Невернесс

– Знаешь ты эти стихи, поэт? Закончи их!

– Ты глумишься над нашей традицией, – сказал он и неохотно прочел:

Не ждал я Смерти, но она

Любезно дождалась меня.

Теперь на башне мы втроем:

Она, Бессмертие и я.





Соли наконец обрел дар речи и стал кричать:

– Больно! Больно! Убейте меня! Я не могу больше! – Его лицо блестело от пота, он грыз губу, и в глазах его было безумие.

– Когда твой наркотик перестанет действовать? – спросил я Давуда.

– Ты не понимаешь, пилот. Этот наркотик не похож на тот, который парализовал меня или тебя. Он никогда не переработается полностью. Основной эффект ослабнет через час, если человек будет жив, но Соли навсегда сохранит особую чувствительность к своему… моменту возможного.

Я подошел к Соли и попытался помешать ему грызть свою губу. Я попробовал также перерезать его путы, но они были прочнее стали.

– Главный Пилот! Мой Главный Пилот! – Но он, казалось, не понимал, что я говорю.

– Он слышит каждое твое слово, но смысл до него не доходит, – пояснил Давуд. – Все, что он сознает, – это боль.

С лестницы донесся шум, похожий на лязг металла о камень, – как видно, Хранитель Времени послал в башню своих роботов.

– Все будет хорошо, Соли… роботы тебя освободят.

– Больно, – ответил он. – Больно.

Лязг стал громче – по обсидиановым ступенькам топало много ног. Похоже было, что целая армия роботов поднимается по лестнице. Поэт, как видно, покорился судьбе, но его покорность скрашивалась иронией.

– Ничего. Главное, что Соли скоро полегчает, – сказал я, и тут в приемную ввалились два огромных красных полицейских робота. Не останавливаясь, они прошли дальше, к нам. Два других робота шли за ними, еще двое замыкали шествие. На панели управления у них был выгравирован контур песочных часов. Этих роботов Хранителя Времени называли «длинной рукой Главного Горолога», и использовались они в тех редких случаях, когда в Городе требовалось навести порядок.

– Я взял в плен воина-поэта, – сказал я им. – Он пытался убить Главного Пилота.

Я ждал, что они скажут что-нибудь – даже, как это ни глупо, поздравят меня или сообщат, что Хранитель Времени благодарен мне за столь своевременное вмешательство. Но они действовали молча, и единственными звуками были скрип и лязг. Один робот схватил своими холодными пальцами меня, другой поднял поэта и бросил его в подставленные захваты третьего. Тот сжал свои клешни и замер в режиме ожидания. Два других сканировали помещение. Я боролся, но это было бесполезно. Я вкратце рассказал роботам, что здесь произошло, но это было все равно что объяснять основы шахматной игры радиоприемнику – они меня просто не слушали.

– Вы что, не можете отличить пилота от поэта-убийцы? – крикнул я.

Давуд, с лица которого не сходила улыбка, засмеялся.

– Это же роботы. Прости их за то, что они делают.

Работы потащили нас прочь. Я злился на Хранителя за то, что он не присутствует здесь лично. Мне не терпелось пожаловаться ему на действия его роботов и рассказать, как я спас Соли от пыток и смерти. Я лупил робота кулаком, обдирая костяшки, я вырывался и ругался, а Соли все это время кричал:

– Мне больно, больно, больно, больно!





23. Плутониевая пружина




Добрый христианин должен остерегаться математиков так же, как и всех лжепророков. Есть опасность, что математики уже заключили договор с дьяволом, дабы затемнить дух человеческий и обречь человека на муки ада.

Блаженный Августин





Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени – самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когда-нибудь скульпторы снабдят его бюст надписью «Хорти Справедливый» – он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак – абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью – без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.

Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли – такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает – отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?


Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут – потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами – ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:

– Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда… интересовалась воинами-поэтами.

– Калинда?

– Так мы называем эту богиню.

– Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?

– Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?

– И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?

– Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда – Твердь – положила этому конец.

– Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.

– Много ты знаешь о богах, пилот.

– «Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, – процитировал я. – Они убивают нас ради забавы».

– Как же, как же. Шекспир. Превосходно.

– Боги есть боги и делают, что им вздумается.

– Ты так думаешь?

Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:

– Боги делают и переделывают нас по своему подобию.

– Вот тут ты как раз и ошибаешься, – прогремел мне в ухо его голос.

– Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.

– Откуда в тебе столько сарказма, пилот?

– А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?

– Разве ты задал мне вопрос?

Так мы препирались, наверное, несколько суток – в полной темноте о времени судить трудно, – а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов. Я был уверен, что его казнили, обезглавили по приказу Хранителя Времени, но тут он отозвался. Я сам удивился облегчению, которое испытал, узнав, что он жив.

– Я побывал у вашего Хранителя Времени, – сказал он. – Вот у кого умная голова. Сказать тебе, какой приговор он мне вынес? Он казнит меня так, чтобы не нанести обиды моему ордену. Он справедлив.

– Нет, – буркнул я, пытаясь удержаться на трубе. Носки ботинок в поисках опоры скользили по гладкому камню. – Он такой же, как все люди.

– Он милосерден. Его приговор – плод высокой мысли.

– Он варвар.

– Пилоту, разумеется, этого не понять.

– Нормальный никогда не поймет безумца.

– Что такое, в сущности, безумие?

– Это только безумцу известно.

– Только упрямый пилот способен отрицать, что приговор Хранителя Времени гениален.

В некотором смысле этот приговор действительно был мудрым и даже утонченным, хотя гениальным я его никогда бы не назвал. Хранитель попросту вспомнил один древний и варварский способ казни. В пустой камере, примыкающей к темнице поэта (мы с ним были единственными узниками в башне, единственными за много-много лет), технари поместили механизм, который при поступлении определенного сигнала выделял облако ядовитого газа. В механизме находилось микроскопическое количество плутония, и сигналом был последовательный распад нескольких его атомов. Давуд мог прожить еще несколько лет или, что гораздо вероятнее, умереть в следующую минуту – он поймет, что миг настал, только когда услышит шипение газа и ощутит его едкий уксусный запах. Орден Давуда может обвинить в его смерти только случайность – для воина-поэта в такой смерти никакого позора нет.

– Хранитель уж наверняка положил в свою проклятую машину побольше плутония, – сказал я, – поэтому твоя возможность прожить больше нескольких дней приближается к нулю.

Я умолчал о том, как шокировало меня известие об имеющемся у Хранителя запасе плутония. Это было самым большим варварством в варварском замысле Главного Горолога.

– Плутония, разумеется, будет достаточно, – согласился Давуд. – Но ты упускаешь суть.

– Вот как? Тогда объясни мне.

– Представь на мгновение, что ты – глава моего ордена, Дарио Красное Кольцо. Когда Дарио прибудет в ваш город и спросит обо мне «Жив ли он?», ваш Хранитель Времени, не кривя душой, сможет ответить, что не знает. Жив ли я? Никто этого не может знать. Достоверно известно лишь то, что я нахожусь в запертой камере. В чистилище. Произошел ли распад плутония? Такая вероятность есть. Степень того, насколько я жив, представлена волновой функцией, сочетающей в себя вероятности жизни и смерти. Лишь когда мою камеру откроют и Дарио с вашим Хранителем Времени войдут туда, одна из вероятностей осуществится, а другие отпадут и волновая функция перестанет существовать. Только акт осмотра выявит, жив я или мертв. До тех пор никто за пределами моей камеры не может считать меня ни живым, ни мертвым. Точнее, я жив и мертв одновременно. Поэтому я не думаю, что Хранитель Времени когда-либо позволит открыть мою камеру. Ведь пока этого не произойдет, ваш орден нельзя будет обвинить в моей смерти.