Огненная кровь

– Я здесь не для того, чтобы расточать великодушие.

– Тогда тебе, пожалуй, вовсе здесь не место, – сказал пленник. – Малкенианы, которых я знавал в прошлом, понимали цену великодушия. Доверия. Взаимопомощи.

Каден уставился на него:

– Какие Малкенианы?

Он заставил сердце выдерживать ровный ритм, легкие – сжиматься и расправляться в глубоком размеренном дыхании.

– Например, твой отец.

– Тан предупреждал, что ты лжец, – мотнул головой Каден.

Киль вздернул бровь:

– Рампури Тан, как и все фанатики, видит мир искаженным. У тебя нет никаких причин меня подозревать.

– Есть причины, – огрызнулся Каден. – Я побывал в Ассаре, в приюте, где детские кости валяются, как сухие ветки.

– Ах, Ассар, – протяжно выдохнул Киль. – Огромная ошибка.

– Ошибка? – повторил Каден. – Вы перебили сотни детей, целый город – и ты называешь это ошибкой?

– Меня там не было, – ответил Киль, – но да, я называю это ошибкой. А ты бы как назвал?

Каден поискал слова:

– Резней! Чудовищным злодеянием!

– Злодеянием…

Кшештрим словно пробовал звуки на вкус.

– Кажется, ты – неудача Шьял Нина и его монахов. Не полная… – он развел руками, – коль скоро ты прошел кента и попал сюда.

Только кивнув, Каден спохватился, что попался на крючок. Пока он не кивнул, Киль не мог знать, откуда он прибыл. Злость уколола его шипом синики.

– Ты сказал, что знал моего отца, – проговорил он, пытаясь вывести разговор на более надежную почву.

Кшештрим кивнул:

– Мы были… Не друзьями, но чем-то вроде.

– Докажи!

Киль подумал.

– Это сложно. Ты с детства жил у хин.

– Я хорошо его помню, – заявил Каден, возмутившись вдруг, что это подобие человека намекает, будто знает Санлитуна лучше его самого.

– Ну ладно, – кивнул Киль. – Помнишь его любимую фразу об управлении империей? «Сильнейший правитель тот, кто меньше всех действует».

Каден десятки раз слышал от отца эти или похожие слова, но, поразмыслив, мотнул головой:

– Это доказывает лишь то, что ты бывал в Рассветном дворце. Или знал кого-то, кто бывал.

Киль искоса взглянул на него:

– Справедливо. А как насчет позиции, которую он всегда оставлял на доске ко в своем кабинете, когда не играл? «Крепость дурака».

Перед мысленным взором Кадена появилась доска с фишками.

– Он оставлял эту позицию, – пояснил Киль, – чтобы напомнить себе о слабости, вырастающей на сознании своей силы; напомнить, что самоуверенность несет в себе зерно гибели.

– Этого я никогда от него не слышал, – сказал Каден.

– Ты много чего не слышал, – ответил Киль. – Тебя отослали лет десяти, не более.

– Это тоже ничего не доказывает: ни что он тебя знал, ни что доверял тебе.

Пленник долго молчал, устремив взгляд сквозь прутья решетки в ту жизнь, которой Каден не видел и не понимал. Наконец глаза его снова остановились на Кадене, и уголки губ тронула улыбка.


– У тебя метка в виде полумесяца на внутренней стороне правого бедра.

Каден едва удержался, чтобы не коснуться темной родинки:

– Откуда ты знаешь?

– Я присутствовал при твоем рождении. Ты вырвался из чресел матери с немалой бодростью, но долго молчал – не кричал, не плакал, только смотрел на мир своими горящими глазами. – Он покачал головой, вспоминая. – Повитухи всполошились, что ты не выживешь, но твой отец их успокоил: «Дитя понимает, что за дорога перед ним лежит, и заранее упражняется в безмолвии». А со временем ты стал плакать, как все людские дети.

Каден онемел. Он не слышал ничего подобного ни от родителей, ни от сестры. И уж конечно, хин такого не рассказывали. Проверить правдивость слов он не мог, но да, метка-полумесяц на бедре была. Была, сколько он себя помнил.

– Зачем ты присутствовал при родах?

– Я историк, – объяснил Киль. – Это мое дело, ради него я существую. Оно и свело меня впервые с твоим отцом.

Каден пытался осмыслить его слова. Все, что он слышал о кшештрим, сводилось к войнам и убийствам, да еще смутно упоминалось об их городах.

– Ты был историком? – переспросил он. – Кшештримским историком?

Киль покивал:

– Ваш язык неточен, но, полагаю, ты назвал бы это «Историк с большой буквы». Я составлял хроники вековых войн моего народа с неббарим, а потом войн с вашим родом. Я видел царствование атмани – их блестящее начало и трагический конец. И видел века правления твоей династии.

Каден долго смотрел на него, прежде чем ответить:

– И этого мало. При моем рождении, должно быть, присутствовало с десяток человек.

– Восемь, – поправил Киль.

– И любой из них мог проговориться о родинке на моем бедре.

Пленник тихо покачал головой:

– Что-то тебе придется принять на веру, Каден. Ишшин эту способность утратили. Ты должен был уже понять, как они не похожи на воспитавших тебя монахов. Они нашли иной путь в пустоту, и этот путь их сломил. Конечно, его показали им мы – ненамеренно, когда здесь еще была тюрьма, когда мы еще испытывали твой род. Мы показали им, как это делается, но они отточили технику.

Каден припомнил рассказ Транта: людям выжигали глаза, отрубали пальцы, рвали зубы в ужасной холодной темноте ради достижения их извращенной версии ваниате. И сюда он затащил Тристе! С ледяным ужасом он думал об этом, между тем как в далеком уголке его сознания продолжался отсчет ударов сердца, счет темного времени.

– Через твой выход можно вытащить Тристе? – спросил Каден.

Киль, помедлив, кивнул:

– Если сумеешь ее освободить. И меня.

Глубоко вздохнув, Каден принялся наводить порядок в мыслях под пристальным взглядом замолчавшего Киля.

– Как мне вас освободить? – спросил он наконец.

– Ключ у стражника. Для начала убей его.





20




С юга наползала тяжелая туча, темнила небо над озером, туманила горизонт. От нее удирали несколько озерных лодчонок с противовесами – мчались, наполнив ветром горящие последними лучами паруса. Должно быть, рыбаки пытались вернуться в порт до дождя. Тщетно пытались. Ливень нагонял одного за другим.

Адер наблюдала все это с крыши полуразрушенного здания, бывшего гордого дворца, в погребе которого Лехав расположил свой штаб. Она стояла под ярким солнцем, глядя на наступающий стеной шторм, на чернеющие волны и взбаламученные темные воды. Утреннее солнце так грело лицо и плечи, что ей казалось, будто она разглядывает картину бури, будто свирепость ветра передана умелыми мазками и искусно вычерченной перспективой. Однако все это приближалось и приближалось, а потом вдруг накрыло ее, и тяжелые, как монеты, капли заколотили по голове, по плечам, по шиферу крыши. Воздух набряк влагой. Сукно клочковатых туч затмило солнце.

Одежда промокла, волосы липли к щекам, но ей легче было вынести бурю, чем ждать внутри. Адер смотрела, как копья молний, разветвляясь перевернутыми деревьями, бьют по волнам, и в сотый раз пыталась найти выход. Платье сковало тело. Ее колотила дрожь. Если и был способ избежать намеченного убийства, она его не видела.

«А если они виновны? – в который раз спрашивала она себя, двигаясь по той же накатанной колее. – Что, если они в союзе с ил Торньей?»

Слова – слова, которые она твердила всю ночь, как обрывки молитв, – не убеждали. В животе тошно сосало, и она отвернулась от мятущейся тьмы бури к неподвижной, пустой темноте помещения.

Ее эдолийцев держали здесь же, только их Сыны Пламени сковали и заперли в глубоком подземелье. Два дня Адер не давали с ними поговорить. Она возмущалась, но под яростью и негодованием ощущала ужасную правду: она приняла запрет с облегчением. Пока эдолийцы отрезаны от нее, она не увидит в их глазах отражения своей лжи, ей не придется рассказывать им о цене, уплаченной ею за союз с Сынами Пламени. Не придется рассказывать, что расплатилась она их жизнями. Но в конечном счете она стала жертвой собственного упрямства. Этим утром Лехав разрешил ей встретиться со своими людьми. Как же ей было тошно!

Командир Сынов Пламени встретил ее на заливаемом дождем балконе и поманил под крышу.

– Пора, – сказал он вошедшей девушке. – Ивар проводит вас в их камеру.

Она немо кивнула.