Ноги из глины

– Не-а, никогда, – ответил Шнобби.

– Уверен, ваше сиятельство, – слабым голосом сказал лакей, – что светские манеры у вас в крови.



«Пора уходить, – думала Ангва, пока они спешно шагали сквозь туман. – Я так больше не могу.

И дело не в его дурном характере, о нет. О более заботливом мужчине и мечтать нельзя.

В том-то и дело. Он заботится обо всех и вся.

Он не ведает различий и о каждом печется одинаково. Он знает все обо всех, потому что ему все равно интересны. Он заботится обо всех в целом и никогда – о ком-то одном. Ему просто не кажется это важным.

Был бы он эгоистом, как всякий приличный человек! Уверена, что он сам не отдает себе в этого отчета, но я-то вижу, что моя волчья природа его огорчает. Ему не все равно, о чем шепчутся у него за спиной, и он не знает, как с этим быть.

Что там на днях выдали гномы? Один сказал: „Ангва вчера весь город оббегала“, а другой бросил: „Ну конечно, волка ноги кормят“. Я видела, как он переменился в лице. Мне такое нипочем… ну, почти… а вот ему нет. Лучше бы он врезал этим гномам. Ничего бы, конечно, не изменилось, но ему бы полегчало.

А ведь со временем будет только хуже. В лучшем случае меня поймают в чьем-нибудь курятнике, и страшно представить, какая тогда поднимется вонь. В худшем – в чьей-нибудь комнате…»

Она попыталась отогнать от себя эту мысль. Безуспешно. Можно посадить волка на цепь, но приручить нельзя.

«Все этот проклятый город. Слишком много людей, слишком много запахов…

Живи мы где-нибудь в глуши, может, у нас бы что-то и вышло. Но если я скажу: „Или город, или я“, он выберет не колеблясь.

Рано или поздно надо вернуться домой. Так будет лучше для него».



Ваймс шагал домой сквозь промозглую сырую ночь. Он чувствовал, что слишком зол, чтобы здраво мыслить.

Он уперся в тупик – и, надо сказать, он проделал немалый путь, прежде чем очутиться в этом тупике. Он собрал целую гору фактов, он пришел к совершенно логичным умозаключениям, но со стороны он, наверное, выглядел круглым дураком.

Моркоу, вероятно, тоже уже считает его болваном. Он выдвигал все новые и новые версии – версии, которые сделали бы честь любому стражнику, – и неизменно садился в лужу. Он кричал, и ругался, и принимал все необходимые меры – и все без толку. Они ничего не нашли. Просто расширили пределы собственного незнания.

Перед его внутренним взором предстал призрак старой госпожи Ветерок. Ваймс ее особо и не помнил. Он для нее был очередным сопливым мальчишкой, а она для него – очередным озабоченным лицом, маячившим где-то над передником. Обычная жительница Зацепильной улицы. Она занималась шитьем, чтобы сводить концы с концами, никогда не жаловалась и, как и все обитатели улицы, пробиралась по жизни, ни о чем не прося и ничего не получая.

Что еще он мог сделать? Да они чуть обои со стены не содра…

Он остановился.

В обеих комнатах были одни и те же обои. Как и в других комнатах на этаже. Жуткие зеленые обои.

Но… нет, это невозможно. Витинари годами спал в этой комнате – если он, конечно, вообще спит. Никто бы не смог втайне от всех туда прокрасться и переклеить обои.

Туман перед ним вдруг расступился, и Ваймс успел заметить озаренное свечами окно в ближайшем доме, прежде чем густые клубы снова его заволокли.

Туман. Да. Сырой туман. Он пробирается внутрь и оседает на обоях. На старых, пыльных, заплесневелых обоях…

Интересно, Шельме пришло в голову проверить обои? В конце концов, неудивительно, что они не обратили на них внимания. Перечисляя разные предметы в комнате, про обои не вспоминаешь: в каком-то смысле они и есть сама комната. Могут ли человека отравить собственные стены?

Ваймс боялся развивать эту мысль. Если сосредоточиться на одном конкретном подозрении, оно вспорхнет и улетит, как и все остальные до него.

Но в этом же суть твоей работы, сказал внутренний голос. Вся эта чехарда с подозреваемыми и уликами нужна лишь для того, чтобы чем-то занять тело, пока ум ожесточенно соображает. Любому настоящему стражнику известно: нет смысла искать улики, чтобы по ним установить виновника. Нет, сначала надо хорошенько прикинуть, кто может быть этим виновником. И тогда станет ясно, какие улики следует искать.

Ему совершенно не улыбался очередной тягомотный день с редкими вспышками отчаянных догадок. Хватало и того, что капрал Задранец всякий раз менялся в лице, когда он к нему подходил.

В последний раз Ваймс, например, спросил: «Слушай, раз мышьяк – это металл, может, из него сделали ложку?» Он до сих пор помнил, с каким выражением гном объяснял, что это, конечно, возможно, главное – чтобы никто не заметил, как ложка растворяется в супе.

На этот раз он сначала все обдумает, а потом уже будет задавать вопросы.

– Его сиятельство граф Анкский, капрал С. У. С-Дж. Шноббс!

Гул голосов затих. Все головы повернулись в сторону вошедшего. Кто-то в толпе рассмеялся, но на него сразу же зашикали.

Леди Силачия выступила вперед. Это была высокая угловатая женщина, унаследовавшая от своих предков резкие черты лица и орлиный нос. Когда она приближалась, казалось, что в тебя летит топор.

Потом она опустилась в реверансе.

Гости заахали от удивления, но леди Силачия метнула на них многозначительный взгляд, и по залу прокатилась волна реверансов и поклонов. В глубине комнаты кто-то сказал: «Это же какой-то проходи…» – но его немедленно прервали.

– Кто-то что-то уронил? – встревоженно спросил Шнобби. – Я могу поискать, вы только скажите.


К нему подошел лакей с подносом.

– Не желаете ли чего-нибудь выпить, милорд? – спросил он.

– М-м-м… Да, пожалуй. Принеси-ка мне пинту «Ухмельного», – ответил Шнобби.

Все дружно разинули рты – кроме леди Силачии.

– «Ухмельного»? – переспросила она.

– Это сорт пива, ваша милость, – ответил лакей.

Ее милость колебалась всего секунду.

– Кажется, дворецкий пьет пиво, – сказала она. – Позаботься, чтобы его было достаточно. И я тоже буду пинту «Ухмельного». Какая свежая идея!

Это произвело мгновенный эффект на тех гостей, которые привыкли держать свои припудренные носы по ветру.

– И вправду! Отличная идея! И мне пинту «Ухмельного»!

– Замешательно! Мне тоше пинту!

– Всем «Ухмельного»!

– Но это же какой-то прохво…

– Замолчи!



Ваймс осторожно шел через Бронзовый мост, считая по пути гиппопотамов. Фигур на мосту было девять, но девятая прислонилась к парапету и что-то бормотала под нос. Ваймсу ее бормотание показалась знакомым и безобидным. Легкое дуновение ветра донесло до него запах, который перебивал даже вонь от реки. Этот запах возвещал: перед Ваймсом не просто какой-то попрошайка, а настоящий попрошаище.

– Разрази меня гром, я им сказал, становись да тяни! Десница тысячелетия и моллюск! Сказал им, говорю, а они…

– Добрый вечер, Рон, – сказал Ваймс, даже не удосужившись повернуть голову.

Старикашка Рон оторвался от парапета и зашагал следом за ним.

– Разрази меня гром, они меня хвать, а потом того, прямо вот так…

– Да, Рон, – согласился Ваймс.

– И моллюск… Разрази меня гром, говорю, мажьте хлеб на масло… Королева Молли передает, чтобы ты был осторожен, господин.

– Что? Что ты сказал?

– … и поджарьте как следует! – как ни в чем не бывало продолжил Рон. – Ох уж эти хорьки, замотай их в штанину, хвать меня и того!

Попрошайка развернулся и, волоча по земле полы грязной накидки, ухромал в туман вслед за своим песиком.



В людской царило форменное столпотворение.

– Что, еще «Старого Ухмельного»? – спросил дворецкий.

– Еще сто четыре пинты! – подтвердил лакей.

Дворецкий пожал плечами.

– Гарри, Сид, Роб, Джеффри, хватайте по два подноса и бегом в «Королевскую голову»! Одна нога здесь, другая там! Что он еще вытворяет?

– Ну, у них намечался поэтический вечер, но он сейчас травит байки…

– Салонные анекдоты, что ли, рассказывает?

– Не то чтобы салонные…



Даже удивительно, что на улице одновременно может стоять туман и моросить дождь. И то, и другое ветром задувало в комнату, и Ваймсу пришлось закрыть окно. Он зажег свечи на столе и достал блокнот.

Может, стоило обратиться к услугам беса-органайзера, но Ваймс предпочитал все записывать – по старинке, карандашом на бумаге. Так ему лучше думалось.

Он написал «мышьяк» и заключил это слово в кружок. Рядом вывел «ногти о. Трубчека», «крысы», «Витинари» и «госпожа Ветерок». Чуть ниже написал слово «големы» и тоже обвел его кружком. Сбоку оставил пометки «о. Трубчек?» и «господин Хопкинсон?». По некотором размышлении добавил еще несколько слов – «краденая глина» и «шамотная крошка».