Незваный, но желанный

— Семен! Это не я! Это нелепо… немыслимо…

— Успокойтесь, Попович. — Семен выпрямился, оставив меня сидеть на стуле, занял соседний. — Оправдываться передо мною нужды нет. Как гласит народная берендийская мудрость, муж и жена — одна сатана. Ваш почти муж уже подобные манипуляции…

Моргая, будто со сна, я повела глазами. Мы находились в ресторанном алькове, отделенном от залы плотными атласными портьерами. Халдей придерживал их двумя руками, Герочка сидел подле его ног на полу. Семен придвинул через стол рюмку. Приняв ее, я громко выдохнула, зажмурилась от крепости и пожелала, чтоб все исчезло. Но, видимо, тому, кто нынче занимался исполнением желаний чиновных барышень, на меня разнарядки не поступило.

— Геродот, — вздохнула я, — зачем ты на себя навий артефакт напялил?

Вопрошаемый вместо ответа дернулся атаковать поцелуями мои ботильоны, но, к счастью, был удержан за шиворот бдительным официантом.

— Выскажу предположение, — Крестовский тоже выпил, графинчик и другая рюмка стояли между нами, закусил лимонной долькой, — что юный отставной корнет таким образом хочет защититься. От кого либо от чего, судить не берусь, но, видимо, опасность признана им настолько серьезной, что предпочтительнее рабом прекрасной чиновницы дни свои влачить. Это при условии, что он действительно сам…

Я обиженно запыхтела, но все-таки спросила:

— Снять артефакт сможете, ваше превосходительство?

— К прискорбию, нет. Природа его силе моей противоречит. То есть я мог бы попытаться, но результат может оказаться для Геродота Христофоровича смертельным.

Герочка всхлипнул и молитвенно сложил руки.

— А если дудку, вторую часть артефакта, кому-нибудь передать или вовсе, не знаю… поломать, выбросить, сжечь, утопить? — предложила я.

— Воспоследует немедленная смерть носителя. Извольте заметить, — шеф кивнул на Зябликова, — мы с вами, Евангелина Романовна, наблюдаем так называемый уроборос, змею, поедающую самое себя с хвоста, символ бесконечного… Впрочем, не важно. При любой вашей попытке избавиться от своей части артефакта, другая его часть продолжит поедание и удавит носителя.

Он разлил коньяк из графинчика, поднял свою рюмку:

— За здоровье присутствующих.

Пить я не стала, порылась в сумочке, извлекла костяную дудочку и принялась дуть в нее. Гриня с душегуба змейку снял, может, и у меня получится. От пронзительных звуков, мною извлекаемых, наверняка пробудились и передохли сразу все змеи на версты окрест, но Герочкина гадина осталась неподвижна.

— Отвратительно, — сообщил Семен, подождав, пока я перестану. — Можем идти?

— А Зябликов?

— Не знаю, будет таскаться за вами.

Герочка заскулил:

— Буду, госпожа! Непременно буду, драгоценная Ева.

Крестовский явственно вздрогнул, но говорить ничего не стал.

— Григорий Ильич… — попробовала я объяснить, что именно так меня на балу у Бобруйского обществу представили, но была остановлена.

— Вот его и попросите с вашими рабами разобраться, госпожа Ева. Он джентльмен ушлый, и швец и жнец, и… на дуде игрец. А уж с тростью…

Шеф фыркнул, опрокинул в себя мою рюмку и раздраженно звякнул ею об стол.

— Ева, — пропел Герочка, — госпожа моя, я ведь сундук ваш в целости доставил, платьица все и сорочечки, и мундирчик, и… Ножек не жалел, хотя они переломаны.

Зябликов выпростал конечность и повертел подошвой из стороны в сторону.

— Молодец, — вздохнула я обреченно. — Слушай мой хозяйский приказ. Садись в коляску нанятую, поезжай к лекарям, пусть они здоровье твое поправят. И пока кости не срастят, пред очи мои чтоб даже не появлялся. И носом займись, а то, право слово, страшила какая-то.

— А…

— А возражать не смей, — подпустила я в голос металла, — мои желания — твой закон. Исполняй.

И уже обычным своим тоном попросила халдея:

— Мил-человек, не в службу, а в дружбу…

Тот с готовностью подхватил калеку под руки, поволок к выходу. Портьеры разъехались, открывая альков. К витринному стеклу снаружи прижимались любопытные физиономии обывателей.

— Надеюсь, — хохотнул Семен, — госпожа Ева от меня поцелуев обуви не потребует.

Это сколько же коньяку он употребил? Я посмотрела на пустой графинчик и сокрушенно покачала головой. Изрядно. Ну ничего, авось по дороге выветрится.

Пережидая отбытие коляски с калекой, пришлось служить целью грубоватых шуток Крестовского. Часть их, касающуюся хлыстов и ботфортов, я вообще не поняла. То есть из контекста, разумеется, могла делать предположения. Но это было вообще не смешно!

Вернувшемуся к нам халдею я отсчитала приличные чаевые сверх, отобрав перед тем портмоне у шефа, взяла Семена под руку, тот все пытался вырваться, чтоб показать на себе «вот такую» кожаную полумаску, ему непременно требовались обе конечности.

— Стыдитесь, ваше превосходительство! — бросила я раздраженно. — Десятый час всего, а вы уже под мухой. Что люди скажут?


Чего они только не говорили, люди эти. Народ наш вообще говорлив. Пока мы с шефом медленно пробирались через торговые ряды к приказу (Крестовский умудрялся по пути флиртовать со всеми встречными барышнями, а также их дуэньями, мамашами и собачками), наслушалась я изрядно. Большинство сходилось на мысли, что-де Цирцея столичная новую жертву опоила и в логово свое волочет для надругательства с изощренным использованием посторонних предметов.

— Точно говорю. У ней туфлей энтих от стены до стены полки забиты. Из которых хмельное употреблять велит, которые целовать или что похуже, и по дням недели у ней все, по сезонам. На Пасху, к примеру…

— Славненький какой, а глазоньки си-иние… Пропал соколик…

— У ней женихов энтих от стены до стены. Рыжего она подле позапрошлого определит… Да помнишь, заграничный такой весь, пристав вроде… Вот так вот, в сон чародейский вгонит — и на полку…

Семен Аристархович тоже слушал, иногда поддакивал. Это когда глазонек очередной уездной красотке не строил.

Изрядно утомившись променадом, я мечтала забиться в уголок, накрыться одеялом с головою и…

— Вас сожгут, Попович, — предупредил Крестовский серьезно. — На базарной площади.

— Как ведьму? Так это в старину и не у нас было.

— Заграничные веяния доходят в Берендию с некоторым опозданием.

— Тогда… — Я помахала приветственно Федору на козлах коляски, забыв даже ненадолго, что он крыса и враг. — Тогда завещаю вам свои туфли, от стены до стены.

— И женихов.

— Как пожелаете. А вам зачем?

Шеф лишь мечтательно вздохнул.



За круглым столом Ордена Мерлина могло расположиться сто пятьдесят рыцарей, но это в стародавние времена процветания, сейчас их было всего девять, от этого столетня скукожилась до невпечатляющих размеров. То есть, разумеется, это был не сам с гол, а астральная его проекция, сотканная в иллюзорном тонком мире на самой границе сна и яви. Но не суть. Грегори, сын Илии, распластанный на каменном круге, об этом вовсе не думал. Девять островных чародеев работали над ним одновременно. Молодой человек ощущал то нестерпимый жар, то болезненный холод и нескончаемую вибрацию, тоже довольно неприятную. Он терпел, без интереса прислушиваясь к беседе, которую вели рыцари меж собой.

— Почти готово, артефакт полностью восстановлен. Что скажете, мастер? Выпустим в мир нашего подопечного?

— Рано. — Голос предводителя звучал гулко, как колокол. — Пусть берендийский выскочка проиграет, и тогда…

— Этот даже не чародей.

— Тем ощутимее щелчок по носу получит наглец, посмевший нас в чем-то упрекать.

— Но, мастер, тьма уже доказала свою силу, уничтожив нашу работу. Сможет ли наш подопечный, даже при условии, что нынешний артефакт гораздо мощнее…

Предводитель скрипуче рассмеялся.

— Не будем делать ошибок, недооценивая соперника. Господин великий берендийский чародей явит свою силу и потреплет хтоническую тьму. Грегори останется лишь нанести финальный победный удар. Разумеется, он справится. А чтоб уверенность в этом была абсолютной, на сей раз мы довольно небрежно подчистим его память.

— О мастер, — разнеслось многоголосно, — вы столь хитроумны…





ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в коей убийство в благородном семействе будто бы раскрывается по свежим следам, а некоторые привычки уездного купечества способны фраппировать даже видавших виды сыскарей




Вина учинившего какое-либо преступление, а с тем вместе и мера следующего аа сие наказания увеличиваются по мере того: чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника; чем выше были его состояние, звание и степень образованности; чем более противозаконны и безнравственны были побуждения его к сему преступлению; чем более лиц он привлек к участию в сем преступлении…

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845



Хоромы Бобруйских на Гильдейской улице были всего в получасе езды, и время это я употребила с пользой. Семен Аристархович как бы дремал, не забывая похрапывать, но губы его шевелились четко. «Жужа» бормотала мне в ухо зоринским басом:

— Про все прочее забудь, отодвинь, твоя задача — по свежим следам убийство раскрыть, ну и внимание на себя отвлечь, пока я другими делами занят буду. Это, разумеется, в случае, если я сочту ситуацию для тебя безопасной. Не торопись, не горячись, сохраняй свежую голову, за пределы домохозяйства ни ногой, попробуй сейчас мне призыв отправить, может, внутри нашего колпака сработает. Ну? Хорошо, я тебя чую. И еще одно, если справишься быстро, результатов не оглашай хотя бы до вечера. Пока мы заняты у Бобруйских…

Синие глаза чародея распахнулись. Кивнув, я отвела взгляд, поправила локон у виска, скользнула рукой с артефактом в карман, повозилась, пряча «жужу» в футлярчик. После незаметно Семену передам, ему больше пригодится.

Ворота особняка оказались заперты, и Федору пришлось в них колотить. Наконец створки распахнулись, и мы въехали на подъездную дорожку, которую помнила я нарядно освещенной и украшенной. Крестовский зевнул, глядя по сторонам:

— Форменный дворец.

Окна первого этажа скрывали глухие ставни, отчего дом казался пустым. Однако на крыльце стоял ожидающий нас ливрейный лакей.