Николай Хмурый. Восточная война

– Михаил Николаевич, – обратился Николай Александрович к канцлеру. – Нужно перебросить туда еще пару пятидюймовых дивизионов. Они показали себя очень хорошо. Также требуется что-то придумать с временными железнодорожными путями в Маньчжурии, чтобы дивизионы могли наступать вместе с пехотой. Кроме того, очень остро стоит вопрос об оснащении флота новыми боеприпасами. Особенно для линкоров и фрегатов. Кровь из носа, но их нужно обеспечить боеприпасами в сжатые сроки. Если получится – остальные дальневосточные части. Но флот – приоритет. Предупредите фон Эссена о гостях. Пускай готовится.

– Ему действовать, как и раньше, осторожно?

– Полная свобода действий…





Глава 3

1904 год, 11 июня, Порт-Лисий




После утопления «Микасы» японцы развернули самую отчаянную минную постановку у всех более-менее значимых узлов Желтого моря, где могли ходить русские корабли. Каждую ночь где-нибудь вываливали кучу мин. То у Порта-Дальнего, то у Порта-Лисьего, то у Инкоу, то у устья Ялу. Даже подходы к Чемульпо перекрыли минными банками, проводя конвои по достаточно сложному маршруту. Но больше всего резвились вокруг городов-спутников Порт-Артура. Имевшиеся в регионе тральщики оказались просто неспособны бороться с такой интенсивностью минной войны.

И тут Петр Ильич Кузьмин выступил с неожиданным решением. Почему бы не демонтировать акустические посты Порт-Артура и не развернуть их на новых опасных направлениях? Заказав в Санкт-Петербурге дополнительное оборудование для оснащения старых позиций. Ну, вдруг японцы сообразят? Все-таки оборудование будет ехать долго, а результат нужен уже сейчас.

Идея руководству понравилась. Ее творчески доработали, «выписав» еще несколько железнодорожных дивизионов пятидюймовок и пусковых установок для осветительных снарядов с запасом последних. Чтобы если не утопить японцев, то хотя бы шугануть. А то подрывы пошли чередой. И все гражданские суда. Ведь тральщики прикрывали операции значимых кораблей эскадры, на остальные задачи их просто не хватало.

Вот Петра, как вышедшего с инициативой, и отправили среди прочих задумку реализовывать. Поэтому очень скоро он оказался «в полях». Аккурат недалеко от Порта-Лисий, на прекрасно подходящем для этого мысе. Тут-то все и случилось… Из утреннего тумана выступили три японских эсминца и, вместо того, чтобы начать сбрасывать мины, они направились к берегу. Да и забиты они оказались не бомбами, а людьми. Заметив Кузьмина и его команду, что возилась с чем-то там на берегу, они открыли огонь из 76-миллиметровых орудий, которые были на них установлены. И очень неплохо стреляли… если бы Кузьмин не сообразил, что дело пахнет керосином, и постарался увести своих людей в укрытия. А оттуда, подключив телефонный аппарат к уже проведенному кабелю, связался и доложил о нападении.

Но спрятаться в укрытие – не значит отойти. Прижав огнем артиллерии и не давая даже высунуться, японцы начали высаживать десант на шлюпках. На самом деле целью их атаки была не эта точка, а наблюдательный пункт, расположенный чуть дальше. Но эти русские, явно чего-то сооружающие на столь выдающемся в море мысе. Это было неспроста. И четко просматривалось интересное оборудование, наваленное чуть в стороне, под импровизированным навесом. Вот туда-то они как раз старались не попадать…

У Петра, как у командира, имелся пистолет «Люгер» и легкий карабин «Маузер». У его подчиненных только легкие карабины. Все-таки они находились в зоне риска. Поэтому их вооружали достойно. Так-то, повседневно, только сам Петр носил пистолет. Но выезжая на операцию или заступая на пост, вооружался. В самом начале подобным его подразделениям выдавали карабины «Браунинг». Но позже, после серии рапортов и дурацких эпизодов, их заменили на более компактные и удобные в ношении «Маузеры»[72].

Укрытия – обычные щели против артиллерийского обстрела. Их отрыли сразу после организации туалета. Так требовалось по уставу. А Петр его старался без нужды не нарушать. Но щели – не траншеи. В них сложно драться. Из них тяжело отстреливаться. Хотя, конечно, это было намного лучше, чем ничего.

И вот наступила тишина. Эсминцы прекратили стрелять.

Петр осторожно выглянул и увидел, что к берегу пристало с десяток шлюпок с бойцами противника. Ничего особенного в плане вооружения – простые винтовки. Поэтому, подождав, пока эти супротивники подойдут поближе, метров на пятьдесят, Кузьмин открыл огонь из своего легкого карабина.

Пам-пам-пам… Застучал его самозарядный агрегат, легко удерживаемый двумя руками. Чему способствовали передняя ручка и откидной приклад. А рядом, высунувшись из щели, открыли огонь и его подчиненные. Так что бедных японцев буквально сдуло за какие-то секунд пятнадцать.

Отстрелялись. И обратно в щель.

И очень своевременно. Поняв, что произошло, на эсминцах вновь открыли огонь по позициям русских. Ураганный огонь. Стреляя не только из 76-миллиметровых пушек, но и из всего, что ни есть. Дистанция ведь была вполне подходящая для того, чтобы стрелять даже из винтовок.

Минут десять длился этот обстрел, нацеленный на то, чтобы гарантированно подавить русских. После чего к берегу вновь направились шлюпки с десантом. Благо что их было много там припасено. Видимо, готовились провести какую-то диверсию.

Высадились.

Подошли поближе.

И тут снова несколько бойцов, во главе с Петром, высунулись и отстреляли по магазину в японцев. Но их уже было сильно меньше, а японцев – больше, чем в первой волне. Поэтому японцев не перебили или ранили всех, как в первый раз, а сильно проредили и вынудили залечь. Залечь и отстреливаться. Не потому что русские были видны. А чтобы на эсминцах не подумали о том, что их всех перебили, и снова не открыли артиллерийский огонь, добивая своих.

Но тут из тумана вынырнул «Святослав» – дежурный эсминец, стоявший в Порте-Лисий, дабы парировать выявленные попытки постановки мин.

Японские эсминцы застопорили ход и дрейфовали, ожидая развязки событий на берегу. Машины держали под парами, но все же хода совсем не имели. Поэтому вышедший из тумана «Святослав» развернул торпедные аппараты и без малейшего стеснения отправил все свои рыбки широким веером. Два пятитрубных аппарата разрядились в считаные секунды. Пам. Пам. Пам. Захлопали они, выстреливая сжатым воздухом «серебристые рыбки».

Вместе с тем заработали и четыре 127-миллиметровые морские пушки, размещенные каждая в своей легкой башне. Их поставили именно в башнях не столько для защиты от осколков, сколько для нормальной механизации и прикрытия от воды, чтобы проще и удобнее было работать даже в сложных условиях. Заряжание было ручным. Да. Зато имелся гидравлический досылатель, ускоряющий этот процесс при любых углах наведения и возвышения. Да и вообще башня шустро вращалась, удобно и легко наводясь даже на быстрые и юркие цели.

Дистанция была небольшой. Кабельтовых пять. Однако, прежде чем торпеды успели дойти до своих целей, пятидюймовые пушки «Святослава» дали по десятку выстрелов[73].

Одновременно с этим обработали и побережье. Только не пятидюймовками, а 20-миллиметровыми «картечницами» Максима, которых на эсминце данного типа стояло по две установки.

Хайрем Максим по просьбе Императора взял старые картечницы Гатлинга, принятые на вооружение еще при посредничестве Горлова еще в начале 1870-х годов. Заменил им стволы на новые, толстостенные, под 20-миллиметровые выстрелы, разработанные для крепостного «ружья Мосина». Ну и прикрутил туда ленточное питание[74] и электрический привод! Получилась удивительно скорострельная штука. Вж-ж-ж-ж. Вж-ж-ж-ж. Вж-ж-ж-ж. Секунд двадцать пять – тридцать. И на берегу оказались перебиты все японцы. Да так перебиты, что их потом по частям пришлось собирать, ибо этот «гатлинг» просто нарубил их в капусту. Нашинковал.

Прозвучала серия взрывов.

Это торпеды достигли японских эсминцев.

А «Святослав», огибая дымящиеся корпуса двух противников, продолжает стрелять из своих 127-мм пушек по третьему. И, изредка, из 20-мм «гатлингов». Белого флага ведь нет. Так и что? Значит, не сдаются. Эффект от коротких очередей был чудовищным! Вж-ж-ж-ж. И та толпа людей, что скопилась на эсминцах, просто взрывалась кровью и ошметками тел, разлетающихся в разные сторону. Вж-ж-ж-ж. И в рубке третьего эсминца все легли. Тонкая обшивка просто не выдерживала 20-миллиметровых пуль, которые прошивали ее насквозь. Раз. И внутри рубки оказалась заготовка для тушенки… из нашинкованных людей, забрызгавших собой все стены внутри… и потолок. Страшно, аж жуть…

Петр очнулся от забытья. С трудом разлепил глаза и уставился на белый потолок. Он совсем не походил на те облака, что проплывали где-то далеко в небе, когда он лежал раненый там, в щели. Его задели двумя пулями. Он истекал кровью. И чувствовал, что умирает. Но было хорошо. Он был счастлив… он смог сбежать от того проклятия, в которое сам по глупости вляпался.

На него нахлынули воспоминания.

Вот они с Изабеллой после разговора по душам вновь встречаются. На людях. Чтобы видели те, кто за ними приглядывал. Улыбаются. И даже целуются. Это было так странно. Она была такой вкусной… но ему было настолько тошно, что приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не оттолкнуть ее, не скривиться в отвращении…

А потом они пошли на концерт. Его снова претворял Шаляпин. Как тогда, в тот злосчастный день, когда он все понял… и по проклятому стечению обстоятельств выжил. Убила бы Изабелла его, и все. И никакой душевной боли. А так…


Кузьмин на концерте полностью сосредоточился на певице, на Наталье Либорской, что выступала во вступлении вместе с Шаляпиным. Да и вообще старался раствориться в песнях и музыке, отвлекаясь от всего в мире. Вступление, как обычно, было совершенно невпопад. Потому как этот джазовый[75] концерт полностью с ним диссонировал. Песни лились одна за другой. Наталья старалась. Где она одна. Где с ней пел Шаляпин, которому к этому выступлению уступили мужской голос, так как он уже разучил непривычные композиции. Петр смотрел тогда на эту актрису, слушал ее, пытаясь поймать настроение, энергетику, смысл обычно ускользающей от него музыки. И невольно любовался. Изредка отвлекаясь и, оглянувшись, натыкаясь на напряженное и натянуто довольное лицо Изабеллы. Наигранное до отвращения…

От этого воспоминания Петр резко открыл глаза, скривился и едва слышно застонал.

– Тише, тише, – вдруг произнес ненавистный голос, и кто-то тряпочкой промокнул пот у него на лбу.

Петр скосился и замер. Рядом с его постелью сидела она… Изабелла. И вид имела самый уставший, измученный, с кругами под глазами. Хуже того, эта су…, эта женщина удивительно органично имитировала заботу и какую-то обеспокоенность.

– Что ты здесь делаешь?! – с нескрываемой ненавистью и раздражением в голосе прохрипел он. И они встретились взглядами. Он ее буквально испепелял. А она… она заплакала… смотрела на него с болью в глазах и беззвучно плакала. По ее щекам медленно текли редкие слезы. И явно уже не первые. Лицо, такое ухоженное обычно, выглядело не только сильно уставшим, но и заплаканным… и даже чуть припухшим.

– Уходи! – прохрипел он с прямо-таки вибрирующим, звенящим раздражением.

– Молодой человек, – раздался откуда-то сбоку незнакомый мужской голос. – Что вы себе позволяете? Ваша невеста уже пятые сутки ночи не спит, ухаживает за вами, обмывает, утку выносит, всячески помогает врачам. А вы? Понимаю, вам неловко представать перед ней в столь беспомощном виде, но проявите уважение. Медсестер не хватает, так как к нам перебросили раненых из-под Ляо-Яна. И если бы не ее старания, вы бы тут заросли уже в собственном говне.

Петр раздраженно глянул на того, кто это говорил, и как-то потупился. Перед ним стоял уже немолодой врач самого усталого, прямо-таки изможденного вида и смотрел на него с осуждением.

– Я… – попытался что-то пробормотать Кузьмин, но доктор его перебил.

– Извольте извиниться перед девушкой. Она вас, бредящего, в забытьи, с ложечки бульоном отпаивала. Говно за вами возила. Ваша жизнь была в ее руках. Она вас выходила. С того света вытащила. А вы? Что вы себе позволяете?!

Петр нервно кивнул и с круглыми от удивления глазами повернулся к Изабелле. Та продолжала тихо плакать, поджав губы, и с нескрываемой болью смотреть на него.

– Я жду, – настойчиво произнес врач.

– Прости меня, – с огромным трудом выдавил из себя Петр заплетающимся языком. Он стал словно пьяным от этой новости. Его будто бы обухом по лбу приложили.

– Так-то лучше, – сказал доктор и вышел, тихо прикрыв дверь отдельной палаты, в которой Кузьмин лежал.

– Зачем? – после долгой, очень долгой паузы прошептал Кузьмин. – Моя смерть сделала бы твою жизнь легче… проще…

– Легче и проще? – горько усмехнулась она.

– Этот приказал? – вяло кивнул парень куда-то в сторону.

– Этот пришел только на второй день. Велел перевести тебя в отдельную палату. Сказал главврачу, что ты герой. Спас какое-то секретное оборудование от захвата японцами.

– И что?

– Я узнала раньше. И прибежала сюда сразу. А ты… ты трус и мерзавец! Ты знаешь это?! Трус! Неужели ты так меня испугался?! Сбежать захотел, малодушный?!

– А что ты хотела? Чтобы мы как те мыши из анекдота плакали, кололись, но продолжали есть кактус? Жить с женщиной, которая меня ненавидит и презирает? Самой не противно?

– И поэтому ты решил пойти и погибнуть?

– Я просто выполнял свой долг. До конца.

– Дурак… – совсем расплакавшись, прошептала она.

– Тебе-то чего?

– Не понимаешь?

– Нет, – ответил Петр, продолжая смотреть на Изабеллу каким-то не верящим взглядом. – Тебе было бы проще, если бы я умер. Дама ты видная. Уделила бы внимание какому-нибудь полковнику или капитану…

– Замолчи! – неожиданно резко и жестко произнесла она.

– Не нравится? Так я не в обиду. Я же честно. Просто положила бы мне подушку на лицо. И все. Тихо бы преставился. А утром поплакала бы перед людьми…

– Я написала отцу.

– Что?

– Я написала своему отцу, что ты сделал мне предложение. И я приняла его.

– Ты дура? – с жалостью в голосе спросил Петр. – Твоя шляхетская сущность презирает мое крестьянское происхождение, а польская кровь ненавидит мою русскую. Как ты жить будешь с этим? Как МЫ жить будем с этим? Как… – попытался сказать он еще что-то, чтобы уязвить ее, но она накрыла его рот своей ладонью.

– Помолчи.

– Ма-ме-му? – промычал Петр, удивленно выгнув брови.

– Потому что дурачок, – усмехнулась она и, чуть завалив голову набок, посмотрела на него с удивительно ласковой улыбкой.

– Поясни. Я тебя не понимаю, – все равно не унимался Петр, когда она, чуть помедлив, убрала руку с его рта. Он просто не понимал, что произошло, почему эта женщина ТАК переменилась.