Нетленный прах

– Знакома, ваша честь. Видела его не раз в заведении.

– А что вы сделали в тот вечер?

– Соседу сказала обо всем, что видела, а он подошел к дому Карвахаля. И сказал мне потом, что изнутри доносилось несколько голосов.

– Иными словами, там были другие люди?

– Да, ваша честь. Целая компания, как сказал мой сосед.

– И о чем же у них там шла речь?

– Насчет этого он ничего не сказал. Слов не разобрал, но понял, что люди это важные. А я, помню, еще очень удивилась: что позабыли важные господа в халупе мастерового, да еще в такую поздноту, да притом явно не желая, чтобы их видели.

– Ваша честь, – вмешался прокурор. – Пусть свидетельница воздержится от умозаключений.

– Свидетельница описывает поведение, показавшееся ей странным, – ответил Ансола. – Она имеет на это право.

– Свидетельница, продолжайте, – сказал судья.

– Где вы находились в канун убийства генерала Урибе? – спросил Ансола.

– То есть 14 октября?

– Да. Вечером 14 октября.

– А-а, поняла. Прибиралась в лавке сеньора Веронези.

– И что видели?

– Ну, пришло десятка полтора мастеровых, спросили спиртного. Мы не хотели им отпускать – доверия они не вызывали. И тогда один, увидев это, вытащил из кармана целую пачку денег, свернутых рулончиком, и сказал нам: «Смотрите – у нас есть деньги! Видите – нам есть чем расплатиться. Так что, уж будьте так любезны, подайте, что просят». Я уставилась на него, потому что странно было – откуда у простого ремесленника такая прорва денег? А когда его спутники-собутыльника вышли, шепнула квартальному – как бы его не ограбили, ибо деньгами он махал всем напоказ. Квартальный вышел следом за ним, но вскоре вернулся и сказал мне: «Не тревожьтесь, сеньора. Сопроводил его до мастерской. Теперь не ограбят».

– Повторите, пожалуйста. Где оставил его полицейский?

– В плотницкой мастерской.

– А что произошло на следующий день?

– Убийство генерала Урибе. А я как увидала дня через три-четыре в газетах фотографии убийц, прямо ахнула – один из них был Карвахаль. А второй был тот самый, которого мы сперва не хотели обслуживать – ну, тот, который деньгами тряс.

Утренние газеты – и особенно «Тьемпо», печатавшая самые пространные и подробные отчеты и репортажи из зала суда, – в один голос заявляли, что Ансола выигрывает эти бои. Глядя на все это с вековой дистанции, я могу истолковать произошедшее как доказательство того, что и враги Ансолы заметили его успехи. Потому что на следующий день, войдя в зал суда, он увидел, что состав публики изменился. Скамейки «Салон-де-Градос», на последних заседаниях заполненные поровну его сторонниками и ненавистниками, скамейки, с которых доносились рукоплескания и свист, делившие зал надвое, с каждым днем теперь все плотнее занимали только те, кого пресса называла «антиансолистами». Все без исключения были мужчинами, все умели оглушительно свистеть, потрясать кулаками, кроить свирепые рожи и, с невнятной бранью тыча пальцем в сторону Ансолы, нагнетать в зале атмосферу неслыханной ненависти. Три четверти публики составляли переодетые агенты тайной полиции, руководимой генералом Корреалем. Всех объединял их подпольный статус и поставленные задачи – перебивать, заглушать, запугивать.

Затем начался допрос свидетеля Луиса Рендона. Его показания мало чем должны были отличаться от остальных – рассказ о тех привилегиях, которыми пользовались в тюрьме «Паноптико» Галарса и Карвахаль. Раскосый, как китаец, Рендон некогда застал любовницу с другим мужчиной: его он убил, а на нее напал во время очной ставки, окончившейся для несчастной как нельзя хуже. По совокупности преступлений он получил восемнадцать лет, однако вел себя так, словно отбывал пожизненное заключение – был склонен к насилию и самым диким выходкам, не раз оказывался в карцере за дурное поведение и оскорбление тюремного персонала. Таков был человек, которого Ансола выбрал для того, чтобы показать суду, что собой представляет генерал Корреаль.

После довольного бесцветного диалога адвокат Карвахаля задал Рендону вопрос о том, как кормят его подзащитных. Рендон принялся рассказывать о мясе и масле, которые доставляли с воли, о свечах, которые разрешалось зажигать в камерах в любое время, о деньгах, которые Галарса и Карвахаль раздавали арестантам по различным и не всегда понятным поводам. Потом добавил, что в тюрьме обоим жилось вольготно, они почти не выходили из своих камер, а кроме того, все знали приказ начальника: всякий, кто обидит их, будет сурово наказан. «Они под надежной защитой», – завершил он.

В этот миг секретарь, словно бы для того, чтобы лишить показания Рендона силы, прочитал его приговор. Откуда-то из задних рядов долетел крик:

– Пусть Ансола лучше его защищает!

Разумеется, это была издевка, намек на тех свидетелей, которых Ансола до этого привозил в суд из тюрьмы. Он постарался не поддаваться на провокацию.

– Не в том дело, дамы и господа. Я не собираюсь защищать свидетелей, некогда осужденных на более или менее серьезные сроки. Какое это имеет значение? Пусть он даже совершил сто преступлений – разве это важно, если сейчас он говорит правду?! Может быть, вы хотите, чтобы свидетельствовать о преступлении, задуманном в третьеразрядном кабаке, я позвал британского посла? Может быть, о происходившем в тюрьме «Паноптико» нам допросить кого-нибудь из кабинета министров? Обстоятельства сложились так, что мы имеем дело с подонками общества. И я, если понадобится, если покажется, что это поможет приблизиться к истине, приведу последнего забулдыгу.

Раздались робкие аплодисменты.

– Сеньор Ансола, прошу вас держаться ближе к сути вопроса, – сказал судья.

Вот тогда все это и случилось. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне очень хочется понять, что вдруг заставило Марко Тулио Ансолу в этот миг произнести то, что он произнес, какой всплеск эмоций заставил его потерять контроль над своим красноречием.

– Я должен еще раз напомнить присутствующим обо всем, что они слышали, – сказал он. – Ради того, чтобы вы смогли понять, какие последствия они возымели. Я должен доказать, что Педро Леон Акоста был у водопада Текендама четырежды, а не дважды, как он утверждал здесь. Я должен обратить внимание на личность господина в цилиндре, искавшего Галарсу в «Пуэрто Коломбиано». Поскольку должен сообщить вам, дамы и господа, что располагаю точными сведениями о том, кто это.

И не успел он еще произнести эти слова, как понял, что делать этого не следовало. Я, по крайней мере, в этом уверен, ибо не может быть, чтобы он этого не понял и не осознал, что сию минуту сказал неправду – никакими сведениями о сеньоре в цилиндре он не располагал. Мне кажется, у него произошла какая-то подмена понятий – он столько лет работал с показаниями свидетелей, столько лет скрупулезно разбирался во всех деталях преступления, даже написал об этом целую книгу, и под конец стал слишком доверять своему чутью, а оно, под воздействием слов сеньоры Долорес Васкес, обратило его мысли к Педро Леону Акосте. «Да кем же быть этому господину в цилиндре?» – наверное, думал он. И был магически, суеверно убежден, что неизвестный, подошедший к Галарсе в кабачке и заходивший к Карвахалю после одиннадцати вечера, это и есть тот самый человек, которого накануне убийства видел в дверях плотницкой пропавший свидетель Альфредо Гарсия, а в самый день убийства – Мерседес Грау: по ее словам, элегантно одетый (брюки в полоску, лакированные башмаки) господин спросил одного из убийц: «Ну что? Убил?» Но эта ни на чем не основанная убежденность сыграла с Ансолой дурную шутку. Он попал в ловушку, и оттого, что сам же себе ее подстроил, было не легче.

– Как его имя, Ансола? – неистово закричали из зала. – Назови имя, Ансола!

– Имя! Имя! Назови имя, если можешь! – подхватили другие голоса.

– Сеньор Ансола, прошу вас незамедлительно назвать имя этого человека, – потребовал прокурор. – В противном случае вы будет обвинены в соучастии путем укрывательства.

– Сеньор Ансола предупреждается о том, что в трехдневный срок обязан уточнить и детализировать выдвинутые им обвинения, – сказал судья.

– Я готов, ваша честь, – ответил Ансола. – Только прикажите очистить зал.


– Призываю присутствующих соблюдать тишину и спокойствие! – воззвал адвокат Мурильо. – Не испытывайте терпение председательствующего.

Я думаю, что Ансола в этот момент должен был понять, что отмолчаться не удастся: молчание было бы равносильно поражению. Ему надо было поставить дымовую завесу, переключить внимание публики, отвлечь ее, и потому он сделал то, что умел лучше всего – стал протестовать. Заявил, что все на этом процессе словно бы устроено так, чтобы парализовать его усилия. Пожаловался, что свидетельства в его пользу повисают в воздухе, что ему разрешают допрашивать свидетелей лишь в том случае, если этого хочет судья, а теперь его принуждают раскрыть карты – назвать публично имя, которое лучше было бы до времени хранить в тайне, и тем самым лишить небольших преимуществ, все же полученных им. В ответ на его демарш судья отказался вызвать Саломона Корреаля, чтобы тот на очной ставке опроверг все, сказанное свидетелями против него. «По какой же причине вы отказываете?» – спросил Ансола и услышал в ответ: «Во избежание дискредитации высшего должностного лица».

Однако его стратегия не привела к успеху. Сын Родригеса Фореро, который до этой минуты сидел молча и неподвижно, неожиданно поднялся:

– Ваша честь, как представитель истцов, я требую, чтобы сеньор Ансола немедленно назвал имя этого пресловутого человека в цилиндре, и прошу вас обязать его к этому.

– Обязать, обязать его! – заревел зал.

– Принудить меня сделать это не может никто, – ответил Ансола. – Покуда я не завершу собственное расследование, я ничего не скажу и вы меня не заставите. Не собираюсь сообщать доказательства, которые будут немедленно уничтожены подкупленными полицейскими. Быстро и чисто.

– Убирайся вон! – взревел кто-то в зале.

– Сеньор Ансола, – сказал прокурор. – Вы обязаны уважать нас. И не имеете права оскорблять нас подобными обвинениями.

– Вы – свидетель, – сказал адвокат Карвахаля. – И в этом качестве, если знаете имя упомянутого вами человека, обязаны назвать его суду. В противном случае в отношении вас будет возбуждено дело об укрывательстве.

– Вы узнаете его имя, – ответил Ансола. – В тот день и час, когда я представлю суду собранные мной доказательства.

– Если не хотите называть его имя во всеуслышание, сообщите судье приватно.

– Не сообщу. И никто меня не заставит.

В зале поднялся такой шум, а ненависть тех, кто сидел там, достигла такого накала, что судья объявил перерыв на десять минут. Ансола выходить не стал: внутренний дворик с фонтаном и кирпичные коридоры были заполнены людьми, которые, если бы представилась возможность, свели бы с ним счеты, не задумавшись ни на миг, ни на долю секунды. Среди сегодняшней публики вполне могли бы оказаться те люди в пончо, которые, как он описывал в своей книге «Кто они?», с неотступной угрозой следовали за ним по улицам. О чем думал Ансола в эти минуты? Может быть, перед ним, как на киноэкране, предстал не пройденный им путь и все, чего не хватило ему для успеха в этом тяжком труде. Не хватало возвращения и, стало быть, опознания Педро Леона Акосты; не хватало улик и показаний, которые вынесли бы в центр композиции дело иезуитов. Не хватало многих и многих страниц его книги, многих из его тридцати шести свидетелей.

Судья занял свое место за столом. И, ко всеобщему удивлению, даже не присаживаясь, потряс колокольчиком, дождался, когда стихнет шум, и перекрестился, глядя на распятие.

– Все, что произошло сегодня, весьма напоминает фарс, – заговорил он. – А поскольку я не могу допустить, чтобы сеньор Ансола глумился над всеми и впредь, то решил установить срок. Даю сеньору Ансоле четыре дня – до следующего вторника: если до этого времени он не представит суду всех недостающих свидетелей, которые дадут все необходимые показания, я лишу его слова.

– Вы не можете так поступить, – сказал Ансола.

– Могу, не сомневайтесь.

– Я говорю здесь по рассматриваемому вами делу. Я небольшой знаток права, но все же знаю, что судебный процесс есть установление истины ради торжества закона. И потому у вас нет права определять, когда я должен буду замолчать.

– Вы говорите здесь, потому что я наделен дискреционными правом руководить прениями сторон, – ответил судья. – И, значит, могу в силу своих полномочий заставить вас молчать.

– Молчать! Молчать! – кричали из зала.

– Мне эти крики безразличны, – сказал Ансола. – Завтра я опубликую в моей газете перечень тех, кто скандалит здесь. Это чиновники и полицейские, которые по приказу Корреаля вместо своих служебных обязанностей явились сюда оскорблять меня.

– Прошу вас подкрепить ваши обвинения фактами, – сказал судья Гарсон. – И помните, что за неуважение к суду я могу вас оштрафовать.

– Пока не оштрафовали, давайте разберемся с этим самым сроком, что вы мне назначили.

– Нет, не давайте. Сформулируйте обвинения. Потом я вызову свидетелей, которые смогут их подтвердить.

– Я могу убедительно доказать причастность к убийству таких персон, что вы и представить себе не можете. Но имена их я пока не назову, потому что не хочу, чтобы вы нагнали сюда лжесвидетелей, которые начнут их опровергать. Свои доказательства я представлю беспристрастному судье. Доказательства вины Эмилио Бельтрана, сеньора в цилиндре и всех прочих.

– Клоун! – послышалось из задних рядов.

Прокурор снова и от имени народа потребовал, что- бы Ансола назвал полное имя упомянутого человека в цилиндре.

– В противном случае я попрошу судью оштрафовать вас.

Судья не стал дожидаться просьбы.

– Вы оштрафованы на десять песо золотом, – сказал он. – А теперь назовите имя этого человека в цилиндре, которого вы считаете причастным к убийству генерала Урибе.

– Если я не называю его, – ответил Ансола, – то лишь по вашей вине.

Он напрягал голос, чтобы перекричать вопли и брань, хлопки по деревянным барьерам, и чувствовал, что потерял контроль над аудиторией.

– Имя его сообщить не могу, потому что не верю, что уликам, которыми я располагаю, будет дан ход. А штраф заплачу – и с большим удовольствием. Но прежде покажу всей стране, кто пособник истинных убийц. Вынесите, ваша честь, определение, которое позволит мне давать показания перед беспристрастным судьей – и вот тогда я предоставлю свои доказательства.

Это был жест отчаяния. Не знаю, понимал ли это Ансола, но для меня это было очевидно. Кому собирался он представить сведения, которые не в состоянии был изложить здесь? В эту минуту поднялся прокурор. И сообщил, что Ансола выдвинул тягчайшие обвинения, что Ансола постоянно жалуется на предвзятое к себе отношение, чтобы не сказать – травлю, хотя ему никто никогда не запрещал высказывать все, что заблагорассудится. Между прочим, так оно и было. Потом сказал, что обязан самым настоятельным образом потребовать, чтобы сеньор Ансола все же представил свои доказательства, ибо отказ будет значить, что он тщится не прояснить дело, но всеми средствами еще больше запутать его. Против этого тоже трудно было что-либо возразить. Потом сказал, что сеньор Ансола до сих пор не привел ни единого убедительного доказательства. И с этим было не поспорить. И еще сказал, что сеньор Ансола хотел выглядеть здесь знаменосцем правосудия, но вместо этого выставил себя гаером, а в зале суда устроил балаган. Публика меж тем орала, оскорбляла его и уже начала угрожать ему: и как же им понравилось слово балаган, как часто станут они бросать его в лицо Ансоле. Все, что говорил прокурор, соответствовало действительности. Спросил ли себя Ансола, так ли это? Усомнился ли он хоть на миг в своей правоте?

– Если сеньор Ансола не представит доказательств, – продолжал прокурор, – судья обязан будет удалить его со слушаний. Если не представит, сеньор Ансола не сможет жаловаться, что ему не дали слова, и уж тем паче – что на этом процессе выгораживают соучастников убийства.

Судебные хроникеры описали, как в эту минуту Гарсон, прикрывая рот ладонью, переговорил с тремя членами суда, а те, отвечая ему, предприняли те же меры безопасности. Потом судья выпрямился в кресле и объявил:

– Судейская коллегия приняла решение подвергнуть вас, сеньор Ансола, допросу. Соблаговолите точно сформулировать обвинения против всех лиц, которых вы считаете замешанными в убийстве генерала Урибе. Соблаговолите назвать их имена.

– Не могу, – сказал Ансола.