Огненная кровь
Часть 47 из 111 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Лехав окинул ее задумчивым взглядом:
– Маленький совет.
Адер опять неуверенно кивнула. Ее била дрожь, под ногами собралась натекшая с платья вода.
– Чем меньше вы скажете, тем будет легче для всех.
– Я обязана им…
– Что? – Он шевельнул бровью. – Объяснить?
– Да.
– Человеку многое можно объяснить. Только не его смерть.
* * *
Каждого эдолийца сковали цепью, какой хватило бы для молодого бычка, обмотали лодыжки, запястья, шею и притянули ко вбитым в камень железным кольцам. Судя по виду, оба не спали и не меняли одежды со дня ее побега. Длинные дорожные плащи, прежде такие светлые, побурели от грязи и пыли. Недели трудного пути съели мякоть с костей, оставив запавшие щеки и утонувшие в глазницах глаза. Золотистая грива Бирча потемнела и свалялась, а Фултон, должно быть, потерял двадцать фунтов веса. В камере воняло тухлятиной. В нижнем углу стояла лужица – грунтовых вод или мочи.
Бирч заморгал на свет и извернулся в цепях, чтобы лучше видеть.
И даже сумел неловко поклониться.
– Госпожа, – проскрежетал он слабым голосом, – желтое вам к лицу. В тон глазам.
Весь страх, все смятение, скопившиеся в ней за дни мучительного пути, разом подступили к горлу. Она беспомощно застыла перед захлопнувшейся за спиной дверью, уставившись на людей, охранявших ее с малолетства, и ужасаясь тому, что сделал с ними Лехав.
«Нет, – угрюмо поправил ее внутренний голос, – ты это с ними сделала».
Какую бы роль ни сыграли Сыны Пламени, в Олон этих двоих привела Адер. Слезы на ее щеках смешались с дождевой водой.
– Госпожа, – произнес Фултон, но сразу зашелся рвущим грудь кашлем, сотрясавшим все тело.
Когда приступ миновал, он сплюнул на пол – мокротой или кровью, она не разобрала при свете фонаря.
– Простите, моя госпожа, – снова заговорил он, – но, во имя светлой Интарры, что происходит?
Она надеялась, она даже молилась, хотя никогда не питала пристрастия к молитвам, чтобы эти двое оказались сообщниками ил Торньи; изменников куда как проще послать на костер. Но лицом к лицу с ними эта мысль казалась смехотворной глупостью. Они служат не кенарангу. Они – ее люди. Ее охрана. И в душе она сознавала это, еще когда бежала от них с площади у пруда.
– Вы тут ни при чем, – почти шепотом выдавила она, безнадежно покачав головой.
– О чем вы, госпожа? – насторожился Фултон. – Вам грозит опасность?
И тогда из нее выплеснулось все: измена ил Торньи, собственное бегство от этого ужаса, необходимость союза с Сынами Пламени. За рассказом она подсела к ним, беспомощно теребила цепи, силясь устроить пленников поудобнее.
– Надо было сказать нам, – протянул Фултон, дослушав.
– Знаю. – Адер осела на пол, ноги ее не держали. – Знаю. Но я никому не верила.
– Впрочем, – слегка шевельнул бровью Бирч, – мне всегда хотелось побывать в Олоне летом.
– Что теперь? – спросил Фултон.
Адер задрожала. Правда словно ржавый кинжал, но она обязана им правдой.
– Лехав… он же Амередад… Он хочет вашей смерти. В качестве мести за Сынов, убитых вами при попытке меня спасти.
Фултон поджал губы, но промолчал.
– По мне, для истинно верующего прям-таки вопиющее негостеприимство, – заметил Бирч.
Шутил, как всегда, только шутка вышла слабой, словно разъеденной ржой.
– Я пыталась его смягчить, но он не уступил, – быстро заговорила Адер в надежде заглушить голосом вину и стыд. – Его люди, Сыны Пламени и прочие, хотят бросить вас в костер, и он не станет им отказывать.
Она замолчала. Слова были бесполезны. Хуже, чем бесполезны, – оскорбительны.
– Без Сынов я ничего не добьюсь. Ил Торнья выйдет победителем. Даже если я откажу Лехаву…
– Нет, – как камень, уронил Фултон, – вы ему не откажете.
– Будь я проклят… – Бирч отвел глаза.
– Для того мы и живем, Алин, – обратился к товарищу старший охранник.
Адер никогда не слышала, чтобы он называл Бирча по имени. Она его даже не знала.
– Наши жизни отданы принцессе. Неизвестно, что сделают с ней эти фанатики, если она откажется.
– Неизвестно, что они с ней сделают, если она согласится, – возразил Бирч. – Мертвые, мы не сумеем ей помочь.
– Риски должна оценивать принцесса. Наше дело – служить.
– Я думал, служить – значит сражаться, – вскипел Бирч, но его возмущения хватило ненадолго: в голосе послышалось смирение.
– Иногда, Алин, служить – значит умереть, – кивнул ему Фултон.
Взгляд эдолийца горел ярче радужки Интарры. Можно было еще спорить, пытаться их спасти, но Адер уже сознавала, что спорить не станет. Еще не договорив, еще рассуждая о споре с Лехавом, она понимала, что Фултон откажется от ее жертвы, что его долг перевесит ее чувство вины, что ее предложение легковеснее воздуха. Она наблюдала за происходящим словно издалека, как за черной тучей близящейся бури. Она предвидела все, кроме той мучительной бездны презрения к себе, что разверзлась в ней, разъедая внутренности, и никогда, никогда не затянется.
* * *
Зрелище Негасимого Колодца лишь на миг отвлекло Адер от предстоящей казни.
В последние дни пути она каждую ночь видела рассекающую горизонт колонну света – бледного, как сияние тысячи лун, поглощавшего булавочные проколы звезд по сторонам. Шестнадцать столетий Негасимый Колодец служил маяком для паствы и предостережением для неверующих – этот непреходящий символ святости Олона был источником веры и целью аннурских паломников, благодаря которому они среди десятков других выбрали этот ветшающий город.
Вопреки своим пламенным глазам и легенде о божественном происхождении династии, Адер была скептиком. Слишком легко объявить себя избранником богов и слишком трудно опровергнуть подобные претензии. Высшим промыслом можно назвать все, что угодно: падение воробья, внезапное наводнение, раннее или запоздалое цветение дерева. Легенды были слишком древними, а свидетельства слишком скудными.
И все же она не могла не признать, что Негасимый Колодец – не воробей. Из вполне реальной ямы в десяток шагов шириной бил свет такой яркий, что прямой взгляд на него ослеплял неосторожного. Отрицать подобное невозможно. Даже камни вокруг склонялись перед неопровержимым фактом, просев округлым кратером, словно сама земля тянулась поближе к этому потрясающему сиянию. Адер рассказывали о верующих, бросавшихся в Колодец в надежде слиться с провозвестницей веры. Рассказывали и другое: как мужчин и женщин сбрасывали в палящий провал в наказание за ересь.
Едва войдя за ограждающую стену, от которой до Колодца оставалось еще три десятка шагов, Адер зажмурилась и заслонилась рукой от сияющей колонны. Спохватившись, что такой жест может возмутить собравшуюся толпу, она медленно опустила руку, выпрямила спину и подняла голову, заставив себя смотреть прямо на свет. Рядом с этим невыносимым сиянием молнии над озером показались бы слабыми и тусклыми.
Если верить легенде, этот пылающий днем и ночью светоч тысячу лет питался благочестием первой пророчицы Интарры. В чем-то легенды различались, но все сходились в главном. Когда девственница по имени Мааяла вошла в город – в то время столицу независимого Креша, – Одам Слепой повелел схватить ее за распространение новой веры. Короли Креша, и не в последнюю очередь Одам, поклонялись Акьету – так они звали бога войны, – между тем Мааяла отстаивала главенство богини света, на улицах и в домах доказывая, что свет очагов, звезд и солнца – один свет и исходит он от Интарры. Она утверждала, что свет Интарры оживляет все людские души, согревает кровь и тела. По словам Мааялы, люди напрасно боятся смерти, ведь тело, распадаясь, высвобождает скрытую в нем божественную частицу, позволяя ей слиться с великим светом земли и небес. Мааяла освобождала крешанцев от воинского долга, объявляла, что каждый, даже слабый и увечный, пока тело его сохраняет тепло, несет в себе божественную искру. Нет нужды воевать. В сражении нет героизма.
Одам объявил ее лгуньей, еретичкой и самозванкой. Он велел выволочь ее на крепостной плац, привязать к столбу и, в издевку над ее неколебимой верностью свету, приказал сжечь.
В преданиях остались его слова: «Если богиня света ее любит, пусть богиня света ее и примет».
И Интарра приняла ее.
Мааяла горела – сперва костер едва тлел, захлебываясь в дыму, потом разошелся. Ее плоть обратилась в пламя, и пламя это светило все ярче: алое, потом желтое и, наконец, чистейшей белизны. Пламя поглотило дрова и столб, а Мааяла все стояла, светясь ярче полуденного солнца – так ярко, что Одаму и его воинам пришлось отвести глаза. А отведя глаза, они увидели, что раскалились и камни плаца, засветились красным, желтым, белым светом, загорелись, расплавились и земля вокруг Мааялы Немеркнущей просела, словно она проплавила землю, создав своим жаром и светом Негасимый Колодец.
Так погибла крепость Одама и, согласно хроникам, чуть не погиб он сам. Король едва успел выскочить в потайную калитку, когда стены завалились внутрь, оплыли растопленным маслом. Камень целый месяц хранил жар, а когда остыл, любопытные опасливо заглянули за круг оплавленных валунов и увидели исходивший из Колодца столб света. Одам, каясь в совершенном грехе, подошел к самому краю ямы и глядел на свет, пока не ослеп.
«Плохо служили мне глаза, – сказал он, вернувшись. – Без них я наконец прозрел».
Адер завидовала и слепоте, и прозрению древнего короля. Сквозь струи ливня она различала лишь силуэты, но и того хватало, чтобы понять, что пространство вокруг Колодца заполнено до отказа. Ближе всех стояли Сыны Пламени, но верующие Олона напирали на их ряды. Их лица пугающе сияли, а дождь размывал разинутые рты и жадные глаза в провалы кошмарных масок, обращенных к ней в ожидании обещанного возмездия. Правосудие здесь ужасающе походило на жертвоприношение.
Фултон с Бирчем были скованы по рукам, но могли идти. За их спинами стояли по стойке смирно дюжина мрачных Сынов Пламени с длинными копьями. Расчищенная от людей полоса вела от пленников прямо к Негасимому Колодцу.
– Когда зазвучит марш, – обратился к эдолийцам Лехав, – советую не стоять на месте. Вас так или иначе скормят огню. Умирать лучше без копья в боку.
– Мы пойдем сами, – ответил Фултон, смерив командующего взглядом из провалов глазниц. – Нас не придется погонять, как свиней.
Лехав пожал плечами:
– Легко храбриться издали. У самого Колодца вы вряд ли будете так ретивы.
– Под таким ливнем? – усмехнулся Бирч.
Он, казалось, оставил позади гнев и сопротивление, вернув себе обычную беззаботность.
– Да я сам прыгну в вашу дыру, поцелуй ее Кент, лишь бы обсушиться.
Толпа зашевелилась; те, что похрабрее, бросали в пелену дождя оскорбительные выкрики. Над головой прогремел гром, заглушил голоса, зато вспышка высветила искаженные яростью лица.
– Пора, – махнул рукой Лехав.
– Давайте кончать, – мрачно согласился Фултон. – Я устал слушать, как блеют твои бараны.
– Маленький совет.
Адер опять неуверенно кивнула. Ее била дрожь, под ногами собралась натекшая с платья вода.
– Чем меньше вы скажете, тем будет легче для всех.
– Я обязана им…
– Что? – Он шевельнул бровью. – Объяснить?
– Да.
– Человеку многое можно объяснить. Только не его смерть.
* * *
Каждого эдолийца сковали цепью, какой хватило бы для молодого бычка, обмотали лодыжки, запястья, шею и притянули ко вбитым в камень железным кольцам. Судя по виду, оба не спали и не меняли одежды со дня ее побега. Длинные дорожные плащи, прежде такие светлые, побурели от грязи и пыли. Недели трудного пути съели мякоть с костей, оставив запавшие щеки и утонувшие в глазницах глаза. Золотистая грива Бирча потемнела и свалялась, а Фултон, должно быть, потерял двадцать фунтов веса. В камере воняло тухлятиной. В нижнем углу стояла лужица – грунтовых вод или мочи.
Бирч заморгал на свет и извернулся в цепях, чтобы лучше видеть.
И даже сумел неловко поклониться.
– Госпожа, – проскрежетал он слабым голосом, – желтое вам к лицу. В тон глазам.
Весь страх, все смятение, скопившиеся в ней за дни мучительного пути, разом подступили к горлу. Она беспомощно застыла перед захлопнувшейся за спиной дверью, уставившись на людей, охранявших ее с малолетства, и ужасаясь тому, что сделал с ними Лехав.
«Нет, – угрюмо поправил ее внутренний голос, – ты это с ними сделала».
Какую бы роль ни сыграли Сыны Пламени, в Олон этих двоих привела Адер. Слезы на ее щеках смешались с дождевой водой.
– Госпожа, – произнес Фултон, но сразу зашелся рвущим грудь кашлем, сотрясавшим все тело.
Когда приступ миновал, он сплюнул на пол – мокротой или кровью, она не разобрала при свете фонаря.
– Простите, моя госпожа, – снова заговорил он, – но, во имя светлой Интарры, что происходит?
Она надеялась, она даже молилась, хотя никогда не питала пристрастия к молитвам, чтобы эти двое оказались сообщниками ил Торньи; изменников куда как проще послать на костер. Но лицом к лицу с ними эта мысль казалась смехотворной глупостью. Они служат не кенарангу. Они – ее люди. Ее охрана. И в душе она сознавала это, еще когда бежала от них с площади у пруда.
– Вы тут ни при чем, – почти шепотом выдавила она, безнадежно покачав головой.
– О чем вы, госпожа? – насторожился Фултон. – Вам грозит опасность?
И тогда из нее выплеснулось все: измена ил Торньи, собственное бегство от этого ужаса, необходимость союза с Сынами Пламени. За рассказом она подсела к ним, беспомощно теребила цепи, силясь устроить пленников поудобнее.
– Надо было сказать нам, – протянул Фултон, дослушав.
– Знаю. – Адер осела на пол, ноги ее не держали. – Знаю. Но я никому не верила.
– Впрочем, – слегка шевельнул бровью Бирч, – мне всегда хотелось побывать в Олоне летом.
– Что теперь? – спросил Фултон.
Адер задрожала. Правда словно ржавый кинжал, но она обязана им правдой.
– Лехав… он же Амередад… Он хочет вашей смерти. В качестве мести за Сынов, убитых вами при попытке меня спасти.
Фултон поджал губы, но промолчал.
– По мне, для истинно верующего прям-таки вопиющее негостеприимство, – заметил Бирч.
Шутил, как всегда, только шутка вышла слабой, словно разъеденной ржой.
– Я пыталась его смягчить, но он не уступил, – быстро заговорила Адер в надежде заглушить голосом вину и стыд. – Его люди, Сыны Пламени и прочие, хотят бросить вас в костер, и он не станет им отказывать.
Она замолчала. Слова были бесполезны. Хуже, чем бесполезны, – оскорбительны.
– Без Сынов я ничего не добьюсь. Ил Торнья выйдет победителем. Даже если я откажу Лехаву…
– Нет, – как камень, уронил Фултон, – вы ему не откажете.
– Будь я проклят… – Бирч отвел глаза.
– Для того мы и живем, Алин, – обратился к товарищу старший охранник.
Адер никогда не слышала, чтобы он называл Бирча по имени. Она его даже не знала.
– Наши жизни отданы принцессе. Неизвестно, что сделают с ней эти фанатики, если она откажется.
– Неизвестно, что они с ней сделают, если она согласится, – возразил Бирч. – Мертвые, мы не сумеем ей помочь.
– Риски должна оценивать принцесса. Наше дело – служить.
– Я думал, служить – значит сражаться, – вскипел Бирч, но его возмущения хватило ненадолго: в голосе послышалось смирение.
– Иногда, Алин, служить – значит умереть, – кивнул ему Фултон.
Взгляд эдолийца горел ярче радужки Интарры. Можно было еще спорить, пытаться их спасти, но Адер уже сознавала, что спорить не станет. Еще не договорив, еще рассуждая о споре с Лехавом, она понимала, что Фултон откажется от ее жертвы, что его долг перевесит ее чувство вины, что ее предложение легковеснее воздуха. Она наблюдала за происходящим словно издалека, как за черной тучей близящейся бури. Она предвидела все, кроме той мучительной бездны презрения к себе, что разверзлась в ней, разъедая внутренности, и никогда, никогда не затянется.
* * *
Зрелище Негасимого Колодца лишь на миг отвлекло Адер от предстоящей казни.
В последние дни пути она каждую ночь видела рассекающую горизонт колонну света – бледного, как сияние тысячи лун, поглощавшего булавочные проколы звезд по сторонам. Шестнадцать столетий Негасимый Колодец служил маяком для паствы и предостережением для неверующих – этот непреходящий символ святости Олона был источником веры и целью аннурских паломников, благодаря которому они среди десятков других выбрали этот ветшающий город.
Вопреки своим пламенным глазам и легенде о божественном происхождении династии, Адер была скептиком. Слишком легко объявить себя избранником богов и слишком трудно опровергнуть подобные претензии. Высшим промыслом можно назвать все, что угодно: падение воробья, внезапное наводнение, раннее или запоздалое цветение дерева. Легенды были слишком древними, а свидетельства слишком скудными.
И все же она не могла не признать, что Негасимый Колодец – не воробей. Из вполне реальной ямы в десяток шагов шириной бил свет такой яркий, что прямой взгляд на него ослеплял неосторожного. Отрицать подобное невозможно. Даже камни вокруг склонялись перед неопровержимым фактом, просев округлым кратером, словно сама земля тянулась поближе к этому потрясающему сиянию. Адер рассказывали о верующих, бросавшихся в Колодец в надежде слиться с провозвестницей веры. Рассказывали и другое: как мужчин и женщин сбрасывали в палящий провал в наказание за ересь.
Едва войдя за ограждающую стену, от которой до Колодца оставалось еще три десятка шагов, Адер зажмурилась и заслонилась рукой от сияющей колонны. Спохватившись, что такой жест может возмутить собравшуюся толпу, она медленно опустила руку, выпрямила спину и подняла голову, заставив себя смотреть прямо на свет. Рядом с этим невыносимым сиянием молнии над озером показались бы слабыми и тусклыми.
Если верить легенде, этот пылающий днем и ночью светоч тысячу лет питался благочестием первой пророчицы Интарры. В чем-то легенды различались, но все сходились в главном. Когда девственница по имени Мааяла вошла в город – в то время столицу независимого Креша, – Одам Слепой повелел схватить ее за распространение новой веры. Короли Креша, и не в последнюю очередь Одам, поклонялись Акьету – так они звали бога войны, – между тем Мааяла отстаивала главенство богини света, на улицах и в домах доказывая, что свет очагов, звезд и солнца – один свет и исходит он от Интарры. Она утверждала, что свет Интарры оживляет все людские души, согревает кровь и тела. По словам Мааялы, люди напрасно боятся смерти, ведь тело, распадаясь, высвобождает скрытую в нем божественную частицу, позволяя ей слиться с великим светом земли и небес. Мааяла освобождала крешанцев от воинского долга, объявляла, что каждый, даже слабый и увечный, пока тело его сохраняет тепло, несет в себе божественную искру. Нет нужды воевать. В сражении нет героизма.
Одам объявил ее лгуньей, еретичкой и самозванкой. Он велел выволочь ее на крепостной плац, привязать к столбу и, в издевку над ее неколебимой верностью свету, приказал сжечь.
В преданиях остались его слова: «Если богиня света ее любит, пусть богиня света ее и примет».
И Интарра приняла ее.
Мааяла горела – сперва костер едва тлел, захлебываясь в дыму, потом разошелся. Ее плоть обратилась в пламя, и пламя это светило все ярче: алое, потом желтое и, наконец, чистейшей белизны. Пламя поглотило дрова и столб, а Мааяла все стояла, светясь ярче полуденного солнца – так ярко, что Одаму и его воинам пришлось отвести глаза. А отведя глаза, они увидели, что раскалились и камни плаца, засветились красным, желтым, белым светом, загорелись, расплавились и земля вокруг Мааялы Немеркнущей просела, словно она проплавила землю, создав своим жаром и светом Негасимый Колодец.
Так погибла крепость Одама и, согласно хроникам, чуть не погиб он сам. Король едва успел выскочить в потайную калитку, когда стены завалились внутрь, оплыли растопленным маслом. Камень целый месяц хранил жар, а когда остыл, любопытные опасливо заглянули за круг оплавленных валунов и увидели исходивший из Колодца столб света. Одам, каясь в совершенном грехе, подошел к самому краю ямы и глядел на свет, пока не ослеп.
«Плохо служили мне глаза, – сказал он, вернувшись. – Без них я наконец прозрел».
Адер завидовала и слепоте, и прозрению древнего короля. Сквозь струи ливня она различала лишь силуэты, но и того хватало, чтобы понять, что пространство вокруг Колодца заполнено до отказа. Ближе всех стояли Сыны Пламени, но верующие Олона напирали на их ряды. Их лица пугающе сияли, а дождь размывал разинутые рты и жадные глаза в провалы кошмарных масок, обращенных к ней в ожидании обещанного возмездия. Правосудие здесь ужасающе походило на жертвоприношение.
Фултон с Бирчем были скованы по рукам, но могли идти. За их спинами стояли по стойке смирно дюжина мрачных Сынов Пламени с длинными копьями. Расчищенная от людей полоса вела от пленников прямо к Негасимому Колодцу.
– Когда зазвучит марш, – обратился к эдолийцам Лехав, – советую не стоять на месте. Вас так или иначе скормят огню. Умирать лучше без копья в боку.
– Мы пойдем сами, – ответил Фултон, смерив командующего взглядом из провалов глазниц. – Нас не придется погонять, как свиней.
Лехав пожал плечами:
– Легко храбриться издали. У самого Колодца вы вряд ли будете так ретивы.
– Под таким ливнем? – усмехнулся Бирч.
Он, казалось, оставил позади гнев и сопротивление, вернув себе обычную беззаботность.
– Да я сам прыгну в вашу дыру, поцелуй ее Кент, лишь бы обсушиться.
Толпа зашевелилась; те, что похрабрее, бросали в пелену дождя оскорбительные выкрики. Над головой прогремел гром, заглушил голоса, зато вспышка высветила искаженные яростью лица.
– Пора, – махнул рукой Лехав.
– Давайте кончать, – мрачно согласился Фултон. – Я устал слушать, как блеют твои бараны.