Новая Луна

Никто не возвращается с ним в квартиру Коджо.

На вечеринке следующим вечером в квадре Ориона обнаруживаются две девушки в скаф-трико, неоново-зеленом и светоотражающем оранжевом. Лукасинью все еще пытается вспомнить, была ли одна из них на вечеринке у Сунь, когда перед ним появляется девушка с блондинистой шапкой коротких кудрей и спрашивает: «Можно взглянуть на деньги?»

Он достает банкноты и разворачивает веером, точно уличный фокусник.

А это битси?

Пять, десять, двадцать, пятьдесят, сотня.

Собирается толпа, банкноты переходят из рук в руки, их ощупывают, ими хрустят.

А если я ее просто заберу?

А если порву на две части?

А если подожгу?

«Получатся мертвые деньги, — говорит Лукасинью. — Эти штуки не застрахованы».

Парень берет банкноту в пять битси и что-то пишет на ней карандашом. Он один из тех мосус, которые чуть-чуть высовывают язык от сосредоточенности. Не привык писать.

А если так?

Он поменял «пять» на «пять миллионов».

«Никакой разницы», — говорит Лукасинью. Парень оставил еще одно послание, написанное вдоль края таким плохим почерком, что Лукасинью с трудом может прочитать. Место в квадре Антареса и время.

Квадра Антареса отстает от Ориона на восемь часов, так что Лукасинью едва хватает времени, чтобы запихать скаф-трико в стирку, чуть вздремнуть, принять душ и заказать немного углерода за наличку, прежде чем он оказывается на верхотуре Западного 97-го, в закатной темноте, и вокруг него проносятся ездоки на светящихся байках. Подъем долгий, потому что лифты и фуникулеры не принимают бумажные деньги. Он оказывается на импровизированной гоночной трассе; это пятикилометровая гонка на байках по крутому городскому маршруту. Зигзаги по эстакадам и лестничным пролетам. Впечатляющие прыжки, траектория которых пролегает высокой дугой над крышами, упираясь в узкие переулки; и дальше, дальше, поворачивая за «шпильки»[23], ускоряясь на эстакадах, чтобы снова взлететь. Дальше и дальше, мчась во тьме на полной скорости, ориентируясь по линзам ночного видения и светящимся стрелкам, нарисованным на стенах, по фонарям Западного Антареса, свистя, чтобы предостеречь пешеходов и тех, кто гуляет по ночам. Девичья рука хватает Лукасинью и затягивает в дверной проем, когда свистки раздаются из ниоткуда, и два байка проносятся мимо, оставляя на его сетчатке светящиеся послеобразы.

«Господи, это ты?»

«Я», — говорит Лукасинью. Он стал знаменитостью. Он покупает ей муджадару в одном из киосков в верхней части «гоночной трассы», не потому что она голодная, но потому что ей хочется увидеть, как работает наличность.

«Тебе приходится все складывать в уме?»

«Это не так трудно».

Вместе они смотрят, как полосы света проносятся через переулки, над крышами и вдоль дорожек, то исчезают из вида, то появляются, когда ныряют под надстройки или огибают углы. Далеко внизу, на проспекте Бударина, маленькие световые спирали вьются вокруг друг друга: байки на финишной прямой. Время прибытия не имеет значения. Победитель не имеет значения. Сама гонка не имеет значения. Что важно, так это зрелищность, отвага, непокорность и ощущение того, что нечто чудесное свалилось с небес и озарило безопасную и заурядную лунную жизнь.

Этим вечером скаф-трико встречаются куда чаще. Два парня украшают друг друга светящейся краской, которой гонщики разрисовали свои байки. Присутствие Лукасинью каким-то образом благословило гонки. Две девушки пробираются к нему сквозь толпу. Они одеты как мужчины европейского девятнадцатого века: фраки, воротники-стойки с отогнутыми углами, цилиндры и монокли. Локоны и макияж, убивающий наповал. В руках, затянутых в перчатки, держат трости. Их фамильяры — маленькие драконы, один зеленый, другой красный. Одна из них шепчет время и место на ухо Лукасинью. Он чувствует, как она зубами прихватывает металлический штырек в его мочке. Приятная слабая боль. Абена Асамоа слизала его кровь на вечеринке в честь лунной гонки.

Девушку, которая его спасла и разделила с ним муджадару, зовут Пилар. Она не из какой-нибудь семьи, однако возвращается в квартиру Коджо вместе с Лукасинью и засыпает в гостевом гамаке. Еще светло. Лукасинью спит до местного утра и готовит ей свежие маффины в качестве подарка на прощание.

Остальное берет с собой на новую вечеринку. Она в квадре Антареса, на утренней стороне города, охватывает семь комнат в здании коллоквиума. Встречают две девушки, которых он видел прошлым вечером. Они все еще одеты как мальчики-аристократы из девятнадцатого века.

«О, кайфовая выпечка», — говорит одна.

«А вот это уже старье, — говорит другая, ведя кончиком пальца по скаф-трико Лукасинью и задерживаясь у него под подбородком. Ее губы очень пухлые и красные. — Надо бы нам что-то с тобой сделать».

Остаток вечера они проводят, придумывая Лукасинью Корте новый облик. Лукасинью хихикает, пока девушки его раздевают, но он достаточно тщеславен, чтобы демонстрировать свое тело с наслаждением.

«Видишь ли, дело не в том, кого ты трахаешь».

«Ты такой би, такой спектральный, такой нормальный».

«Дело в том, кто ты такой».

«Что ты такое».

Они разрисовывают его, покрывают косметикой, меняют прическу, спреем наносят временные татуировки, играют с его пирсингом, наряжают с головы до ног. Подбирают одежду в стиле ретро и ни в каком определенном стиле; применяют к нему изобретения студентов-дизайнеров; меняют гендер и отменяют гендер.

«Это ты».

Платье из золотого ламе[24] в стиле 1980-х, с подчеркнуто узкой талией, с рукавами, пышными у плеча и облегающими от локтя до запястья, с подплечниками. Колготки и красные туфли на каблуках.

«Безусловно, ты».

Толпа кивает, и да, и ух ты. Сперва Лукасинью думает, что попал на вечеринку модных платьев: мини-турнюры и балетные пачки, в волосы вплетены зеркала и птичьи клетки; шляпы и каблуки; рваные чулки и кожа; трико с большими вырезами и наколенники. Все наряжены согласно сотне разных стилей, все безупречны. Потом он понял, что это субкультура, в которой каждый сам себе субкультура.

У одного из парней есть зеркало в сумочке, которую он прибавил к наряду в качестве подходящего аксессуара, и Лукасинью изучает свое отражение. Он великолепен. Он не девушка, он не трансвестит. Он мосу[25] в платье. Его челку взбили и с помощью геля уложили в риф. Легчайшее прикосновение макияжа превращает его скулы в заостренные лезвия, а глаза — в темных убийц. Он движется как ниндзя на каблуках. Не девушка, не совсем парень.

«Думаю, ему нравится», — говорит Цилиндр-и-монокль.


«А я думаю, он понял, кто он такой», — прибавляет Воротничок-и-трость.

Одна из девушек цепляется к нему: «Эй, ты, Лукасинью Корта, платье супер, покажи наличку». Говорит: «Хочешь прийти на вечеринку?»

«Куда?»

Она дает ему адрес, и только вернувшись в квартиру Коджо и оставшись в одиночестве, Лукасинью понимает, что это в Тве, столице Асамоа, и что Абена Асамоа может быть там. И что ему нужна — сильно-сильно нужна — и всегда была нужна только та девушка, которая проткнула его ухо металлическим штырьком.

— Странная комната, — говорит музыкант.

Лукас сидит на диване. Напротив дивана стоит стул, другой мебели в комнате нет.

— Она акустически безупречна. Ее разработали для меня, и лучшей акустики ты нигде не слышал.

— Куда мне…

Лукас указывает на стул в центре комнаты.

— Ваш голос, — замечает музыкант.

— Да. — Лукас говорит тихо и без усилий, но его слова разносятся по всей комнате. Он сомневается, что в мире есть другая звуковая комната, которая могла бы сравниться с этой. Инженеров-акустиков, руководивших ее постройкой, он привез из Швеции. Лукасу нравится ее сдержанный стиль. Звуковые чудеса прячутся в стенах с микрожелобками, под звукопоглощающим черным полом и потолком, способным менять форму. Акустическая комната — единственный порок Лукаса, как считает он сам. Он сдерживает волнение, пока музыкант открывает гитарный футляр. Это эксперимент. Он еще ни разу не слушал в этой комнате живую музыку.

— Если не возражаешь. — Лукас кивком указывает на открытый футляр на полу. — Он исказит рисунок волн.

Футляр выносят из комнаты; музыкант склоняется над гитарой и играет тихую гамму на пробу. Лукасу звуки кажутся мягкими и чистыми, как дыхание.

— Очень хорошо.

— Тебе бы стоило присесть сюда и послушать, — говорит Лукас. — Только вот кто тогда будет играть на гитаре?

Закончив настройку, музыкант кладет обе руки на деревянный корпус инструмента.

— Что бы вы хотели услышать?

— Я просил тебя на вечеринке сыграть песню. Мамину любимую.

— «Águas de Março».

— Сыграй ее для меня.

Пальцы порхают над грифом, для каждого слова находится аккорд. Голос у парня не самый сильный и не самый изысканный из всех, какие Лукасу доводилось слышать, — скорее, интимный шепот, как будто он поет самому себе. Но он ласкает песню, превращает музыкальный диалог в постельный разговор между певцом и гитарой. Голос и струны синкопируют, вторя ритму; между ними он исчезает, оставляя лишь беседу: аккорды и стихи. Дыхание Лукаса становится неглубоким. Каждое его чувство настроено так же точно, как и струны гитары, наполнено живой гармонией и резонирует, сосредоточившись на певце и песне. Вот душа саудади. Вот святая мистерия. Эта комната — его церковь, его террейру. Это все, о чем Лукас может мечтать.

Жоржи, музыкант, завершает песню. Лукас берет себя в руки.

— «Eu Vim da Bahia»? — спрашивает он. Старая песня Жуана Жильберту со сложной нисходящей аккордовой последовательностью и разбивающим сердце группетто. Жоржи кивает. «Lua de São Jorge». «Nada Sera Como Antes». «Cravo e Canela». Все старые песни, которые мать Лукаса привезла из зеленой Бразилии на Луну. Песни его детства, песни заливов, холмов и закатов, которые он никогда не видел и не сможет увидеть. Они были семенами красоты, сильными и печальными, в сером аду Луны. Лукас Корта еще в юности понял, что живет в аду. Единственный способ преобразить ад, хотя бы выжить в нем, — сделаться его правителем.

Лукас чувствует, как по его щеке бежит слеза.

«Por Toda a Minha Vida» заканчивается. Лукас сидит молча и не шевелясь, позволяя эмоциям успокоиться.

— Спасибо, — говорит Лукас. — Ты красиво играешь. — Мыслью посылает фамильяру Жоржи оплату.

— Это больше, чем мы условились.

— Музыканту не нравится, что ему переплатили?

Жоржи приносит футляр и прячет в него гитару. Лукас следит, с какой заботой и любовью он обращается с инструментом: вытирает пот со струн, выдувает пыль из-под конца грифа. Словно укладывает ребенка в колыбель.

— Эта комната слишком хороша для меня, — говорит Жоржи.

— Эта комната создана для тебя, — отвечает Лукас. — Приходи снова. На следующей неделе. Пожалуйста.

— За такие деньги я приду, стоит вам только свистнуть.

— Не искушай меня.

И вот оно — промелькнувшая улыбка, мимоходом встретившиеся взгляды.

— Хорошо найти того, кто ценит классику, — говорит Жоржи.

— Хорошо найти того, кто ее понимает, — вторит Лукас. Жоржи поднимает тяжелый футляр с гитарой. Токинью открывает дверь акустической комнаты. Даже приглушенные шаги и поскрипывание гитарного футляра звучат безупречно.



Пространство вокруг сражающихся фигур рассекают узкие лучи света, похожие на копья. Холл ножей — туннель из ярких, пыльных солнечных колонн. Двое мужчин, высокий и низенький, делают выпады и танцуют, уклоняются и отвечают ударом на удар; они сражаются босиком на абсорбирующем полу, постоянно перемещаясь из света в тень. Зрелище красивое, как балет. Рэйчел Маккензи следит за ними из маленькой галереи для зрителей у входа. Робсон быстр и отважен, но ему одиннадцать, а Хэдли Маккензи — мужчина.