за это, а еще за то, что, получив свое, она, как правило, исчезала, не заплатив ответной какой-нибудь услугой или хотя бы пузырьками со спиртом. При этом, Прасковья знала, херувимы относились к Наташе с бо́льшим уважением, чем к Прасковье. Насколько Прасковья понимала, херувимы считали, что то, что можно делать Наташе, а именно – все это кидалово, равнодушие, обман, – во всем этом было что-то роковое, как в Настасье Филипповне, а у Прасковьи этого рокового не имелось. Прасковья была просто своим пацаном или что-то вроде. Какой капустный пирог? Какие три розы? Если бы Наташа оказала услуги двум городам, терпя противного Сергея, и херувимы решили бы ее за это отблагодарить, то придумали бы подарок поизысканней (Прасковья, правда, вообразить не могла, какой это должен был быть подарок). Впрочем, неизвестно, херувимы Наташу побаивались, предпочитали держаться от нее подальше.

Узнав про Галину, Наташа сразу сказала:

– Ну нет, извини. Ей надо, пусть сама сюда и едет. Я в эту глухомань не потащусь.

Взяв у Прасковьи телефон, она позвонила своему другу, черту Артуру, который был ей под стать – эдакий тоже франт и роковой молодой человек среди демонов, – вызвала его, после чего пояснила:

– Сколько, считай, не ела нормально, в холодильник можно не заглядывать. А так сгоняю Артурчика до Екабэ, пусть разорится на стейк.

Когда Прасковья поняла, что Наташи с ними не будет, то стала зазывать Гошу и Колю поехать обратно в город вместе, и они вроде оживились, но Сергей пояснил:

– Она с Надей, с демоном, а вы решили, что на такси?

И херувимы поскучнели, решительно отказались, так что пришлось поуговаривать их еще и у дороги, но это было бесполезно: неодобрительно косясь на Сергея, возможно и упрекая его, потопали к ближайшей автобусной остановке.

– Жаль, – сказала им вслед Прасковья.

– Ну вот так! – развел руками Николай.

В ожидании Артура залезли в машину к Наде, причем Наташа запрыгнула на переднее пассажирское кресло.

– Вообще-то тут Прасковья сидела до тебя, – не стал молчать Сергей.

– И что? – недоуменно обернулась к нему Наташа. – Я же сейчас все равно вылезу, освобожу…

– Да то, – продолжал Сергей, – не подумала даже и не спросила.

– Господи, пустяки какие! – упрекнула его Наташа, отвернулась, и Сергей вместо того, чтобы возразить, покраснел, как школьник, которого осадил любимый учитель.

Сергею, быть может, мешала не только бесцеремонность Наташи, а то, что его оттеснили от открытого окна, он замешкался и оказался посередине между Прасковьей и Наташиным гомункулом.


Прасковью же волновало не то, кто где сидит, а слова Наташи насчет суда.

– А ты правда собираешься с теми подонками судиться? – спросила она. – У меня насчет них совсем другие планы.

– Конечно, собираюсь! – уверенно заявила Наташа. – Привлеку юристов из чертей. У них в машине мои следы, кровища, даже если они и попытались ее отмыть, все равно что-нибудь осталось. Только так затаскаем этих двух педерастов. Может, и до тюрьмы доведем.

– А как ты планируешь вести судебный процесс, если у тебя линька раз в несколько месяцев? – спросила Прасковья. – Другие документы, другое все. Даже ребенок другой.

– Да сглажу его, этого козла, соцсети, – объяснила Наташа тут же. – Я лежала и про это думала. Надо изящно. Сниму квартиру, сама себе от его имени свидание там назначу до линьки, затем все своей кровищей залью, его следы как-нибудь надыбаю. Пускай выкручивается.

– А второй? – спросила Прасковья.

– Что – второй? – не поняла Наташа. – А! Второй-то? А второй не стрелял. Пусть гуляет и думает, что ему дико повезло.

Несогласие Прасковьи с этим планом почувствовали и бес, и оккульттрегер, а херувим просто прочитал это в Прасковьиной голове, но не спешил вмешиваться.

– Извини, – понизив голос для большей убедительности или большего авторитета, сказала Наташа, – но это меня убили. Мне решать, что делать с человеком, который совершил это убийство. Все было бы иначе, если б перед нами был труп кого-то третьего и мы бы знали, кто его убил. Вот тогда бы мы решали совместно.

Она повернулась к Прасковье и произнесла мягко, почти сочувственно:

– Но и то вряд ли я была бы на твоей стороне. Нужно уходить от всей этой дикости, этой кровожадности. Погляди на себя, ты сейчас на волчонка похожа. Не скалишься, конечно, но заметно, что ты на это способна.

– Разумеется, я способна! – вскипела Прасковья. – А если бы они не тебя похитили? Они же не знали, кого похищают, для них ты была обычная женщина с обычным ребенком. Этим тварям сказали тебя схватить, и они это сделали. Им все равно было, для чего красть тебя и гомункула, понимаешь?

Наташа выслушала горячие слова Прасковьи, которых было еще много, снисходительно вздохнула:

– Дорогая моя, и что ты предлагаешь? Всех обидчиков рода человеческого убивать? Давай начнем с коллекторов, давай в каждую квартиру, где насилие происходит, вламываться и мужиков резать. Есть вполне законные способы влиять на этих подонков, зачем прибегать к насилию? Уже нигде так не делают, кроме самых диких стран, включая нашу. Человеческая жизнь бесценна. Точка.

– Вот бесишь ты меня, Наташка. И тварь ты еще та бываешь, – вступил Сергей, – но сейчас не могу не согласиться с твоими словами. Кроме высшего суда, есть себе вполне суд земной, который вполне себе предварительный ад на земле. Зачем еще один грех на душу брать, тем более если мало кто тебя по сумме грехов обгоняет из ныне живущих. Так ведь? Так! Вы косите под людей, дорогие девочки, а подавляющее большинство людей каким-то образом ухитряются прожить до ста лет и никого не убить. Более того, целые семьи живут поколениями, и никто из членов этой семьи ни разу не замарал себя убийством. Разве трудно не убивать?

– Тут даже я соглашусь, – подтвердила Надя.

– Видишь, в каком ты меньшинстве, – назидательно сказала Наташа. – Задумайся.

Для полного унижения не хватало только, чтобы Наташин гомункул высказался назидательно, Прасковья даже посмотрела на него с некоторым опасением, но гомункул, что называется, воздержался.

Зато Сергей рассыпался мелким смехом, затряс щеками, осклабился в Наташину сторону:

– Сидишь вся такая правильная, да?

– Ну так если я права! – уверенно сказала Наташа. – Ты же сам с этим согласен. И почти все согласны. Это дикость. С этой дикостью пора завязывать. Спасибо, я насмотрелась на это, когда насчет папы в газете статья вышла, где все рабочие какого-то завода единодушно выступили в поддержку того, чтобы его расстреляли. Затем в другой газете то же. И в третьей. Не дай бог такое повторять.

– Хорошие слова говоришь, – одобрительно произнес херувим, но в этом одобрении уже чувствовалось, что вместе с этим одобрением он потихоньку съезжает в сарказм. – Но кого ты обманываешь этими словами? Себя? Ну так посмотри в зеркало, родная моя. На сколько ты выглядишь при всех этих своих правильных словах? На тридцатник. А Параня? Кого больше убивали? Кто больше убивал? Ответ очень легкий. Морда твоя лицемерная тебя и выдает, Наташка, и сколько тут лисьим своим хвостом ни крути, а всё как на ладони.

– Я не виновата, что Прасковью несколько раз убивали, когда она сама пыталась убить, незачем было на рожон лезть, – с достоинством ответила Наташа.

– Ой, это такая история с этими попытками! – внезапно оживилась Надя. – Сейчас это уже как сказка звучит, хотя тогда было не очень сказочно. Она немецкого офицера пыталась убить, а вместо этого ее саму убивали. И так раза четыре.

– И чем закончилось? – спросил Сергей.

– Чем, чем, ясно чем, – ответила Надя запросто. – Прикинь, на тебя четыре раза подряд покушается одна и та же девушка, и ее четыре раза подряд ловят, вешают прилюдно и оставляют болтаться в петле. Первый раз он, наверно, подумал, что обознался, на второй раз удивился, на третий – впал в задумчивость, а на четвертый, скорее всего, свихнулся. Да и солдатики ужасались, конечно. Да и не только солдатики, местные тоже не веселились. Представьте: ко всем неприятностям в виде военных бедствий, оккупации, голода еще и ходячий мертвец. В общем, застрелился этот офицер.

– В советском лагере у тебя бы этот номер не прокатил! – очень уверенно сказала Наташа. – Закопали бы так, что до сих пор бы лежала в вечной мерзлоте!

Добавила:

– Небось, еще и пару медалек от Софьи Власьевны заработала за партизанскую деятельность?

– Вообще этого не помню, – сказала Прасковья. – Ты Надю больше слушай. Все, что с войны помню, – несколько эпизодов, но там никаких подвигов. Только помню, что есть все время хотелось. Мне кажется, что я на несколько лет помолодела не от пуль, не от бомб, а от того, что от голода умирала. А муть какая в городах тогда была! Помню репродуктор, который пришлось переосмыслить, чтобы люди в немецкой пропаганде умели найти настолько положительные новости, что этот репродуктор немцы сами и заткнули, потому что он стал их пугать.

– Так об этом я тебе и говорю. Нечего тебе на Урале делать. Тебе на территорию ИГИЛ[1], на какую-нибудь еще территорию – партизанить. Или лет на двадцать в прошлое, в конце концов. Да, я косячила, да, постарела, но я с ужасом на это оглядываюсь, а ты принадлежишь к истинно русским нашим, которые оглядываются на то прошлое, которое помнят, вздыхают без ностальгии, почти равнодушно. Еще пословицу или поговорку при этом могут какую-нибудь произнести.

– Будешь долго мучиться, что-нибудь получится, – зачем-то ляпнула Прасковья.

– Во-во, вот это самое! Вот пыталась бы за тебя придумать, лучше бы не придумала! Вот в этом ты вся и есть!

– Ты тоже вся в этом, – съязвил Сергей. – Открещивайся не открещивайся. Стейки жри. Кьеркегора читай. Газету делай. На форумах срись за идеи западничества. Но оглянись. Ты замочила больше людей, чем Прасковья. Вокруг тебя поля того, что ты переосмыслила, – несколько пиццерий и «Сабвей».

– В любом случае лучше, чем в Серове! – фыркнула Наташа.

– Вот так достижение, прекрасно! Лучше, чем в Серове! – расхохотался херувим. – Да и лучше ли? Ты на все сто уверена?

– Да! Я уверена! – заявила Наташа. – На инфраструктуре должно все постепенно нарасти. И цивилизованность. И свобода. И доброта.