Незваный, но желанный

«И деток гнумских даже не видно, что довольно престранно для ваших обычаев. Сказывают, раньше община большая здесь проживала, но потихоньку расселилась в столичные Змеевичи и далее к югу».

— Спозаранку в делах? — спросил неприветливо Крестовский и зевнул во всю львиную пасть.

— Доброе утро, — ответила я столь же неласково. — Маменьке пишу, чтоб не переживала из-за долгого молчания. Пока вы, ваше превосходительство, моцион совершать будете, закончу.

— Я, Евангелина Романовна, мужчина, — Семен встал, потянулся, коснувшись пальцами потолка, — мне уединение надобно.

— Ширмочку поставьте. И колдовать не пытайтесь, — сказала я ширме, которую злокозненно поставили передо мною вплотную к столу.

— Чуточку придется, — прозвучало глухо. — Небольшой полог тишины, чтоб не оскорбить дамского слуха.

В мои уши будто воткнули пару ватных шариков, я вздохнула и вернулась к письму. Изложила сватовство уездного фотографа к моей мачехе в самых комичных выражениях, о портретах своих поведала, коими означенный фотограф торговлю наладил, о том, что продажа хны для волос с моим приездом в Крыжовень возросла почти вдвое и что цены на нее немедленно взлетели.

«Жалко, маменька, что сам портрет прислать нет возможности…» Оба конверта остались в сундуке, но об этом я упоминать не стала. Зато заверила родительницу, что кутаю хорошо и регулярно, ноги держу в тепле и сплю, сколько девице моего возраста и комплекции положено. Закончив этими тремя китами материнской заботы, я подписалась со всеми своими солидными титулами. Ежели родительница соседским кумушкам письмо читать будет (а она будет), пусть потешится.

Свернув из листов конвертик, я заклеила его казенным сургучом, палочка плавилась от прижатия к настольной лампе, надписала адрес и, прежде чем подняться с места, черкнула с десяток слов на другой бумажке.

— Ваше превосходительство! — заглянув за ширму, я увидела шефа погруженным по плечи в ванну. — Полог свой снимите, мне…

Семен махнул рукой, ледяное крошево на нем шевельнулось с перестуком.

— Ступайте, Попович, наверх. Я через…

Отодвинув засов, я распахнула дверь и заорала:

— Давилов!

Евсей Харитонович, стоящий, оказывается, на пороге, отшатнулся.

— Ваше высоко… — Регистратор с ужасом смотрел через мое плечо.

— Вы уже здесь? Прекрасно. Будьте любезны, на почтамт… Минуточку, я денег на марку дам. — Сумочка лежала на постели, я вернулась за ней, бросила Крестовскому: — Заканчивайте плескаться, нас дело ждет.

— А вы за дверью обождите, — протянул шеф с угрозой в голосе и стал медленно вставать.

Пискнув дуэтом с Давидовым, я выбежала в коридор.

Евсей Харитонович вытер испарину не особо чистым носовым платочком.

— Однако…

— Чародей, — пожала я плечами, — что с него взять?

— И то правда.

Выслушав мои указания, регистратор отправился их выполнять. Я же вернулась в камеру за шубой.

— Сызнова без стука, — укорил меня Крестовский, повязывающий шелковый галстук на вороте белоснежной свежей сорочки. — А если бы я голый был?

— Пришлось бы делать вид, что голых мужчин мне доселе видеть не приходилось, — хихикнула я.

Шеф веселья не разделял.

— Избавьте меня, Попович, от описания ваших темпераментных похождений.

Шубу я надевала сама.

— Боитесь, что на их фоне ваши поблекнут?

— Евангелина Романовна…

— Семен Аристархович…

Мы вышли из камеры, толкаясь плечами, я проиграла полшага, потому что ниже ростом, хлипче и вовсе барышня. Шеф оглянулся, фыркнул на «мизогина» и вопросительно посмотрел на мои уши по очереди. Я тряхнула сумочкой. Он кивнул и повел пригласительно рукою:

— Дамы вперед.

— Дамы, которые сейчас начальствуют. — Горделиво это уточнив, я заперла камеру и пошла наверх первой.

Работа в приказе уже началась, группка просителей окружала конторку, конвойные определяли в арестантскую клеть новичков. Поздоровавшись со Старуновым, я сообщила, что направляюсь в известный ему терем по известной же надобности и что сопроводит меня господин Крестовский, посему больше людей пока не требуется. Шеф потряс в воздухе планшетом, то ли в подтверждение моих слов, то ли с целью меня им огреть. На крыльце сказал, глядя в слякотную мглу:

— Далеко ехать? Может, пока Федор запрягает, позавтракаем?


— Лучше Григория Ильича проведать, — возразила я, вдруг вспомнив о роли влюбленной.

— Разделимся? Мне — кофе с плюшками, вам — привычное лобзание.

И, не дожидаясь ответа, Крестовский сбежал с крыльца, направляясь мимо торговых рядов к ресторации.

— Обождите!

Припустив за ним почти бегом, уголком глаза я отмечала любопытство редких прохожих. Балаган продолжался. Даже без «жужи» в ухе было понятно, что слухи уже распространились и поведение мое выглядит именно так, как должно. Каблучки ботильонов вязли в площадной грязи, подол запачкался и потяжелел от влаги. Завтра надеть мне будет нечего. И обуть. Обтерев подошвы о коврик перед входом в ресторацию, чем чистоты обуви вовсе не достигла, я вошла за шефом в натопленную залу заведения. Он разделся у вешалки, поправил перед зеркалом галстук, прошел к дальнему столику. Я разоблачилась, сбросив шубу на руки халдея. Тот, узнав меня, поинтересовался о здоровье Григория Ильича, просил передать поклон, заверил, что завтрак господам столичным чиновникам будет подан немедленно. Я спросила, что говорят в городе об убийстве купца первой гильдии Бобруйского. Выслушала ответ: актерка, Дуська которая, не выдержала измывательств, Гаврила-то Степаныч, земля ему пухом, затейник был по этим самым делам, до обмороков пассий залюбливал, видно, чего-то совсем уж непотребное измыслил, отчего актерка не выдержала и голову, значит, с плеч…

— Минуточку, — замерла я на полдороге к столику. — Чью голову?

— Купеческую, — перекрестился официант. — Ножиком чик-чик… Вам кашку с маслом, или, напротив, с молочком топленым?

Меня замутило. Только топленого молочка мне при безголовом трупе не хватает. Сглотнув, сказала строго:

— Постную, на воде, и чаю без сахара.

— А мне, пожалуй, кофе, — сообщил громко Крестовский. — И сдобы свежей, чего успели уже напечь, все несите.

Следующие три четверти часа я с отвращением наблюдала обильный завтрак здорового берендийского мужчины, аппетитом не обделенного, и выслушивала пространные комментарии по каждому из предложенных блюд. Семену Аристарховичу было вкусно, мне нет. Когда мучения мои уже подходили к концу, то есть господин Крестовский, убедившись, что кофейник опустел, передумал просить добавки, случилось ужасное. Официант, уже довольно долго беседующий с кем-то на улице, с нашего места видно не было, с кем именно, быстрым шагом подошел к столику и негромко осведомился:

— Евангелина Романовна, прошу прощения, господин Зябликов вам знаком?

— Ни в малейшей степени. Счет, будьте любезны.

— Он настаивает, — перебил халдей, — форменный скандал у заведения устроил. Зябликов Геродот Христофорович.

— Не знаю никаких Геродотов! — Поднявшись, я даже ногою топнула. — Извольте…

Официант рассыпался в извинениях:

— Скандал ведь! Кричит, страдаю, руки на себя наложу, пусть, кричит, ответственность на себя возьмет после всего, что меж нами приключилось.

— Какую еще ответственность?

— Овладетельную, — прошептал халдей, густо покраснев.

— Попович, — сказал Крестовский кисло, — посмотрите на этого страдальца, пока я заплачу. Вдруг овладели да запамятовали. С вашей насыщенной жизнью это неудивительно.

Сдернув с вешалки шубу, я вышла на крыльцо, вокруг которого столпилось с десяток зевак. Сбоку у перил стоял извозчик, а в коляске, распрямившись во весь рост, сидел покалеченный мною давеча корнет Герочка. Узнала я его не сразу, очень уж уродовал смазливого юнца распухший до безобразия нос.

— Явилась, — прокомментировал кто-то внизу, — сердцеедка столичная.

— Глазищами так и жжет. Может, она эта… Цирцея, колдунья, то есть?

— А может, — значительно повела я взглядом по смутно различимым лицам, — кто-нибудь за словесное оскорбление мундира в клетке посидеть желает?

— Не-э… — проговорили без испуга. — Цирцея блондинка была, а эта рыжая.

— И вовсе не блондинка, брунетка даже, баба-то была восточная, жарких кровей, ее просто в мраморе ваяли, а мрамор…

Герочка, спустившись с коляски, прохромал к крыльцу, рухнул на колени и ступень за ступенью пополз ко мне:

— Госпожа! Евангелина Романовна… Ева… Хозяйка…

Спор о мастях и скульптурах затих, публика внимала представлению.

— Геродот? — спросила, ощущая приближение обморока, когда страдалец, преодолев последнюю ступеньку, распластался и сделал попытку расцеловать носки моих ботильонов.

— Герочка, только ват Герочка, ваш раб, ваш холуй, госпожа моя… — Он приподнялся на локте, дернул себя за ворот, открывая шею, на ней я, будто сквозь туман, разглядела зеленоватую, толщиной с палец цепь, изображающую змею, кусающую себя за хвост.

— Пропал мужик, — решили в толпе, — ноги ей целует. Зря целуешь, Чижиков, у ей жених при чинах.

— И вовсе не Чижиков, Зябликов. Он же кричал: Зябликов, корнет в отставке.

— Вот сей момент ему столичная Цирцея еще одну отставку даст.

— Довольно. — Спокойный баритон Семена прозвучал небесным гласом. — Вы, юноша, ползите внутрь, в ресторацию. А вы, господа, расходитесь, представление на сегодня окончено.

Пошатнувшись, я почти упала на руки Крестовского, он меня удержал, повел в тепло и сухость.

— Воды! Нет, лучше коньяку барышне Попович принесите. Да что ж вы под ногами путаетесь, Геродот Христофорович? Встаньте. И губы оботрите. Евангелина Романовна вам эту пару обуви после подарит для беспрепятственных лобзаний. Помоет, может, перед этим. Пейте!

Горячий шарик оцарапал горло, я закашлялась, щедро оросив шелковый галстук Крестовского коньячными брызгами.