Никто и звать никак

Мне сейчас лет семнадцать-восемнадцать, большая часть жизни впереди. Пять лет я вполне смогу обойтись без… Но ведь я и к моменту развода не буду совершеннолетней, вот что плохо! Интересно, а после развода Ригер сможет оформить опеку надо мной? Пожалуй, это был бы идеальный вариант.

— Ригер, но ведь я, к моменту развода еще не буду совершеннолетней. Точно-то я не знаю, сколько мне лет, но мне кажется, не больше семнадцати. Кто будет моим опекуном в случае развода?

— Сложно сказать, Калина… Я, все же, не законник. Но думаю, ты сможешь узнать это в храме. Подумай и постарайся принять решение до утра.

С этими словами он вышел, оставив меня с наедине с огромной кучей разрозненных мыслей…

В сущности, у меня не было выбора. Мысль о том, что я могу стать женой рабовладельца так резала меня, что я была даже благодарна Ригеру за его предложение. Меня, безусловно, передергивало от самого слова «замужество», но это точно не его вина…

С утра мы отправились в архив. Там Ригер оплатил коронный сбор, какой-то налог, «осмотр высокродной для восстановления в правах» — отдельная, совсем не маленькая сумма и оставил на чай пожилой женщине, которая меня осматривала и срисовывала мой штарт, серебрушку. За документами нам велели подойти на следующий день. Ригер достал еще серебряную монету и пообещал её секретарю архивариуса, тому, что сидел в приемной комнате, если наши документы будут готовы до полудня.

Следующий пункт назначения был храм. Я немного трусила, боялась, что что-то пойдет не так. Место, куда меня привели, было довольно странным.

Сам храм был довольно обычный, роспись по стенам, мраморный мозаичные полы, высокие стрельчатые потолки, что отражали малейший шорох. В остроконечную крышу были вставлены стекла и поток света падал на небольшой алтарь. Перед алтарем — каменный пюпитр со священной книгой. Огромный старинный талмуд, пергаментный и расписанный вручную. К тому времени, когда мы добрались до храма, служба уже кончилась и священник в оранжевой хламиде собирался уходить. Ригер отвел его в сторону и о чем-то договаривался, а я рассматривала необычную книгу.

Храмовник не бы стар, но не был и молод. Лет сорок пять, крепкий мужчина. Серебристая седина длинных волос сливалась с серебряным обручем, надвинутым на лоб. В центре лба — синий эмалевый глаз, который, казалось, внимательно наблюдал за собеседником.

Священник посматривал на меня с любопытством, но близко так и не подошел. Наконец они договорились. Ригер взял меня за руку и отвел за алтарь, в необычную комнату. Крошечная клетушка, два на два метра, вряд ли больше. Хотя снаружи выглядела гораздо длиннее! В центре стоял стул с высокой спинкой, на зеркальных полочках четыре масляных светильника, в углу — напольная ваза с букетом цветов и больше ничего не было.

— Садись и жди, Калина. С тобой будут говорить. Ничего не бойся и отвечай только правду…

Сам он в комнату даже не зашел. Закрыл толстенную дверь с той стороны и я оказалась отрезана от всех звуков храма.

Я осматривалась в комнатке, не понимая, где сядет второй человек. Пока до меня не дошло — я не увижу его лица! Одна из стен затянута частой медной решеткой, а за ней — темная, непрозрачная ткань. Что-то похожее я видела в фильмах, кажется, исповедальни католиков выглядят похоже. У меня горят лампы, а там света не будет. Ткань тонкая и редкая, человеку, который будет со мной беседовать я прекрасно видна.

Кто и когда зашел в другую комнату я так и не узнала, но судя по шуршанию ткани и дыханию — там не один человек.

— Говори, идущая к свету, мы слушаем тебя…

Я немного растерялась:

— Как я должна обращаться к вам?

— Можешь называть нас братьями. Не бойся, идущая, говори… Ни одно твое слово не выйдет за границу этих стен.

Я вздохнула и начала:

- Я очнулась от качки и запаха моря и от того, что кто-то тряс меня за плечо, скрипучим голосом взывая издалека:

— Элиза, Элиза…маои ирано… зайна, зайна, Элиза…

Говорила я очень долго, меня никто не перебивал и ни о чем не спрашивал. Несколько вопросов задали только в конце:

— Скажи, сестра, почему ты вернулась к раненому? Ты понимала, что он может быть опасен для тебя?

— Да, понимала. Но я не могла его бросить… Он был беспомощен, как ребенок и я надеялась, что он умрет… Я его боялась. Думаю, я вернулась не из-за него, а из-за себя. Чтобы потом не стыдится своего поступка всю оставшуюся жизнь.

— Если бы ты могла не убивать охотника, а просто сбежать, что бы ты выбрала?

Я задумалась.

— Не знаю, братья… дело ведь не в том, что они меня поймали. В их обществе это нормальный поступок, не вызывающий отвращения. Но они хотели меня изнасиловать, воспользоваться мной, как вещью… Не знаю… Я не судья…

— Ты жалеешь о том, что убила?

— Нет!

— Ты не помнишь даже свою веру. Будешь ли ты посещать храм?

— Да. Когда устроюсь — найду священника, который расскажет мне о богах и обычаях.

— Почему ты выбрала девственный брак? Мужчина, желающий тебя защитить, знатен, хоть и не слишком богат. Думаем, он бы согласился и на обычный брак.

— Я не дочь цезуса и не родственница. Я не принесу мужу ни земель, ни, насколько я понимаю, особого богатства. Нет смысла в договорном браке при таких условиях. А так через пять лет мы будем свободны и, если захотим, создадим семьи по взаимной симпатии, а не вынужденно, как сейчас.

Ответ от братьев был очень неожиданным — тихий многоголосый смех и негромкий стук хлопнувшей двери.

Я сидела, не зная, можно ли выходить. Минуты через три Ригер распахнул тяжелую дверь.

— Выходи.

Я вышла из комнаты и с любопытством обошла пристройку у стены. Второй двери не было. Так я и подумала. Братья вошли в исповедальню через служебный вход.

— Что ты там ищешь, Калина?


— Вторую дверь.

— Не найдешь. Никто не знает, кто из братьев присутствует в комнате. Пойдем домой. Мне сказали, что завтра после полудня нас будет ждать светлый брат, он проведет обряд. А это — тебе.

Ригер протянул мне лист бумаги.

— Что это такое?

— Это — благодарственная молитва, ее читают во славу Цеза муж и жена после обряда. Твои ответы помечены красным цветом. Тебе нужно прочитать это, чтобы не запинаться в храме. Но читаешь ты еще очень плохо, придется зубрить.

Учить слова я начала вечером. Это были своего рода клятвы друг другу и богу. Муж спрашивал — жена отвечала, потом — наоборот. Текст учился достаточно легко. Кроме того, можно будет и подглядеть в «шпаргалку»

Следующий день запомнился мне бесконечной суматохой, сбором вещей, посещением архива, где нас ждал солидный свиток пергамента, подтверждающий мою личность. По традиции, все документы оформлялись на пергаменте, а не на бумаге.

По пути мы заехали в местную купеческую гильдию. Ригер ходил договариваться о месте в караване и возчике.

Следом мы отправились в храм. Помня о том, что я потеряла память и не умею читать, светлые братья терпеливо подсказывали мне слова. Они выступали в роли свидетелей — два брата в оранжевых балахонах. Обряд проводил брат в ярко-алом. Я даже не знала, праздничная ли это одежда или он выше статусом.

Иногда я приходила в отчаяние от того, сколько я еще не знаю в этом мире.

Сам обряд был достаточно простой и без вычурностей. Во всяком случае слова светлого брата звучали душевно, а не как речь дамы из ЗАГСа на моей первой свадьбе.

После обряда, объявив нас мужем и женой, светлый брат нанес мне татуировку узким штампом с парой сотен тонких иголочек на ладонь правой руки. У Ригера штамп был посолиднее и располагался на левой руке.

Их прокалили в каком-то горящем масле, дали остыть и крепко прижали к ладони возле мизинца. Было неприятно, но, в целом, вполне терпимо.

На моей руке появилась надпись — Ригер фон Крейг. Надпись Ригера гласила — Эльза-Калина фон Крейг. Впрочем, полюбоваться мне на них не дали. Смазали какой-то липкой мазью и, проложив татушку чистой тканью, обвязали руки алой атласной лентой, одной на двоих. На выходе из храма Ригер бросил в ящик для пожертвований пять золотых.

Брак — дорогое удовольствие.

В коляске мы доехали до дома, выдержали охи и поздравления Грины и до вечера проходили рядом с одной лентой на двоих. Снять её было нельзя! Нельзя и всё! Примета плохая!

Ленту нам разрезала Грина уже после ужина. Центральный кусочек ленты забрала себе — на счастье. Перебинтовала нам ладони чистой льняной тканью, пожелала счастья и деликатно удалилась на кухню.

В своей комнате я с удивлением увидела новое, очень красивое постельное белье. Даже не сразу поняла, откуда оно взялось. Только когда Ригер постучал в комнату, я поняла смысл новой вышитой простыни. Мне стало неловко, но он усмехнулся, достал нож и, чуть надрезав кожу сбоку от татуировки, капнул на простыню. Потом добавил несколько капель в таз с теплой водой, который стоял у камина и протянул мне руку — перебинтовать.

Я немного волновалась, не занесут ли мазью заразу, но, как оказалось, совершенно зря.

Утром, после плотного завтрака, мы попрощались с Гриной, и сели в открытую коляску.

Два крупных чёрных коня, понукаемые кучером, неторопливо и с достоинством тронулись.

Сундуки с вещами, корзины с едой, посуда и еще куча необходимых в дороге вещей. К заднику коляски крепились несколько мешков с зерном для коней.

На широком упругом сидении мы разместились с комфортом. Думаю, путешествие будет не слишком тяжелым и интересным.

Купеческий караван отправлялся в Лагиро — один из самых крупных торговых городов южной части страны. Добираться мы будем две недели, еду готовим сами, возница договорился питаться с солдатами охраны. Продукты можно будет докупать, но не слишком много мест, где есть такая возможность. Большая часть пути пройдет лесными дорогами.

Там, в Лагиро, мы с Ригером сменим транспорт и еще через неделю будем в Аррино, в моем «родном» городе.





Глава 36




Первые дни путешествия почти не запомнились мне, хотя я старалась увидеть всё, что возможно.

Как только мы выехали из столицы, по обе стороны широкого тракта, по которому двигался караван, начали мелькать достаточно однообразные поселки. Много было фахверковых домов, низких, одноэтажных, раскидистых, на два-три входа. Похоже, что детей не отселяли, а просто достраивали дома.

Караван, в котором мы шли был велик, нападения опасаться не стоило. Только груженых телег с товаром было десятка полтора. Два купца, которым принадлежали эти телеги, крепкие, суровые мужики, ехали верхом.

Кроме нашей коляски было еще шесть крытых кибиток. Люди переезжали на другие земли. Я так поняла, из их разговоров, что у них в селе был большой пожар. Часть людей решила отстраиваться, а часть, недовольная хозяевами, поменять место жительства. В каждой кибитке ехало по две семьи. Не представляю, как они там помещались на ночь. В каждой семье было по двое-трое детей разных возрастов.

Только одна кибитка была без малышни — три молодые пары, бездетные, но все — хмурые.

Это те, у кого родители погибли и все родные. Они решили искать лучшей доли.

Земли здесь стоили дорого, крестьяне своих почти никогда не имели. Брали в аренду у господина. И не все высокородные владельцы земель выставляли нормальные условия. Некоторые ломили цену так, что крестьяне предпочитали сниматься с места, обжитого еще родителями и искать другое. Особенно часто цену драли безмозглые наследники. Вот и эти, что после пожара стронулись с места, попали под руку такого молодого высокородного. Не захотел он терпеливо ждать оплаты на следующий год. Урожай на корню перешел в его пользование, а семьи будут устраиваться в других местах. Говорят, как раз возле Лагиро есть земли, дают год на обустройство без арендной платы. Ну, значит, там и обоснуются.

Еще одна господская коляска была занята купеческой парой. Визгливой наряженной сверх меры дамой, без конца шпынявшей служанку и её молчаливым, тихим мужем. Они ехали почти без багажа, к родственникам.