Охота на Овечкина

Король ударил кулаком по столу.

– Ну, нет! Я лично не готов объявить своим наследником первого попавшегося бастарда!

– Ой-ой-ой, – насмешливо сказала королева. – А если бастардом все-таки является Ковин?

– Ты – мать! – в сердцах воскликнул король. – Ты должна чувствовать! Что говорит твое сердце?

Она пожала плечами.

– Мое сердце молчит. Оно молчит вот уже пятнадцать лет – с тех пор как мальчик по имени Ковин осмелился поднять руку на ту, кого называл матерью. А его отец при этом только рассмеялся… Как хочешь, Редрик, но я на стороне претендента. Мне все равно, кто из них двоих является моим сыном. Но Тайрик более достоин быть королем, и мне этого достаточно!

– Посмотрим, – злобно пропыхтел король, выбираясь из тесных объятий кресла. – Я, знаешь ли, как-то привык считать своим наследником Ковина. И не собираюсь отрекаться от него с такой легкостью, с какой это делаешь ты!

Не говоря более ни слова, он выбежал из покоев королевы, с треском захлопнув за собой дверь. Королева только пожала плечами и отвернулась к окну. Лоб ее прорезала глубокая морщина, взгляд сделался отсутствующим.

Ящерка под потолком не стала дожидаться результатов ее раздумий. Вильнув хвостиком, Пэк выбрался из хитросплетения резных узоров и просочился в щелочку меж дверью и притолокой. Сию ценную информацию следовало как можно быстрее довести до сведения Босоногого колдуна…





Глава 33




Два дня до приезда Сандомелии растянулись на целую вечность. Овечкин и Ловчий сидели безвылазно в своих покоях под надежной охраной и боялись лишний раз открыть рот, дабы нечаянным словом не выдать себя, – ведь помещение могло прослушиваться, да наверняка и прослушивалось. Пэк один раз навестил их, глубокой ночью, вскарабкавшись в виде все той же крохотной ящерки по наружной стене здания. И забравшись поочередно под одеяло к одному и к другому, на ухо нашептал им последние новости – о том, что королева Дамора на стороне самозванца и что Босоногий колдун готовит последний, решительный удар, долженствующий развеять все сомнения.

Напряжение, однако, не отпускало Михаила Анатольевича, ибо, как бы ни повернулось дело, до конца было еще далеко. Пока что он справился неплохо, и Ловчий выразил ему свое восхищение, воздев кверху сразу два больших пальца. Но ожидание в полном бездействии очень нервировало. Боясь выпасть из роли, он заставлял себя думать только о том, примут ли его в конце концов король с королевой, и сочинял фальшивые воспоминания о своей прошлой жизни в тихом монастыре. Чисто интуитивно он нашел самый подходящий для своего характера образ мнимого принца – замкнутого, но сентиментального и пылкого человека, отнюдь не рвущегося к власти, однако готового принять на себя это нелегкое бремя, раз уж нельзя иначе. Он был философом и фаталистом, этот Тайрик, и очень хотел жить со всеми в мире. Королева, кажется, разгадала его игру, но она была умна, очень умна, и – несчастна. И она была на его стороне. Михаил Анатольевич немножко удивлялся сам себе и своим неожиданным способностям. Чего только не сокрыто в человеке до поры до времени!

О принцессе Май он старался не думать. Принц Тайрик был с нею не знаком. А Михаил Анатольевич Овечкин так и не видел ее ни разу после своего прибытия в Данелойн. Принцессу не стали посвящать в заговор, дабы не внушать ей надежд, которые могли и не оправдаться, и бедняжка все еще готовилась к роковой свадьбе…

Как принц Тайрик он с нежностью думал о своей жене, которая трепеща дожидалась на постоялом дворе разрешения дела и которая в случае удачи могла стать когда-нибудь молодой королевой Дамора. О ней пока еще речи не заходило – этот сюрприз приберегался для царственных родителей напоследок…



И вот наконец за ними прислали.

Четыре стражника сопроводили Тайрика и Мартуса в приемную государя. Король и королева были уже там, невозмутимые и даже как будто слегка скучающие с виду, но если король не ответил на приветствия вошедших, то королева коротко, сердечно кивнула Тайрику и сразу, отворотясь, устремила взор в сторону двери.

Едва они успели занять указанные места по правую руку от их величеств, как двери снова распахнулись. Двое стражников внесли на носилках пожилую женщину в черном монашеском одеянии, еще двое ввели под руки ковыляющую с трудом старуху, тоже в черном. Затем вошел монах, наголо бритый, в серой сутане до пят, со странным безумным взором, и всех новоприбывших разместили по левую сторону. После чего стража была отпущена, и седобородый фактотум короля встал у дверей, готовый к любым дальнейшим действиям.

Король и королева впились жгучими взглядами в женщину, лежавшую на носилках. Бывшая придворная дама Сандомелия приподняла голову от подушки и ответила им взглядом, полным насмешки, каковой взгляд удивительным образом контрастировал с бледным, исхудалым лицом и общим изможденным видом находящегося при смерти человека.

– Здравствуй, Редрик, – прокаркала она. – Здравствуй и ты, королева. Уж простите, что не могу приветствовать вас реверансом!

Король даже подпрыгнул на стуле от подобного бесцеремонного обращения. Но королева не дала ему вымолвить и слова.

– Здравствуй, Голубка, – приветливо сказала она, слегка подавшись вперед. – Кажется, так называл тебя Редрик в те времена, когда ты еще порхала на легких крылышках и пыталась свить себе уютное гнездышко за мой счет?

Сандомелия хрипло рассмеялась.

– Именно так, – подтвердила она. – Ужель тебе это до сих пор не дает покоя?

– Ну, видишь ли, – ответила королева все так же приветливо, – может, я и не вспомнила бы никогда о тебе, если бы ты не потрудилась прислать мне столь весомый привет! – она повела рукою в сторону Овечкина и откинулась обратно на спинку стула.

– Не хочешь ли поблагодарить меня за него, королева? – Сандомелия посмотрела на Овечкина и, подняв руку, помахала ему. – Здравствуйте, ваше высочество!

Король Редрик побагровел, с трудом сдерживая ярость.

– Прекратите балаган! – рявкнул он. – Я помню, Сандомелия, что твой нынешний сан защищает тебя от моего гнева, но будь добра все же вести себя прилично! Если не перед лицом короля, то хотя бы перед лицом смерти, которая все равно уже поджидает тебя!

Нисколько не испугавшись, женщина на носилках перевела на него насмешливый взгляд.

– Были времена, Редрик, когда ты не требовал от меня приличий, – сказала она довольно игриво.

Королева сощурила глаза.

– Так-то, Редрик, – тихо произнесла она, не глядя на мужа. – Вот тебе и скандал…

– Умолкните обе! – взревел он, теряя самообладание. – Вспомните, зачем мы собрались! Поди сюда, ты… Тайрик!

Овечкин послушно приблизился к нему.


– Взгляни на него, женщина, – угрожающе сказал король, обращаясь к Сандомелии. – Готова ли ты подтвердить перед Богом и перед людьми то, что заявила в письменном виде, – что этот человек является подлинным сыном моим и королевы?

– Готова, – кивнула Сандомелия. – Скрывать мне более нечего. Моя служанка Райна – вот она перед вами – собственными руками подменила младенца и принесла к моей груди новорожденного принца. Не забудь, Редрик, что она, как и я, находится ныне под защитой монашеского сана, и не в твоей власти наказать ее за содеянное.

– Я все помню… Позвать сюда остальных! И придержи язык, Сандомелия, хотя бы в присутствии духовных лиц!

– Назови меня еще хоть раз Голубкой, Редрик, – томно сказала она. – И я сделаю все, что ты захочешь…

Старая ведьма снова хрипло рассмеялась, смех перешел в кашель, и под этот кашель в приемную вошла целая толпа народу – архиепископ Даморский в пышном облачении, два священника при нем, несколько дворян высшего сословия из приближенных короля, затем принц Ковин, и последними – бабка-повитуха и кормилица принца.

Михаил Анатольевич на них не смотрел. Он не сводил глаз с Сандомелии, не зная, то ли восхищаться силой духа этой полумертвой женщины, то ли бояться за нее. Ему трудно было понять, как она решилась на этот розыгрыш, не испугавшись ответственности, действительно, перед Богом и перед людьми. Какие чувства двигали ею, какая застарелая обида заставила решиться на столь грандиозный обман?

Она перехватила его взгляд и подмигнула ему. Овечкин, смешавшись, потупился. Но тут в приемной воцарилась странная тишина, как будто все перестали даже дышать, и он снова поднял голову, желая узнать, в чем дело.

Все присутствующие, включая короля и королеву, молча, со смятенными лицами, разглядывали поочередно монахиню Сандомелию и принца Ковина. Старая дама невозмутимо посматривала по сторонам с легкой улыбкой на губах, а принц, не понимая причины такого внимания, встревоженно вскидывал голову и поджимал губы.

Причина же была налицо – внешнее сходство между этими двоими было столь велико, что только слепой мог бы сомневаться в их родстве. Не имело значения даже то, что женщина, лежавшая на носилках, находилась в крайней стадии истощения, а принц был довольно упитан. У них были одинаковые, характерной формы носы с необычными очертаниями ноздрей, одинаковые близко посаженные глаза с тяжелыми веками и одинаковые маленькие, тонкогубые рты. Обоих нельзя было назвать красивыми, и разница между ними была лишь в том, что в глазах женщины светился незаурядный ум, а принц выглядел рядом с ней довольно туповатым, особенно сейчас, когда пребывал в растерянности.

На лице королевы Дамора после недолгого удивления выразилось удовлетворение, которое она, впрочем, постаралась скрыть. Король же выглядел растерянным не меньше своего сына.

Овечкин тоже поначалу впал в замешательство. Но очень быстро вспомнил, что в зале присутствует среди прочих Босоногий колдун. Видимо, это и был последний обещанный почтенным старцем фокус – неведомо откуда взявшееся сходство Сандомелии и принца Ковина. Михаил Анатольевич покачал головой и тут же сам себя одернул. Не думать ни о каких босоногих колдунах! Принц Тайрик глубоко вздохнул и приготовился к дальнейшему разбирательству.

Присутствующие тоже опомнились довольно быстро, и дело взял в свои руки архиепископ. Сначала он приступил к допросу монахини Сандомелии как главного действующего лица. Он спрашивал, а она отвечала слабым умирающим голосом, но вполне толково, ни разу не позволив себе больше никаких выпадов и никакого насмешливого тона. И торжественно поклялась под конец в истинности своего заявления.

Допросили ее служанку, допросили дворянина Мартуса. Бритоголовый же монах с безумным взором, оказавшийся настоятелем монастыря, в котором якобы воспитывался Овечкин, повел себя очень странно. Когда очередь дошла до него, он невнятно пробормотал, что видел этого ученика не однажды, но в каком перерождении это было, затрудняется сказать, потому что именно в данный момент беседует с ангелами и не может отвлекаться. Никого сказанное им не удивило, и монаха оставили в покое. Выслушали показания повитухи и кормилицы. Заставили Овечкина предъявить родимое пятно. Затем мирное течение судебной процедуры было нарушено небольшим скандалом. Принца Ковина также попросили показать плечо для сравнения, и принц, и без того пребывавший в молчаливом негодовании, немедленно взбеленился. Он позволил себе накричать на духовное лицо, послал к черту Сандомелию и собирался уже оскорбить действием подступившего к нему дворянина из свиты Редрика, когда король, махнув рукой, велел оставить принца в покое.

– Нет у него никаких родимых пятен, – буркнул Редрик. – Это многим известно…

На фоне нервозности и грубости принца спокойствие и кротость его соперника выглядели достойно. Спрашивать Овечкина ни о чем не стали, да и что он, собственно говоря, мог добавить к сказанному свидетелями и самими участниками подмены? Доказательства его высокого происхождения были предъявлены и сомнений как будто не вызывали. И не последнюю роль сыграло сходство Ковина и Сандомелии – этакое молчаливое свидетельство родства…

Допрос был завершен, в зале воцарилась тишина. Архиепископ погрузился в размышления и по прошествии некоторого времени объявил, что считает дело решенным. Как сторонний человек и лицо духовное, он рассмотрел все доказательства и полагает, что именно Тайрик является подлинным принцем Дамора, а Ковина должно счесть незаконнорожденным плодом связи короля Редрика с придворною дамой Сандомелией. Официальное же признание этого факта должно быть совершено государем и государыней Дамора, под каковым документом он, архиепископ Даморский, без тени сомнения поставит свою подпись.

Едва он закончил свою речь, как с места поднялась королева. Бледная, с сурово сжатым ртом, она обвела глазами собрание и не дрогнула, когда принц Ковин, поймав ее взгляд, подался к ней с умоляющим выражением на лице. Глаза ее остановились на Овечкине.

– Я признаю Тайрика своим сыном и принцем Дамора, – сказала она громко и решительно. – Подойди ко мне!

У Михаила Анатольевича перехватило дыхание.

Он все понимал. Он был уверен, что несмотря ни на какие доказательства, король с королевой знают, кто он такой на самом деле. То есть не знают, конечно, они предполагают, что он – сын Сандомелии. И то, что королева решила его признать, означало только одно – он нужен ей из каких-то государственных соображений. Материнские чувства не имели для нее сейчас никакого значения. И все же в этот момент ему сделалось очень не по себе. Только сейчас до него дошло, что творит он сам. И хотя он не собирался навсегда отнимать трон у законного наследника – Босоногий колдун заверил его, что сразу же по расторжении брачного договора с принцессой Маэлиналь принц Тайрик исчезнет бесследно и права Ковина будут восстановлены, – ему все-таки было жаль принца, от которого только что прилюдно отреклась родная мать. Ему было бесконечно жаль королеву, решившуюся на подобный шаг. Ему было стыдно за себя, участвующего в этой трагикомедии. Но… принцесса Май…

Низко опустив голову, он прошел несколько шагов, отделявших его от королевы. Она протянула руку, и он коснулся поцелуем ее совершенно ледяных пальцев. Вторая ее рука легла ему на плечи, и королева слегка приобняла своего новоиспеченного сына. Ни нежности, ни волнения в этом объятии не чувствовалось. Михаил Анатольевич чуть-чуть сжал ее руку и, не успев подумать, что делает, движимый только жалостью, дохнул на эти холодные пальцы, пытаясь их согреть. Затем поднял голову и встретился с ней взглядом. Глаза королевы расширились, и смотрела она на него с удивлением. Овечкин виновато улыбнулся. Королева отвела взгляд.

В зале все еще было тихо. Ждали решения короля. Король Редрик хмурился и кусал губы. Наконец он неохотно разверз уста.

– Пишите бумагу, ваше преосвященство. Я ничего не могу поделать против доказательств. Стало быть, Тайрик…

Договорить ему не дали. Принц Ковин, растолкав окружающих, выбежал на середину зала.

– Вы сошли с ума, государь! – вскричал он, потрясая поднятыми руками. – Вы собираетесь признать этого… этого…

Он задохнулся от негодования. Повернулся к Овечкину и обжег его ненавидящим взором.

– Отец и мать отрекаются от меня! – выкрикнул он и сжал кулаки. – Верят черт знает кому! Но есть еще Божий суд, суд чести! Я вызываю тебя на поединок, самозванец!

Он судорожно дернулся, посмотрел на свои руки и, не найдя ни одной перчатки, каковую можно было бы бросить врагу, плюнул ему под ноги. И схватился за шпагу.



В зале вновь воцарилась мертвая тишина.

Михаил Анатольевич ощутил вдруг сильнейшее головокружение и для сохранения равновесия вынужден был даже закрыть глаза.

Но случилось с ним это не потому, что он не знал, как ответить на вызов. Напротив, он знал прекрасно, что от него не требуется никаких действий. Все было предусмотрено его товарищами, все было расписано как по нотам, и каждый участник заговора знал свою роль назубок. Не успел он и шелохнуться, как вперед уже выступил, загородив его собою, Ловчий и начал произносить со всей почтительностью заранее заготовленную речь, суть которой сводилась к тому, что воспитанник его, принц Тайрик, живя и обучаясь в монастыре, не овладел никаким видом оружия, а посему дворянин Мартус покорнейше просит высочайшего дозволения выступить вместо Тайрика в предстоящем поединке.

Знал также Михаил Анатольевич, что по закону никто, в том числе и принц Ковин, как бы он ни бесился, не имеет права отказать в подобной просьбе. Ловчий же был весьма ловок в обращении с любым оружием и собирался нанести Ковину такой удар, чтобы уложить его в постель примерно на месяц – время, потребное для полного завершения их планов. Так что самому Овечкину ничто не грозило.

И причина его головокружения была вовсе не связана с вызовом на поединок. Он слушал речь Ловчего, не слыша ни единого слова, и смотрел в горящие ненавистью глаза принца Ковина, не видя его.

Случилось же это потому, что в этот момент он вдруг узрел некую тень за спиной принца и совершенно неожиданно для себя получил ответы на вопросы, подспудно мучавшие его на протяжении всех невероятных приключений. Сбылось то, что обещал ему Хорас-второй, и даже более того – он узнал все. Он перенесся в иные места и времена. Он вспомнил свое прошлое и прозрел будущее. Границы сознания вдруг раздвинулись, и он увидел и понял, и разом связал воедино все, что до сих пор оставалось для него загадкой.

Это было почти непосильным напряжением для рассудка – подобное нежданное откровение, но Овечкин выдержал его, ибо среди прочего он узнал, почему дивный дар принцессы Май, который должен был, по словам птицы чатури, пробуждать в мужчинах только благородные чувства, не оказывал такого воздействия на принца Ковина, например, или на того же Баламута. И поняв это, он понял также, что от него требуется в данный момент и как он должен поступить. И Овечкин мгновенно вернулся в настоящее, потому что только это и было сейчас для него важно.

Принц Ковин не успел еще открыть рта, когда Михаил Анатольевич решительно отодвинул Ловчего, вышел вперед и, глядя прямо в глаза своему сопернику, сказал:

– Это не имеет значения. Я буду драться с вами, Ковин, буду драться сам, любым оружием, которое вы изберете, и в любое время, которое вы назначите.