Незваный, но желанный

— Ее Акулькой зовут, внучку. Она того… дурочка.

Семен опустился на колени перед постелью, потрогал морщинистую шею старца, оттянул складки век. Запах мяты наполнил ноздри, чародей забормотал что-то свое, тайное, спрятав ладонь под драное одеяло на груди старца. Внучка с опаской выглянула. Было ей годков сорок, на лице расплывалось багрово-коричневое пятно ожогового шрама, нечистые волосы заправлены за уши.

— Тимошка? — спросила дурочка.

— Он нам сказал, где тебя разыскать, — соврала я.

— Тимошка добрый.

Василий Василия всхлипнул, открыл глаза, Семен повернулся ко мне:

— Допрос веду я.

Возражать я даже не подумала. Старик действительно был плох, Крестовский, не прекращая чардеить, говорил с ним ласково и терпеливо слушал.

Акулина поманила меня.

— Чего покажу! — Я приблизилась, на ладони дурочки лежал бумажный цветок. — Милый друг подарил.

— Красиво. — Улыбка получилась не особо, искусственная хризантема, щедро присыпанная блестками, была явно с траурного венка.

— Гаврила. — Женщина с причмоком поцеловала цветок, ее губы заблестели. — Любименький.

— Прощаться она с барином тайком ходила, — прохрипел старик.

— Они в отношениях состояли?

Жар от трубы вызывал слабость, голова немного кружилась.

Василия то ли хихикнул, то ли кашлянул.

— Скажете тоже, в отношениях. Куролесили по молодости. Давно, еще до того как барыня наша Бобруйской стала. Я старшим лакеем тогда служил, Акулька, стало быть, горничной при барышне Неониле. Вот с управляющим и закрутила. Она ведь не внучка мне вовсе, Акулька-то. Новый барин, Гаврила Степанович, когда это все с нею приключилось, просил сироту не оставлять, денег даже дал. Это теперь Акулька за мною ходит, а раньше я за нею смотрел.

— Что приключилось? — Мой голос звучал как будто издалека.

— Я, барышня столичная Евангелина Романовна, — сказал высокомерно старик, — не приучен, чтоб про хозяев сплетни распускать.

— Вам, Василий Васильевич, не о верности господам думать надобно, а о том, чтоб на том свете с вас за чужие грехи не спросили.

— Попович, — ахнул шеф, — какая неожиданная жестокость!

— Да ему сто лет в обед, — возразила я холодно. — Апостол Петр уже ключами позвякивает в ожидании. Только рай он Василию не отопрет, велит на вечные муки отправляться. И все потому, что Василий тот содействия в сыске не оказал, закон имперский тем понося!

Представление, которое мы сейчас разыгрывали, называлось «злой и добрый допросчик», я играла за злого. Семен, следуя роли «доброго», пробормотал:

— Слабый пол в лютости сто очков вперед сильному даст.

Мажордом с этой сомнительной сентенцией согласился и, ощущая с чародеем мужское единение, выложил нам все.

Мария Гавриловна Бобруйская, которой еще и десяти лет тогда не исполнилось, во время ссоры с любовницей папеньки перевернула на нее чан с кипящей смолой. Отмахнувшись от фантазий про рыцарские замки с осадами, во время которых чаны подобные использовались, и поняв, что событие произошло на хозяйственном дворе, где работники попросту смолили бочки, я до боли кусала губы, чтоб не вступиться за честь всех женщин Берендии.

— Вот вы, превосходительство ваше чародейское, — говорил мажордом, — правильно заметили, в злобе женщины сильнее мужиков. Некоторые с малолетства это показывают. И Мария Гавриловна из таких. Ух и зловредная! Демоница, форменная демоница. И хитрая притом. Когда служанке потравленной, к примеру, вздумывалось правды у барина искать, беспамятством отнекивалась. И все с рук сходило.

— Потравленной? — переспросил Крестовский, упреждая мой вопрос.

Все правильно, он беседу ведет, мне не встревать. Пока мажордом рассказывал про барышню-отравительницу, Семен достал из-под подушки аптечный пузырек.

— Ваше лекарство?

Старик рассеянно подтвердил, продолжая свой рассказ:

— Когда Нюта-ангелочек на свет появилась, Мария такую радость перед папенькой изображала, любо-дорого глядеть. Только младенчик болеть начал. Барин, не новый, а Калачев еще, быстро смекнул, что к чему, царствие ему небесное, на правнучку завещание оформил. И что думаете? На глазах Аннушка поправляться стала. Оттого что Мария смекнула: помрет сестренка, они с Гаврилою по миру пойдут.

— Понятно теперь, отчего господин Бобруйский старшую дочь запирал ежедневно, — сказал Семен, понюхав пузырек и возвращая его на прежнее место. — Только почему он остальных своих родственниц под замком держал?

— Так это еще при прежнем барине заведено было, старой закалки человечище был, посконной. Баба место свое знать должна…

Старик еще бормотал что-то мизогинистическое, но все тише и тише, беседа его утомила. Крестовский вытер со лба испарину.

— Акулина, голубушка, проводи нас с барышней к выходу.

Разумеется, с чердака был и другой ход, потому что больного деда по садовой лесенке сюда было никак не затащить. Дурочка, улыбаясь и бормоча «Маня хорошая», повела нас вдоль несущей балки. Через полсотни шагов в полу обнаружилась дверца с железным кольцом-ручкой.


— Каков вердикт? — спросил Семен, спускаясь первым по дощатым ступеням.

— Осужденный за убийство, — ответила я, принимая его руку, — лишается всех прав владения в пользу ближайших родственников. То есть, если Анна Гавриловна, чисто гипотетически, удушила папеньку, ее состояние перейдет Нинель Феофановне, а в случае кончины последней — сестрице Марии Гавриловне.

— Мотив?

— Месть за погубленного любовника. Хороший мотив, драматичный даже.

— То есть вы в него не верите?

— Нет. Это для фильмотеатра подошло бы перфектно, для пьески театральной. Предположу, что все гораздо прозаичнее. Деньги.

— Вы, Евангелина Романовна, — сообщил шеф, — обладаете тонким умом и иоистине мужским хладнокровием.

Восторга в его голосе я не уловила. Подумалось, что Крестовский последние дни ведет себя как строгий экзаменатор, как будто оценивает, на что я без его помощи способна.

— Ну что ж, — сказала после паузы, — дело наше здесь почти закончено.

— Почти?

— Раз прямых улик нами не обнаружено, а косвенные указывают на обеих барышень… — вздохнув, я покачала головой. — Нужно признание. Преступник наш — особа хитрая, но склонная к театральным эффектам. На этой страсти мы его и подловим.

— Значит, — Семен достал часы, щелкнул крышкой, — после поминок мы с вами, Попович, проведем перекрестный допрос?

— Сегодня?

— Не вххжу смысла тянуть. Велите Тимошке кого-нибудь из слуг в приказ отрядить. Пусть подозреваемую сюда на закате доставят под конвоем.

«Присутствие Бархатовой лишним не будет, — решила я, разыскивая мажордома. — Она и показания про отравление повторит на публику, чем обстановку расшатает. Да и конвойные для нового ареста пригодятся».

Хотелось в баню и есть. Покойники наши многочисленные аппетита меня лишали, потому в желудке сейчас камнем лежал кусочек утреннего пирожного. Здесь перекусить с прочими гостями? Узнав о склонности Марии Гавриловны к употреблению ядов, не рискну.

Семен следовал за мною неотлучно, ничего не говорил, но посматривал со значенххем. Голова возвращающейся траурной процессии уже показалась в воротах, внешние ставни с окон сняли, и из столовой просматривался двор. Я ощутила неожиданное раздражение, не деловитое, не азарт, а будто…

— Что не так? — бросила я Семену Аристарховичу.

— Это вы мне скажите.

— Я что-то упустила?

Чародей не ответил, пришлось соображать самой. Присев на подоконник, я забормотала:

— Достойное провинциальное семейство… Отбросим сейчас сомнительность этого самого достоинства, как и чудовищность местных обычаев… Почему сейчас? Так понятно, со дня на день Нюту собирались в монастыре заточить, время поджимало. Предположим, постригли девицу. Марии с этого что? Даже проще, между нею и деньгами только папенька останется. Нинель Феофановну сызнова на зелье какое подсадить… Ее же травили, барыню, помню, какая она на балу была… Нет, плохо. То есть обычно, без блеска. На кого тогда убийство повесить? На случайную любовницу купца? Сейчас как раз петелька получилась, сыскари от подозреваемой Бархатовой на другую персону выходят. Письмо и пинетки в дамские спальни подложили уже после моего первого обыска, в этом я уверена…

— Письмо, — подсказал Крестовский.

— Что?

— Геля… — сокрушенно покачал он головой. — Откуда у барышни Бобруйской оно оказалось?

— От бандерши Мими. Шеф! Это ведь значит, что…

— После додумаете. — Семен Аристархович повел подбородком, указывая на дверь, где уже появились первые гости. — Работайте, а с театральными эффектами я вам подсоблю, по-своему, по-чародейски.

Поминки в нашем богоспасаемом отечестве проходят примерно одинаково, невзирая на статус покойного, сначала грустно и торжественно, а после третьей примерно рюмочки… Нехристь Мамаев мне как-то объяснял, что эти наши обычаи из стародавних языческих времен происходят, когда и смерти не боялись, и жили недолго, потому весело.

Рассаживанием за трапезой занимался Тимошка, недавно ставший мажордомом, и потому оказались мы с начальством на другом конце стола от скорбящего семейства. Побалтывая ложкой в поминальной похлебке, я читала по губам.

— Капелек вам бы принять, маменька, — говорила Мария Гавриловна, подтверждая свой статус отравительницы. — Притомились вы…

— Брось притворство… — Нюта на сестру не смотрела. — Тот, ради которого ты любящую дочурку разыгрывала, уже в котле адовом варится.

— Девочки, не ссорьтесь…

— Не желаю с нею под одной крышей жить!

— Я на рассвете уеду…

— Куда?

— В поместье поживу, пока распутица, а после…

— Что — после? Фантазерка. Без меня тебе не выжить, под фонарем закончишь, тело свое жирное предлагая.

— Девочки…