Незваный, но желанный
Часть 7 из 51 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись.
Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, оттого что нос перекорежен.
— Ах! — раздалось с порога, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые!
От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:
— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…
— Еще! — взревел Антип.
— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.
Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.
— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто искал защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…
— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!
— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам, — возьми трех конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.
— Так точно.
Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся на него.
— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.
«Конечно, лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».
— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.
«Я еще и виновата?»
— И дружбу водишь со всяким отребьем.
«Вот дала бы ироду подзатыльник, да боюсь, не допрыгну».
— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!
Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально:
— Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями.
— Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Объясни.
— Ты до сих пор не поняла? И этот, — Крестовский кивнул головой на Рачкова, — до твоего возвращения довольно красноречив был. Твой Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал.
— Чего?
Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом.
— Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками… А уж дерется как! Пристав! Как же. Тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю!
— Григорий Ильич? — переспросила я жалко.
— В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф.
— Погоди! Господин Волков…
— На Ноздрю паразита подсадил. — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив…
Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку.
— Я ведь не подозревала даже… Как так с живыми людьми?
— А он их за людей не держит, — объяснил Крестовский. — А дела свои считает воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен, черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить.
— Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала.
— Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить?
Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала.
— Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении.
— Мне. Тебе он покаянное письмо напишет.
— Не суть!
— Попович, это на тебя не похоже. Ты чудовищное беззаконие оправдываешь? Может, тебе такое заступничество благородного заграничного джентльмена льстит?
— Думайте, как вам угодно! Только прежде чем обвинять, обе стороны выслушать надобно.
В белоснежные ангельские крылышки господина Волкова верилось мне с трудом, вовсе не верилось. В Грининой это манере, в которой справедливость выше закона может быть поставлена. Но Крестовский столь откровенно надо мною потешался, что согласиться с ним я не могла.
— Ваше превосходительство! — настиг нас Давилов и подхватил шефа под другую руку. — Позвольте помочь.
Мы втащили Крестовского в камеру, где он провел ночь, устроили на нары. Хозяйственный регистратор подложил под рыжую голову подушечку-думку, прихваченную из присутствия. Растянувшись во весь рост, Семен Аристархович принялся командовать:
— У Рачкова прибрать, его накормить, подготовить документы и отправить ближайшим этапом. При другом поставить охрану, после операции направить в уездную тюрьму города Змеевичи, а точнее, в тюремный при ней госпиталь.
«Кто-то, кажется, неплохо к командированию готовился, — подумала я, — местные службы перфектно изучил. И указания разумны. Калек на каторгу не отправляют, так что Ноздря, может, еще Волкову благодарен будет».
— Дальше… — Крестовский огляделся. — Сюда ванну доставить чистую, стул, вешалку, постельное белье. Грех вашими ресурсами разбрасываться, в отеле селиться.
Удивление Давилова ничем не выражалось, он почтительно шевелил губами, повторяя про себя приказы.
— Попович! — Синие глаза остановились на мне. — Немедленно отправляетесь на станцию и приобретаете себе билет первого класса до Мокошь-града. Первого, Евангелина Романовна, а не того, который подскажет вам гнумья прижимистость.
— Так точно! — Отвечая довольно браво, я мысленно вздыхала, прикидывая оставшуюся наличность.
— Билет мне покажете.
— Ладно, то есть так точно.
— А на обратном пути… Нет, погодите, еще багаж собрать надобно, а у меня ни малейшего желания хозяйке вашей представляться нет. Сделаем так. Возьмите извозчика: в кассы, на квартиру, а после, уже с сундуком, в приказ. По дороге, будьте любезны, остановитесь подле цветочной лавки, букет захватите. Исполнять.
Потоптавшись на месте, я осведомилась:
— Какого вида букет желаете? Для дамы либо…
— Траурного! — отмахнулось начальство. — Проследите только, чтоб цветы были живыми, а не штучными. Все. Оба ступайте. Давилов, меня не тревожить ни по какой надобности, пока Евангелина Романовна не явится пред вами с билетом в одной руке и букетом в другой.
Простившись по уставу, мы с регистратором вышли из камеры.
— Охохонюшки, — бормотал Евсей Харитонович в коридоре, — ну и положеньице, хорошо, догадался подушечку прихватить, Ивашка сказывал, колдует его превосходительство, себя не жалея, вот-вот сомлеет… А жентельмен наш заграничный… охохонюшки… душегубам, конечно, поделом, но…
Старунов вышел нам навстречу, Давилов передал приказания начальства.
— Федор увечного в больницу повез, — сказал мне Иван, — придется обождать.
Прикинув, что ожидание обернется возбужденной беседой на понятную тему, а одиночество лучший клей для починки как разбитых сердец, так и суфражистских идей, я решила:
— Пешочком справлюсь. А Федора, как появится, на Архиерейскую отправьте, пусть оттуда меня заберет.
На улице окутала меня холодная слякоть, и на душе было слякотно, но вовсе не от погоды. Волков злодей. Это мы как-нибудь переживем. Выскажу все ему в лицо. Немало в Берендии мерзавцев, скажу, даже и чрезмерно еще и из Британий заграничных выписывать. И пусть кольцо свое поганое снимет. Стоп. Как? Когда? По переписке? Ходить тебе теперь, Попович, пожизненно окольцованной. Ну и пусть! Замуж я и без того не собираюсь, тем более когда Семен с другою себя решил связать. Поэтому без разницы, есть на мне кольцо, нет и чье оно вообще. Напоминание мне даже будет, чтоб доверять незнакомцам впредь не смела.
В кассе служащий развел руками.
— Ни единого билетика, барышня, не то что первого класса, даже сидячие все в темные вагоны раскупили. Последний день ярмарки, отбывают наши гости.
— Письменно это изложите, — сказала я, повеселев, — начальству предоставлю.
«Вот, Крестовский, выкуси, не получилось от меня избавиться! Терпи!»
Другой вокзальный работник наклонился к коллеге, у него в петличке торчала зеленая бутоньерка, зашептал что-то, шевеля руками за конторкой. Я вытянула шею. На столешнице лежал мой фотографический портрет авторства дяди Ливончика. Ох уж эта слава.
Мне улыбнулись, одарили комплиментами, попросили расписаться на карточке, и в момент, когда я заканчивала завиток над финальной «ч», на конторке будто по волшебству появился белоснежный картонный прямоугольник. В империи нашей градация для железнодорожных билетов по цветам установлена. Для третьего класса — зеленые, для второго — розовые, ну а первый, соответственно, белые.
Подавив разочарованный вздох, я лучезарно улыбнулась, поблагодарила, рассчиталась, попрощалась и пошла прочь.
Это судьба, Геля. Отпусти.
Губешкина, когда услышала от меня новости, расплакалась.
— Полноте, — обняла я старуху, — все равно мне скоро уезжать надо было.
— Так карты…
Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, оттого что нос перекорежен.
— Ах! — раздалось с порога, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые!
От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:
— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…
— Еще! — взревел Антип.
— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.
Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.
— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто искал защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…
— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!
— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам, — возьми трех конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.
— Так точно.
Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся на него.
— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.
«Конечно, лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».
— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.
«Я еще и виновата?»
— И дружбу водишь со всяким отребьем.
«Вот дала бы ироду подзатыльник, да боюсь, не допрыгну».
— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!
Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально:
— Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями.
— Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Объясни.
— Ты до сих пор не поняла? И этот, — Крестовский кивнул головой на Рачкова, — до твоего возвращения довольно красноречив был. Твой Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал.
— Чего?
Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом.
— Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками… А уж дерется как! Пристав! Как же. Тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю!
— Григорий Ильич? — переспросила я жалко.
— В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф.
— Погоди! Господин Волков…
— На Ноздрю паразита подсадил. — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив…
Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку.
— Я ведь не подозревала даже… Как так с живыми людьми?
— А он их за людей не держит, — объяснил Крестовский. — А дела свои считает воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен, черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить.
— Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала.
— Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить?
Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала.
— Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении.
— Мне. Тебе он покаянное письмо напишет.
— Не суть!
— Попович, это на тебя не похоже. Ты чудовищное беззаконие оправдываешь? Может, тебе такое заступничество благородного заграничного джентльмена льстит?
— Думайте, как вам угодно! Только прежде чем обвинять, обе стороны выслушать надобно.
В белоснежные ангельские крылышки господина Волкова верилось мне с трудом, вовсе не верилось. В Грининой это манере, в которой справедливость выше закона может быть поставлена. Но Крестовский столь откровенно надо мною потешался, что согласиться с ним я не могла.
— Ваше превосходительство! — настиг нас Давилов и подхватил шефа под другую руку. — Позвольте помочь.
Мы втащили Крестовского в камеру, где он провел ночь, устроили на нары. Хозяйственный регистратор подложил под рыжую голову подушечку-думку, прихваченную из присутствия. Растянувшись во весь рост, Семен Аристархович принялся командовать:
— У Рачкова прибрать, его накормить, подготовить документы и отправить ближайшим этапом. При другом поставить охрану, после операции направить в уездную тюрьму города Змеевичи, а точнее, в тюремный при ней госпиталь.
«Кто-то, кажется, неплохо к командированию готовился, — подумала я, — местные службы перфектно изучил. И указания разумны. Калек на каторгу не отправляют, так что Ноздря, может, еще Волкову благодарен будет».
— Дальше… — Крестовский огляделся. — Сюда ванну доставить чистую, стул, вешалку, постельное белье. Грех вашими ресурсами разбрасываться, в отеле селиться.
Удивление Давилова ничем не выражалось, он почтительно шевелил губами, повторяя про себя приказы.
— Попович! — Синие глаза остановились на мне. — Немедленно отправляетесь на станцию и приобретаете себе билет первого класса до Мокошь-града. Первого, Евангелина Романовна, а не того, который подскажет вам гнумья прижимистость.
— Так точно! — Отвечая довольно браво, я мысленно вздыхала, прикидывая оставшуюся наличность.
— Билет мне покажете.
— Ладно, то есть так точно.
— А на обратном пути… Нет, погодите, еще багаж собрать надобно, а у меня ни малейшего желания хозяйке вашей представляться нет. Сделаем так. Возьмите извозчика: в кассы, на квартиру, а после, уже с сундуком, в приказ. По дороге, будьте любезны, остановитесь подле цветочной лавки, букет захватите. Исполнять.
Потоптавшись на месте, я осведомилась:
— Какого вида букет желаете? Для дамы либо…
— Траурного! — отмахнулось начальство. — Проследите только, чтоб цветы были живыми, а не штучными. Все. Оба ступайте. Давилов, меня не тревожить ни по какой надобности, пока Евангелина Романовна не явится пред вами с билетом в одной руке и букетом в другой.
Простившись по уставу, мы с регистратором вышли из камеры.
— Охохонюшки, — бормотал Евсей Харитонович в коридоре, — ну и положеньице, хорошо, догадался подушечку прихватить, Ивашка сказывал, колдует его превосходительство, себя не жалея, вот-вот сомлеет… А жентельмен наш заграничный… охохонюшки… душегубам, конечно, поделом, но…
Старунов вышел нам навстречу, Давилов передал приказания начальства.
— Федор увечного в больницу повез, — сказал мне Иван, — придется обождать.
Прикинув, что ожидание обернется возбужденной беседой на понятную тему, а одиночество лучший клей для починки как разбитых сердец, так и суфражистских идей, я решила:
— Пешочком справлюсь. А Федора, как появится, на Архиерейскую отправьте, пусть оттуда меня заберет.
На улице окутала меня холодная слякоть, и на душе было слякотно, но вовсе не от погоды. Волков злодей. Это мы как-нибудь переживем. Выскажу все ему в лицо. Немало в Берендии мерзавцев, скажу, даже и чрезмерно еще и из Британий заграничных выписывать. И пусть кольцо свое поганое снимет. Стоп. Как? Когда? По переписке? Ходить тебе теперь, Попович, пожизненно окольцованной. Ну и пусть! Замуж я и без того не собираюсь, тем более когда Семен с другою себя решил связать. Поэтому без разницы, есть на мне кольцо, нет и чье оно вообще. Напоминание мне даже будет, чтоб доверять незнакомцам впредь не смела.
В кассе служащий развел руками.
— Ни единого билетика, барышня, не то что первого класса, даже сидячие все в темные вагоны раскупили. Последний день ярмарки, отбывают наши гости.
— Письменно это изложите, — сказала я, повеселев, — начальству предоставлю.
«Вот, Крестовский, выкуси, не получилось от меня избавиться! Терпи!»
Другой вокзальный работник наклонился к коллеге, у него в петличке торчала зеленая бутоньерка, зашептал что-то, шевеля руками за конторкой. Я вытянула шею. На столешнице лежал мой фотографический портрет авторства дяди Ливончика. Ох уж эта слава.
Мне улыбнулись, одарили комплиментами, попросили расписаться на карточке, и в момент, когда я заканчивала завиток над финальной «ч», на конторке будто по волшебству появился белоснежный картонный прямоугольник. В империи нашей градация для железнодорожных билетов по цветам установлена. Для третьего класса — зеленые, для второго — розовые, ну а первый, соответственно, белые.
Подавив разочарованный вздох, я лучезарно улыбнулась, поблагодарила, рассчиталась, попрощалась и пошла прочь.
Это судьба, Геля. Отпусти.
Губешкина, когда услышала от меня новости, расплакалась.
— Полноте, — обняла я старуху, — все равно мне скоро уезжать надо было.
— Так карты…