Общая психопатология

Следует различать: а) предпосылки интеллекта, б) багаж знаний, в) интеллект в собственном смысле. Предпосылками интеллекта (или, иначе, предпосылками умственных способностей) мы должны считать способность к запоминанию и память, утомляемость, механизмы, лежащие в основе двигательных явлений, речевого аппарата и т. д. Эти предпосылки часто смешиваются с умственными способностями как таковыми. Человек, который ничего не помнит, не может говорить или слишком быстро утомляется, естественно, лишен возможности проявить свой интеллект. Но в подобных случаях причина состоит в расстройстве некоторой строго определенной функции, а это, в свою очередь, приводит к расстройствам в аспекте проявления интеллекта; о расстройстве же интеллекта как такового говорить не приходится. Если мы хотим анализировать аномалии интеллекта как нечто самостоятельное, нам нужно уметь различать понятие «интеллект» с одной стороны и рассмотренные выше ограниченные и фундаментальные психофизиологические функции – с другой. Липман с гордостью говорит о прогрессе, достигнутом благодаря «выделению афазии и апраксии из недифференцированной, хаотической категории “слабоумие” («Demenz»)».

Далее, мы не должны путать с интеллектом (умственными способностями) содержание нашего разума, совокупность нашего знания. Правда, наличие больших знаний само по себе, несомненно, указывает на наличие определенных способностей, выходящих за рамки одной только высокоразвитой способности к воспроизведению содержания памяти. Но даже учитывая эту оговорку, мы отмечаем явную взаимную независимость простой способности к обучению и собственно интеллекта (способности к суждению). То обстоятельство, что человеку под силу научиться массе сложнейших вещей, также часто дает повод смешивать способность к обучению с интеллектом. В психопатологии сопоставление багажа знаний с тем, что еще осталось у больного от умственных способностей, иногда обеспечивает нас подходящим критерием для оценки приобретенных дефектов через противопоставление их врожденным умственным дефектам. В последнем случае количество знания и умственные способности связаны друг с другом более понятным образом. Очень малый объем знаний обычно служит признаком умственной недостаточности, и наоборот. Соответственно, в крайних случаях мы можем использовать тесты на знание как своего рода косвенное основание для наших суждений об умственной недостаточности. Но такие тесты значительно более ценны постольку, поскольку с их помощью удается определять содержание, поставляющее тот материал, с которым «работает» данная личность. Действия, установки, поведение – все это доступно нашему пониманию только при условии, что мы знаем, каков охват этого материала (то есть какова присущая данному индивиду картина мира); только при этом условии мы сможем понять человека в процессе общения с ним. Чем беднее разум человека, тем отчетливее мы замечаем, что слова значат для говорящего нечто совершенно иное, чем для нас. Объективный смысл используемых им слов выходит за границы того, что он действительно хочет сказать. Эти слова могут породить иллюзию, будто он знает больше, чем знает на самом деле. Объем умственного богатства зависит не только от способности к обучению или интересов, но и от среды, из которой человек произошел и в которой он живет. Если нам известен средний уровень знаний среди различных социальных классов, это может серьезно помочь нам при оценке каждого отдельного случая. Обычно оценка среднего уровня знаний завышается[150]. У большинства своих солдат Роденвальдт обнаружил полное отсутствие социальной ориентированности, незнание собственных политических прав и социального законодательства. Они не знали даже, что находится на расстоянии каких-нибудь нескольких миль от своей деревни. Лишь изредка кто-то из них обнаруживал слабые признаки исторических знаний. Больше половины не имело понятия, кто такой Бисмарк. Осуществляя тест на знание, нужно обычно принимать во внимание как уровень полученного образования, так и общий жизненный опыт. Последний (в форме знания, полученного благодаря удовлетворению спонтанно возникшего интереса или в процессе работы) предоставляет нам значительно лучший критерий для оценки интеллекта. Впрочем, благодаря недавним исследованиям удалось обнаружить, что большинство людей, как ни странно, имеет лишь самое поверхностное представление о собственных профессиональных занятиях.

Наконец, мы подходим к интеллекту в собственном смысле. Понять, что же это такое, довольно сложно. Почти невозможно подсчитать все множество разнообразных критериев, используемых для того, чтобы оценить человека в аспекте его интеллекта (умственных способностей). Очевидно, речь должна идти об очень большом числе способностей, каждая из которых, вероятно, может быть выделена из всей совокупности и достаточно точно определена; судя по всему, существуют не просто большие или меньшие степени развития умственных способностей, а некое глубоко укорененное дерево, объединяющее в себе многочисленные и разнообразные способности. У нас есть основания сомневаться в том, существуют ли такие вещи, как интеллект вообще, способность к разнонаправленной реализации собственного потенциала вообще, «центральный фактор интеллекта» как некая общая категория. Но среди исследователей обнаруживается сильно выраженная склонность к тому, чтобы принять существование такого фактора в качестве данности. Именно его психология прежних времен именовала «рассудком» («способностью к суждению», Urteilskraft).

Как бы там ни было, феноменология интеллекта (умственных способностей) отличается большим разнообразием. Существуют живые, быстро схватывающие люди, которые вводят постороннего в заблуждение как раз благодаря особого рода гибкости, которая принимается за блестящие умственные способности. Но тестирование показывает, что в действительности они обладают вполне средними способностями и поверхностны. Мы часто сталкиваемся с высоким уровнем практической смышлености, для которого характерны быстрый и правильный выбор из множества возможностей и умелая адаптация к новым требованиям. Далее, существует абстрактный интеллект, который в моменты принятия решений переходит в почти абсолютную тупость, но в условиях спокойной внутренней работы способен привести к высоким достижениям. «Врачи, судьи, политики могут теоретически знать многие прекрасные принципы патологии, права и государственной деятельности, они могут учить этим принципам других, но в применении к ним самим принципы эти могут выглядеть совершенно ничего не стоящими. Причина в том, что они полностью лишены здравого рассудка: они видят общее и отвлеченное, но не способны решить, что требуется для каждого конкретного случая; или же они недостаточно учились на примерах и на собственной работе, чтобы уметь судить об отдельных случаях» (Кант).

В клинической практике мы, по существу, не выходим за рамки небольшого количества самых общих аспектов интеллекта. Мы обращаем особое внимание на способности к суждению и мышлению, на умение отделять существенное от второстепенного, на способность схватывать чужие точки зрения и идеи. При предъявлении сложного задания человек, утверждающий, что он чего-то не знает или не может выполнить, кажется более умным, нежели тот, кто углубляется в несущественные подробности или, пытаясь высказаться, говорит впустую и невпопад. Помимо способности к суждению в расчет принимаются также спонтанность и наличие инициативы. В ответ на какое-либо требование человек может проявить способность к вполне здравому суждению и в то же время, будучи предоставлен самому себе, может вести себя как апатичное, вялое, тупое существо.





(б) Типы слабоумия




Понятие интеллекта как всей совокупности умственных способностей человека означает, что анализ выявит только отдельные моменты, каждый из которых сам по себе отнюдь не совпадает с данным понятием. Поэтому мы гораздо лучше представляем себе характеристики частных типов умственных способностей, нежели характеристику интеллекта как такового. Опишем некоторые типы расстройств умственных способностей.

1. Флюктуации продуктивности. Наличие интеллекта, вообще говоря, означает устойчивую диспозицию, тогда как слабоумие – устойчивую недостаточность. Если больные с острыми психозами, с «путаницей в мыслях», ступором, скачкой идей, заторможенностью мышления выказывают неспособность к разумным проявлениям, мы не говорим о том, что им недостает интеллекта. Понятие «недостаток интеллекта» имеет смысл только в условиях упорядоченных, доступных состояний, то есть при отсутствии острых расстройств. Сталкиваясь с последними, мы не отваживаемся даже на приблизительное суждение об интеллекте больного, о том, каков был его уровень прежде и каким он будет в дальнейшем. Но далеко не во всех случаях преходящее расстройство удается легко отличить от устойчивого. Такие расстройства, как уменьшение умственной продуктивности у интеллектуалов, деятелей искусства, ученых или преходящие, относительно устойчивые и постоянные расстройства, встречающиеся у психастеников, представляют существенные трудности для классификации. Фазы, когда больные в течение какого-то времени остро ощущают собственную недостаточность, весьма обычны. Им кажется, что их память куда-то исчезла; они больше не могут мыслить. Эти ощущения собственной недостаточности далеко не всегда бывают необоснованны: больные действительно не могут ни на чем сосредоточиться, они читают механически, не улавливая смысла, они постоянно вынуждены думать о том, как именно нужно взяться за дело, они всецело сосредоточены на себе, а не на своем занятии. Поэтому они на самом деле упускают из виду свою работу как целое; у них нет никаких спонтанных мыслей, а без них работа неизбежно стопорится. Утрата продуктивности у таких людей может быть временной или длительной. С другой стороны, возможно наступление фаз повышенной продуктивности, пышного творческого расцвета. Во всех подобных случаях мы имеем дело с изменениями не интеллекта в целом, а только умственной продуктивности. Фазы такого рода наблюдаются обычно при депрессивных и гипоманиакальных состояниях.

2. Врожденное слабоумие. Существует ряд нисходящих ступеней, отделяющих временное ограничение продуктивности при нормально развитых умственных способностях от низшего уровня слабоумия. Относительно легкие степени обозначаются термином «дебильность», средние – термином «имбецильность», тяжелые – термином «идиотия». Во всех случаях речь идет о психической жизни, обедненной во всех аспектах и выказывающей низкий уровень дифференцированности. Ее можно определить как конституциональную вариацию, направленную вниз от средней величины. Чем ниже мы опускаемся по этой шкале, тем больше психическая жизнь человека походит на психическую жизнь животного: хотя необходимые для жизни инстинкты развиты хорошо, весь опыт ограничивается отдельными чувственными переживаниями, и ничто новое не может быть воспринято. Понятия не формируются, планомерные действия и осознанное поведение невозможны. В отсутствие генерализованных точек зрения такие люди неспособны продуцировать идеи или выдвигать идеалы; все их жизненные горизонты ограничиваются узкими рамками случайных повседневных впечатлений. Но даже на самом нижнем уровне психической дифференциации человека сфера умственных способностей не однородна, а состоит из множества неодинаково развитых частных способностей. Мы нередко сталкиваемся с имбецилами, выказывающими достаточно развитое умение делать отдельные вещи и даже обладающими определенными умственными способностями – например способностью осуществлять арифметические действия, односторонне развитой способностью воспринимать и запоминать музыку[151]. В настоящее время мы не умеем психологически различать врожденные умственные дефекты, обусловленные органическими поражениями[152], и такие врожденные дефекты, которые представляют собой аномальные случаи конституциональных вариаций.

3. Относительное слабоумие. В теории мы можем отличать врожденное формирование интеллекта от формирования личности, но на практике это удается далеко не всегда. Существуют странные личности, у которых внешне высокоразвитая способность к тем или иным интеллектуальным проявлениям сочетается с поразительной неспособностью в других отношениях; Блейлер называет такую ситуацию «относительным слабоумием» (Verhaltnisblödsinn)[153], поскольку умственные способности человека находятся в не распознанном им самим противоречии с уровнем его устремлений, что неизбежно и систематически приводит к неудачам. Имеет место нарушенная связь между интеллектом и теми задачами, которые человек ставит перед собой. Непропорциональность побуждений приводит к постановке таких задач, с которыми при данном уровне интеллекта личность не в состоянии справиться. Люди, о которых идет речь, часто бывают наделены прекрасной механической и вербальной памятью; поверхностному наблюдателю они могут показаться «разносторонними мыслителями», но при более внимательном взгляде оказываются «мастерами путаницы». Они неспособны «извлекать из опыта такие указания, которые были бы полезны для осуществления их задач»; они страдают от неисправимой переоценки своих возможностей, от полного отсутствия критического отношения к себе. В их разговорах выплывающие на поверхность бесчисленные ассоциации текут свободным потоком; этот результат их стремления что-то собой представлять и производить впечатление на других находит свое проявление в форме так называемого салонного слабоумия (Salonblödsinn). Может показаться, что речь идет о скачке идей, но в действительности это не так. На самом деле мы имеем дело с психологически понятной экспансией «Я», сочетающейся с огромной массой «идей», натиск которых ограничивается только возможностями речевой деятельности и механической памяти. Идеи не развиваются; нет ничего, кроме проявлений хаотического знания. Плоские, чисто словесные «остроты» занимают место ответственных оценок и установок; ведущий принцип – говорить, а не думать. Опьяненный собственным умом (который на самом деле есть не что иное, как повторение прочитанного), человек перестает мыслить самостоятельно в каком бы то ни было направлении. Люди этого типа могут производить на окружающих обманчивое впечатление из-за «своей убежденности (напоминающей pseudologia phantastica), будто все, что они говорят, в большей или меньшей степени исходит от них самих». Для разговоров они обычно избирают «высшие» проблемы.

4. Органическое слабоумие (Organische Demenz). Приобретенное, органическое слабоумие во всех его многообразных проявлениях необходимо отличать от врожденного слабоумия и шизофренического слабоумия. Органический процесс обычно приводит к глубокому разрушению предпосылок интеллекта – способности запоминать и воспроизводить содержание памяти; возможно также разрушение речевого аппарата. В случаях старческого слабоумия мы сплошь и рядом сталкиваемся с такими клиническими картинами, когда больной забывает всю свою жизнь, больше не может правильно говорить и становится почти недоступен пониманию, но все его поведение свидетельствует о том, что мы имеем дело с образованным человеком; он сохраняет ощущение главного и второстепенного и при некоторых условиях даже выказывает способность к суждению.

В других случаях – при атеросклерозе, прогрессивном параличе, тяжелом эпилептическом слабоумии – процесс в мозгу приводит к прогрессирующему расстройству всего комплекса умственных способностей. В конечном счете больной полностью утрачивает способность к суждению, к дифференциации главного и второстепенного; уровень его способностей оказывается меньшим, чем даже у больных с врожденными умственными дефектами. В то же время в речи таких больных – если только они не утратили способность говорить – мы встречаем обрывки их прошлого интеллектуального опыта, вследствие чего клиническая картина резко отличается от той, которую дают врожденные умственные дефекты, и мы сразу распознаем ее как картину органического расстройства. Способность к апперцепции падает до минимума. Больные руководствуются случайными впечатлениями и не поддаются воздействию противоположно направленных представлений; они лишены какой бы то ни было инициативы и в конечном счете оказываются в состоянии тяжелейшей умственной опустошенности, при котором могут вести только чисто растительный образ жизни.

Для любых тяжелых, далеко зашедших форм органического слабоумия характерна неосознанность собственного болезненного состояния. Лишь в тех случаях, когда органический процесс, по существу, затрагивает только предпосылки умственных способностей (память и т. д.), больной осознает собственную болезнь со всей остротой (так происходит, например, при атеросклерозе). На начальной стадии старческого и атеросклеротического слабоумия, в отличие от паралитического слабоумия, имеет место острое ощущение собственной деградации[154].

5. Шизофреническое слабоумие. Если при органических формах слабоумия мы испытываем трудности с установлением различия между «личностью» как таковой и комплексом ее умственных способностей (то есть ее интеллектом), то шизофреническое слабоумие того типа, которым страдает большинство помещенных в клинику хронических душевнобольных, преподносит нам еще более сложные проблемы. Умственные способности в таких случаях, скорее всего, остаются незатронутыми, и все изменения суть не что иное, как изменения самой личности. Наше понимание случаев этого рода (составляющих большинство) было бы существенно облегчено, если бы мы умели отличать их от случаев расстройства именно умственных способностей. Мы не обнаруживаем расстройств, затрагивающих память или другие предпосылки интеллекта, равно как и утраты знаний; но зато наблюдается разрушение способности к мышлению и такое поведение, которое характеризуется как «нелепое» (läppisch), гебефреническое. Обнаруживается также неспособность улавливать основное, самое существенное – или по меньшей мере то, что считается существенным в социальном, объективном, эмпирически реальном мире. Характеризуя больных шизофренией, мы отмечаем отсутствие контакта с действительностью – в противоположность больным прогрессивным параличом, которым, несмотря на тяжелейшие разрушения, удается сохранить какой-то контакт со своей реальностью (притом что и у них также имеет место дезориентировка и ослабление сознательной психической жизни) (Minkowski). Абсолютная гетерогенность органической и шизофренической разновидностей слабоумия несомненна: первая есть «просто» разрушение, тогда как вторая – безумное искажение человеческого естества. Во многих случаях шизофрении мы вдобавок сталкиваемся с утратой спонтанности, сумеречным существованием, которое может быть прервано только благодаря сильной стимуляции, удивительным образом способной иногда порождать соответствующую реакцию. Вместо описаний общего характера приведем относительно легкий случай, позволяющий составить представление об особенностях ослабления интеллекта при шизофрении. Процитированные здесь замечания больного не следует воспринимать как плоды осознанного остроумия.

Больной по фамилии Нибер (Nieber) характеризуется полноценной ориентировкой, осознанностью действий, живостью темперамента, разговорчивостью, веселым нравом, постоянной готовностью к острым и уместным замечаниям; он не выказывает признаков острого расстройства. На приеме у врача он умоляет, чтобы его немедленно отпустили; если его отпустят, он время от времени будет заходить в клинику. Тем не менее он без всяких затруднений уходит обратно в свою палату и больше никогда не заговаривает о выписке. Вместо этого у него появляются другие планы. Он собирается поступить в Тюбингенский университет, чтобы там работать над диссертацией на степень доктора в области техники. «В ней я изложу план своей жизни. Я непременно стану доктором, если только нарочно не наделаю ошибок». Он хочет наняться в клинику на работу в качестве фотографа; он требует, чтобы ему предоставили несколько отдельных комнат; он хочет, чтобы за ним ухаживали по высшему разряду и т. п.; но он никогда не настаивает на своих требованиях. Он то и дело берется за все новые и новые занятия, но почти сразу же бросает их и забывает о них. Он пишет стихи, бесчисленные прошения, письма к власть имущим, к врачам, в другие больницы, к титулованным особам; кроме того, он пишет диссертацию: «Клозетная бумага: импровизированное сочинение Г. Й. Нибера». Процитируем несколько отрывков из этого объемистого манускрипта: «Уже были написаны и напечатаны труды о бессмертии майского жука, об опасностях, связанных с огнестрельным оружием, и о спорности дарвиновской теории наследственности. Так почему же должно быть отказано в признании и вознаграждении работе о клозетной бумаге? Я полагаю, что цена в 30 марок не будет слишком высокой за целый том текста. Особое внимание будет обращено на общественный и политический аспекты этого предмета. Посему я включаю в свой труд статистическую таблицу, которая окажет неоценимую помощь политикам низшего звена и при обсуждении проблем национальной экономики» и т. д. Больной с бесконечным усердием рисует банковский чек со всеми обычными узорами и высылает его по адресу своей прежней лечебницы в уплату за ту еду, которой его там кормили: «Мне кажется, что сумма в 1000 марок достаточна в качестве платы за оказанный мне уход, включая сюда гонорар врачам». Он то и дело удивляет собеседников своеобразными фразами: «Психиатрия – это не что иное, как исследование права и его благотворного воздействия в применении к отдельным личностям…», «Я придерживаюсь мнения, что душевных болезней не бывает…», «Психиатрия должна подарить бытие тем, кто рожден для трудовой жизни». Возникает соблазн трактовать разговоры и поведение таких больных как издевательство над окружающими, но на самом деле ничего подобного нет и в помине. Именно так, без всяких серьезных усилий с их стороны, может десятилетиями влачиться в лечебницах их жизнь.



6. Социально обусловленное слабоумие. Врожденное слабоумие мы отличаем от слабоумия, приобретенного в результате болезненного процесса (включая в эту последнюю категорию также органическое и шизофреническое слабоумие). Эта дифференциация согласно этиологии коррелирует с различиями в психологических характеристиках. Совершенно иное происхождение имеет «слабоумие», находящее свое клиническое проявление не в силу врожденных причин или процессов, вызванных той или иной болезнью, а главным образом из-за ненормальности той среды, в которой живет пациент. Данный вид слабоумия обусловлен социально: «Плохое воспитание, недостаточное образование, отсутствие духовных и умственных устремлений, ограниченность интересов сугубо материальными проблемами, поддержкой чисто вегетативного аспекта “Я” – все эти обстоятельства могут приводить к сильно выраженной недостаточности знаний и суждений и к развитию крайне эгоцентричных и морально убогих установок» (Бонгеффер). С разнообразными типами такого слабоумия, причины которого кроются в условиях окружающей среды, мы сталкиваемся, имея дело с бродягами, проститутками, состоятельными рантье, которые ничего не делали и не переживали с детства, лицами, вынужденными подолгу жить в санаториях из-за различных хронических болезней, а также всякого рода пациентами стационарных психиатрических заведений.

7. Эмоциональная тупость и псевдодеменция (ложное слабоумие). Умственный дефект нередко ошибочно отождествляется с острыми состояниями и с изменениями, имеющими место при депрессии, гипомании и так называемой путанице в мыслях. Ее нетрудно бывает спутать также с недостаточностью эмоциональной реакции, «эмоциональной тупостью» (Юнг), проявляющейся не только при специальном психиатрическом исследовании, но и при обычном медицинском обследовании людей с соответствующими наклонностями, а также в иных ситуациях, когда на таких людей так или иначе оказывается эмоционально отрицательное воздействие. Наконец, мы можем принять за расстройство умственных способностей то, что в действительности является псевдодеменцией – состояние так называемого тюремного психоза; последнее, при незамутненном сознании, может длиться очень долго. Своим появлением оно бывает обязано реакции истерически предрасположенной личности на комплекс впечатлений, связанных с тюрьмой, и всегда завершается выздоровлением.





(в) Экспериментальное исследование умственных способностей[155]




Как мы оцениваем умственные способности человека? Наша оценка всегда основывается на его реальном поведении, на том, как он ведет себя в ситуации тестирования, когда ему приходится решать поставленные перед ним задачи. Имея в виду узость тех рамок, в которых проходит жизнь большинства людей, можно сказать, что одной жизни мало, чтобы успеть реализовать весь свой умственный потенциал. Самыми важными источниками оценок остаются история жизни личности и проявления ее способностей. Но сами по себе они не могут нас удовлетворить. Нам хочется чувствовать, что наши суждения надежны, даже если они основаны на очень кратковременном исследовании. Собственно говоря, мы в любом случае можем продолжать исследование сколь угодно долго, но в клинической практике случайные наблюдения иногда позволяют проникнуть намного глубже, нежели самые что ни на есть тщательно подготовленные анализы. Наблюдения делаются в процессе обычного собеседования с врачом. Мы задаем определенные вопросы, ценность которых доказана долгим опытом; таковы вопросы на различение (например, на различение ошибки и лжи, знания и веры и т. д.), незнакомые арифметические задачи, вопросы о том, как больной оценивает свою ситуацию, как он судит о том, с чем ему приходилось встречаться в своей профессиональной деятельности или в личной жизни и т. д. Были разработаны также комплексные методы. Например, больному предлагается вставить в текст преднамеренно пропущенные слоги и слова (тест Эббинггауза [Ebbinghaus] на заполнение пробелов), или описать картины по памяти (тест Штерна [Stern] на запоминание и воспроизведение в памяти), или пересказать какую-либо историю и т. д. По возможности осуществляется количественная оценка результатов.

В настоящее время опыт исследований такого рода дает основание заключить, что для оценки способности в любой области необходим особый, специфичный для данной области тест. Например, тест на заполнение пробелов или на запоминание и воспроизведение в памяти не позволяет делать заключения о способностях, относящихся к другим сферам. Используя все множество доступных источников (таких, как история личности, собеседования, результаты экспериментальных исследований), мы, конечно, можем составить общее представление об умственных способностях человека, но мы не можем оценить их в применении ко всему многообразию возможных ситуаций. Не приходится надеяться на то, что тестирование умственных способностей в детском возрасте когда-нибудь станет достаточным основанием для суждений о профессиональной пригодности тестируемого лица (конечно, сказанное не имеет отношения к тестам на выполнение какой-нибудь относительно простой задачи или на то или иное единичное свойство психофизического аппарата). Очень часто неожиданный успех или неудача в последующей жизни заставляют кардинально изменить первоначальное суждение. В некоторых крайних случаях удается указать на пределы возможностей для субъектов с очень слабо выраженными способностями; существует также практика экспериментального отбора среди множества лиц тех, кто наилучшим образом годится для выполнения определенной работы, – хотя при этом приходится считаться почти с неизбежными ошибками. Такой экспериментальный метод безусловно надежен, например, при отсеве дальтоников; но когда таким же образом осуществляется профессиональный отбор, возникает опасность, что как раз самые способные люди продемонстрируют результаты, на основании которых их придется признать непригодными[156].

Предпринимая количественное исследование умственных способностей индивида, необходимо рассматривать по отдельности максимум проявления его способностей в каждый данный момент времени и то, как в этих проявлениях соотносится корректное и некорректное, полезное и бесполезное, ценное и лишенное ценности (Блейлер). Бывает, что с последней точки зрения человек кажется не очень способным – притом что с первой точки зрения его проявления выглядят очень хорошо; равно возможно и обратное соотношение.





Глава 3

Соматическое сопровождение и соматические последствия как симптомы психической деятельности (соматопсихология)





Существует большое число соматических, объективно устанавливаемых феноменов, возникающих помимо воли и осознанных намерений субъекта. Мы не можем отнести их к значащим объективным проявлениям способностей или понять как проявления душевной жизни. Они либо следуют за определенными событиями психической жизни, либо происходят одновременно с ними. Речь идет о чисто соматических данных, которые имеют или могут иметь определенное отношение к событиям психической жизни, не будучи их прямым отражением в физиогномике и мимике. По существу, это объективные факты соматической (то есть не психической) природы.


Предварительные замечания о соотношении физического и психического. В любом человеке мы усматриваем единство тела и души как живую целостность. Отдельный человек, как единство, для нас есть тело, которое либо одновременно есть душа, либо имеет душу, либо продуцирует душевные проявления. С другой стороны, это безусловное телесно-душевное единство само по себе не является распознаваемым объектом. Все, что мы видим, о чем мыслим, что постигаем, уже выделено из этого единства, односторонне, частично; и перед нами встает проблема обнаружения его действительной связи с целым. Следовательно, если мы будем относиться к психологическому или соматическому анализу с недоверием, любой разговор о телесно-душевном единстве будет не просто бесплоден, но и окажет парализующее воздействие на наше мышление. Единство тела и души истинно только как идея, предотвращающая абсолютизацию нашего анализа, способствующая развитию нашего отношения к выявленным данным как к относительному знанию и выдвигающая вопрос о том, как соотносится все со всем в соматической и психической жизни. Само это единство как объект познания остается смутным и непонятным либо недоступным; но мы должны мыслить о нем как о единственной идее, способной придать должную направленность нашему познанию жизни, которое всегда есть только познание частностей и способно на достижение лишь относительной уверенности о частностях.

(а) Дифференциация тела и души. То, что тело отличается от души, кажется совершенно ясным и очевидным, не требующим объяснения; но всегда остается вопрос: что есть тело и что есть душа?

Например: душа – это прямое внутреннее переживание (материал для феноменологии); все то, что дает начало осмысленным (значащим) или экспрессивным проявлениям; единство «Я», фундаментальная психическая субстанция и т. п.

Телом, в свою очередь, могут называться морфологический гештальт живого, видимые осмысленные движения, совокупность химических, физических, биологических процессов, локализация центров в мозге и т. п.

Отождествляя целое с душой, мы не приходим к более ясному эмпирическому пониманию психической целостности; аналогично, мы ничего не приобретаем, называя «телом» всю ту трудно определимую совокупность, которая охватывает события, происходящие в физическом пространстве. Мы «нащупаем» эмпирический объект только при условии, что, исходя из целого, придем к достаточно четкой формулировке, которая не будет ни всецело телом, ни всецело душой.

Если даже нам удастся каким-то образом дифференцировать телесное и душевное, это не приведет к снятию проблемы их взаимоотношения. о плодотворных подходах к данной проблеме можно будет говорить только при условии, что она приобретет форму чего-то такого, что доступно объективному тестированию. Будучи поставлена в общей или принципиальной форме, она неизбежно приведет нас к абсурду. Рассмотрим эти два противоположных подхода.

(б) Связь между телом и душой как предмет исследования. Взаимоотношение физического (телесного, соматического) и психического (душевного) укоренено во множестве фактических данных, которые в общем плане, исходя из все еще не вполне отчетливого понимания тела и души, могут быть сформулированы следующим образом.

Физическое (например, яды, болезни, мозговые поражения) воздействует на душу.

Психическое воздействует на тело как в аспекте осуществления намерений (двигательная активность), так и на уровне непроизвольных соматических феноменов (сердцебиение, кровяное давление, метаболизм и т. п.).

Представляется, что психическое может быть понято через физические явления (так, душа человека проявляет себя в его осанке и движениях).

Наличие взаимосвязи – общеизвестный эмпирический факт, очевидный для каждого. Эта констатация приводит нас к определенному видению того, что в каждый момент следует считать телом, а что – душой. Но то, как возможна взаимосвязь и каким образом она осуществляется, ускользает от нашего наблюдения. Например, когда я пишу, я знаю, каковы мои намерения, и моя рука повинуется мне – так же, как и все тело. Мы можем частично показать, как это происходит, в терминах неврологии и физиологии; но последний, окончательный акт преобразования психической интенции в физическое действие все еще остается таким же недоступным и непостижимым, как магия – хотя в данном случае следует говорить о магии факта, а не иллюзии. То же относится к любым психофизическим взаимосвязям.

(в) Связь тела и души в общих терминах. Пытаясь достичь понимания психофизической взаимосвязи в форме общего принципа, мы неизбежно впадем в метафизику, которая в конечном счете не может не свестись к абсурду. Мы вынужденно делаемся дуалистами, то есть соглашаемся принять идею психофизического параллелизма или какой-либо иной формы взаимодействия, или впадаем в монистический материализм, согласно которому душа есть не что иное, как преходящий эпифеномен, то есть лишь одно из свойств соматической субстанции, или, наконец, вступаем на тропу спиритуализма и рассматриваем физическое бытие лишь как проявление некой психической субстанции, помимо которой не существует никакой реальности. Любая из этих идей приводит к невозможным следствиям. Для эмпирического исследователя – поскольку он рассматривает психическое и физическое по отдельности – обычно имеет значение только сама категория взаимодействия: душа воздействует на тело, а тело – на душу, и нет необходимости устанавливать здесь какой-то абсолютный или окончательный принцип.

Метафизические осложнения возникли уже тогда, когда Декарт разделил тело и душу как абсолюты. Он первым ввел дифференциацию внутреннего и внешнего, переживаемых психических состояний и происходящих в пространстве физических процессов. Он рассматривал их как две несоизмеримые реальности, каждая из которых доступна наблюдению, описанию и анализу сама по себе: res cogitans и res extensa. Разъясняющая дифференциация Декарта сохраняет свое значение в той мере, в какой мы сами различаем описание психических переживаний (феноменологию) и наблюдение за соматическими событиями. Но ошибка вкрадывается в тот самый момент, когда термин «душа» начинает применяться только к осознанному внутреннему переживанию, а термин «тело» – только к механически объяснимому, чисто материальному пространственному аспекту. Ошибка возникает также тогда, когда эти аспекты совершенно поверхностной дифференциации начинают трактоваться так, словно это действительные субстанции бытия. Реальность во всей своей полноте, по существу, не сводится ни к внутреннему психическому переживанию, ни к физическому процессу в пространстве; это есть нечто третье, происходящее в среде физического и психического как осмысленное проявление способности или как доступное нашему пониманию экспрессивное проявление, как поведение, хак внутренний мир человека, как творчество. Когда дуалистическая дифференциация вырастает до масштабов абсолюта, для подобной полноты не остается места. Дифференциация Декарта действительно имеет свою сферу применения, и любой анализ по его методу способствует приумножению фактического материала; но эта сфера применения ограниченна и полностью сходит на нет, как только мы подходим к всеохватывающей природе самой жизни.

Декарт хотел превзойти старую и в своем роде величественную концепцию жизни, которая господствовала со времен Аристотеля до Фомы Аквинского и предполагала понятие иерархии, включенной в единство психофизического бытия и простирающейся от уровня души, озабоченной пропитанием, через уровень чувствующей души – к уровню мыслящей души. В единой нематериальной человеческой душе заключается «субстанциальная форма» человеческого тела. Плоть оказывается, так сказать, «облагороженной», тогда как душа – воплощенной. Психическое и физическое по своей природе принципиально не различаются.

Исследователь психологии Фомы Аквинского даже в наши дни может рассчитывать на то, что его ожидания будут вознаграждены. Для нас это выдающийся, если не сказать великий предшественник, а его классификация все еще достойна того, чтобы поразмыслить над ней как следует. Остановимся на одном частном моменте. Фома Аквинский отличал чувственное знание и чувственное стремление – оба они прямо зависят от физического – от разума и духовного стремления, которые находятся в косвенной зависимости от физического. Он делил сферу чувственного на:

(1) внешние чувства – осязание, вкус, обоняние, слух, зрение;

(2) внутренние чувственные способности, среди которых мы находим «чувство общего». При посредстве этого чувства отдельные чувственные ощущения становятся достоянием сознания; оно вбирает в себя все, что принадлежит сфере чувств, – движение и покой, единство и множественность, размер и форму; это центральный пункт, где сходятся все отдельные чувства. Далее, выделяется сила воображения, управляющая нашими впечатлениями и воспроизводящая их в виде образных представлений и фантазий. Выделяются также сила чувственного суждения (инстинкты, инстинктивные побуждения, инстинктивные оценки, трансцендентные по отношению к восприятию и в себе заключающие суждение) и чувственная память (сохраняющая тот чувственный опыт, который соотносится с фактором времени);

(3) чувственные стремления («appetitus concupiscibilis, irascibilis») и страсти («passiones»).

Каким бы модификациям ни подвергалась фундаментальная концепция психофизической целостности, она всегда сохраняет свое основное свойство – понимание того, что существует некое распознаваемое и абсолютное единство; что касается более поздней картезианской философии, то она абсолютизирует существование двух субстанций. Более давняя картина целого учитывала все богатство действительности в неразрывном единстве душевного и телесного; будучи рассмотрено с этой точки зрения, все психическое содержит в себе физическое, и наоборот. Именно поэтому картина, о которой идет речь, вплоть до нынешнего дня часто возрождается в порядке противопоставления той системе взглядов, которая была предложена Декартом. Один из недавних примеров – использование Блейлером термина «психоидный» для обозначения того, что принадлежит как соматической, так и психической жизни: функций памяти, интеграции, целенаправленного характера живых структур и сил. Недостатком этой идеи, как и других столь же обобщенных концепций, является то, что подобный всеохватывающий взгляд может обеспечить нас стройной идейной схемой, но не новым знанием, которое в принципе может быть получено только на основе эмпирического исследования объектов. Один тип абсолютизации – признание психофизического единства – противопоставляется другому типу, то есть признанию двух абсолютных способов бытия, физического и психического. Обе теоретические точки зрения – как томистская, так и картезианская – должны быть отвергнуты. Ради истины мы должны отказаться от любых абсолютов в пользу ясного, хотя и всегда частичного знания, которое накапливается постепенно и никогда не может охватить всего. Полнота целого принципиально недоступна человеческому знанию, связанному фактором времени. Знание истинно только в тех пределах космоса, которые нам доступны. Стремясь познать непостижимое целое, воздействующее как на психическое, так и на физическое, и первичное по отношению к ним обоим, мы рано или поздно непременно замечаем, что оно ускользает от нас и оставляет на нашу долю лишь частные факты, которые доступны нашему пониманию, но никогда не репрезентируют целое как таковое.

(г) Сопряженные проявления физического и психического как доступный исследованию факт. Каждый человек внутренне переживает эту сопряженность собственных тела и души. Это переживание, в форме физических ощущений, обеспечивает нас материалом для феноменологии и соматопсихологии. Мы видим ту роль, которую играет физическое ощущение в восприятии наших телесных проявлений, равно как и в наших чувствах, инстинктах и страданиях. Переживание, о котором идет речь, не может служить универсальным источником знания о психофизическом единстве; но оно становится объектом познания при исследовании взаимоотношений между психическим и физическим.

Душа и тело едины для нас в аспекте экспрессивных проявлений. Видя счастливое человеческое лицо, мы не разделяем физическое и психическое и не рассматриваем их как две связанные друг с другом, но по существу разные субстанции; нам непосредственно дается целое, которое мы лишь вторично делим на физические проявления и нечто внутреннее, относящееся к сфере психического. То, что мы видим внешнее выражение психической жизни другого человека, – это первичный феномен нашего понимания мира. Этот факт сам по себе характеризуется бесконечным богатством; он по существу загадочен, но всегда осязаем и реален. Если мы хотим говорить о совместных проявлениях телесного и душевного как о факте, доступном исследованию, мы должны воспринимать их только с этой точки зрения. Дифференцируя тело и душу, мы навсегда утрачиваем то, что еще до начала нашей рефлексии присутствовало в качестве среды и одновременно предмета какой-то специфической («психологически понятной») реальности.

Как бы мы ни дифференцировали физическую и психическую жизнь, вслед за разделением мы наверняка сможем обнаружить какие-то эмпирические отношения; но мы никогда не станем мыслить тело и душу как совпадающие или идентичные субстанции – если только собственными глазами не убедимся в их тождестве.

Поддаваясь стремлению вписать психические структуры в соматические структуры и утвердить их идентичность, мы становимся заложниками чисто теоретических представлений, ни с чем не соотнесенных в объективной действительности и при ближайшем рассмотрении доказывающих свою нелепость: например, будто образы памяти локализуются в ганглиозных клетках, а психические ассоциации – в нервных волокнах, или будто психические конфигурации имеют ту же природу, что и физические конфигурации в мозге и укоренены в них, или будто основа свободы заключается в статистических отклонениях на уровне атомов. Предположение, что физическое и психическое совмещаются где-то в мозге, – это чистая фантазия, которая навсегда так и останется не поддающейся проверке гипотезой, ведущей свое происхождение от декартовской идеи о шишковидном теле как «седалище души» (на котором она «восседает», подобно всаднику). То, что душа привязана к телу, – это крайне обобщенная истина; но все, что касается способов и места осуществления этой связи, распадается на множество возможностей, каждая из которых нуждается во внимательном рассмотрении. Несомненно, верна негативная точка зрения, согласно которой психическая реальность не локализована в одном-единственном месте: существует набор разнообразнейших связей и отношений между тем, что принадлежит сфере психического, и тем, что служит для нее необходимыми соматическими детерминантами. Конечно, в нервной системе есть отдельные, весьма четко отграниченные области, разрушение которых приводит к немедленной или очень скорой смерти; поражение некоторых других областей вызывает потерю сознания или сон, а повреждения, затрагивающие еще ряд областей, чреваты расстройствами или утратой отдельных функций (например, речи). Существуют также связи иного рода, имеющие отношение к функционированию нейрогормональной эндокринной системы: например, гормоны воздействуют на душевный настрой или на инстинкты, а события психической жизни могут вызывать внутреннюю секрецию отдельных гормонов, оказывающих влияние как на тело, так и на душу. Существуют и другие типы психосоматических взаимосвязей. Но не следует искать никакого «седалища души» – ни в смысле простой локализации, ни в гормональном или атомном смысле, ни на уровне ультрамикроскопических данных. Ныне все еще сохраняет свою ценность интуиция Лейбница, касающаяся нашего механического знания о телесном: если бы могли войти в машину мозга как в рукотворный механизм и имели бы возможность наблюдать там за мельчайшими, неделимыми событиями, мы не обнаружили бы ничего, кроме активно контактирующих друг с другом физических частичек; нам не удалось бы заметить ни какого-либо подобия восприятия, ни чего-либо такого, что могло бы помочь нам понять его сущность. Обобщая, можно сказать, что сопряженность (в том числе и тот ее ограниченный вид, который проявляется в доступных пониманию формах) существует только в той точке, где в нас возникает первичное видение и переживание душевного в телесном и телесного в душевном. Разделяя тело и душу и исследуя их взаимосвязь, мы не обнаруживаем никакой сопряженности.

(д) Сферы исследования, для которых актуальна проблема взаимоотношения физического и психического. Сказанное позволяет заключить, что проблема взаимоотношения тела и души имеет значение только для тех областей исследования, в которых единство этих двух начал утверждается в качестве первичного объекта или для их разделения предусматривается методически ясная форма.

Помимо этого существует великое множество областей, для которых ни разделение, ни единство не представляют проблемы, ибо не имеют никакого касательства к теме исследования – реалиям человеческой жизни, никак не пересекающимся с вопросом о соотношении обеих субстанций. Так, в психопатологии мы имеем дело с огромным спектром тем, не имеющих никакого отношения к вопросу о психофизической дифференциации или единстве, – таких, например, как поведение, осуществление способностей, творчество, психологически понятные взаимосвязи, истории жизни личности и большинство вопросов социального и исторического характера.

Взаимоотношения между физическим и психическим служат предметом:

(1) психологии экспрессивных проявлений (Ausdruckspsychologie) – где мимика и физиогномика рассматриваются как доступные пониманию соматические проявления (глава 4, раздел 1);

(2) исследования причинных связей – когда мы ищем ответ на вопрос о том, какие типы и формы соматического бытия воздействуют на сферу психического и каким образом они это делают (глава 9);

(3) исследования строения тела и конституции: в какой мере они служат основой психических характеристик (глава 13, раздел 2);

(4) исследования соматических следствий того, что происходит в психической жизни (соматопсихология). Именно этот круг проблем обсуждается в настоящей главе. Речь будет идти о самом поверхностном слое психофизических взаимоотношений; в сопоставлении с экспрессивными проявлениями психики этот слой малозначим, но мы убедимся в том, что даже здесь из некоторых понятных взаимосвязей, выступающих в аномальных условиях, удается извлечь определенный смысл.



Фактический материал, относящийся к области соматопсихологии, распределяется нами по трем группам:

1. Общие основные психосоматические факты: соматические ощущения, перманентные сопровождающие соматические явления, сон, гипноз. Они существуют или могут быть вызваны у любого человека. Мы опишем как сами эти фундаментальные данные, так и некоторые связанные с ними расстройства.

2. Соматические болезни, зависящие от психической сферы: одни болезни всецело обязаны своим возникновением этой сфере, тогда как другие носят чисто соматический характер, но в своем течении не вполне независимы от того, что происходит в душе.

3. Удивительные соматические проявления при психозах. Они не поддаются объяснению в терминах известных органических болезней, хотя и бывают похожи на них. Мы можем пока осуществить только их предварительную регистрацию. Возможно, мы имеем дело с симптомами пока неизвестных органических болезней, следствием которых служат соответствующие психозы; но столь же возможно, что речь должна идти о взаимоотношениях совершенно иного порядка.





§ 1. Основные психосоматические факты