Нетленный прах

V. Глубокая рана




В воскресенье вечером я написал Карбальо – адрес дал мне Бенавидес, потому что тот, который имелся у меня в компьютере, давно изменился, – что должен поговорить с ним. Он ответил немедленно и со своим обычным пренебрежением к безобманным признакам ума ограниченного и банального – к орфографии и грамматике. «Преветствую Хуан Габриэль, – прочел я. – Чему обязан». Я написал, что со времени нашей последней встречи произошло много событий, что и сам я изменился, и обстоятельства мои стали иными; и если несколько лет назад интерес к известным событиям у меня отсутствовал, то теперь я его испытываю и питаю (да, так и написал – «питать»), и мало-помалу пришел к выводу, что книга, которую он мне когда-то предложил написать, может стать для меня судьбоносной (так и написал – «судьбоносной»). Я подумал, что эта риторика растеребит ожидания Карбальо, я ощущал себя бессовестным лгуном, но чувствовал также, что бессовестная ложь – часть миссии, порученной мне Франсиско Бенавидесом, и что цель, следовательно, оправдывает средства. Потом, видя, что Карбальо не отвечает, я решил, что перегнул палку, а этот поднаторевший в шулерских приемах господин догадался о моих истинных намерениях. С этой мыслью я пошел спать, обдумывая дополнительный план действий, призванных все же исполнить поручение и при том не выдать себя. Однако в половине седьмого утра брякнул телефон. Звонил Карбальо.

– Откуда у вас мой номер? – осведомился я.

Ответом он меня не удостоил, а сказал так:

– Рад вас слышать. Вы заняты в эту среду вечером?

– Нет, не занят, – сказал я. И сказал чистую правду, хотя ради такого дела отменил бы любую встречу. – Можем пообедать где-нибудь, если хотите.

– Нет, не хочу. Я вас приглашаю в мою программу.

Так я узнал об очередном перевоплощении этого непредсказуемого человека. Карбальо сумел устроить себе собственную программу на радио – четырехчасовую передачу, выходящую каждую ночь после полуночи: там он интервьюировал (впрочем, это слово чересчур профессионально по отношению к тому, что происходило в этом эфире) одного или двоих гостей. За последние пять лет передача под названием «Ночные птицы» могла похвастаться участием политиков, футболистов, известных артистов, военных в запасе (который, как известно, карман не тянет) или в отставке, популярных исполнителей, актеров, снявшихся в сериалах, романистов, поэтов, а также поэтов, писавших романы, политиков, считавших себя поэтами, певцов, считавших себя артистами, и мне хватило краткой пробежки по интернету, чтобы понять: программа, о которой ничего в моих кругах не слышали, имела свою преданную аудиторию, высоко ценившую ее – и тем выше, что она поневоле была не массовой а, можно сказать, полуподпольной. Приглашенных просили принести с собой носитель с десятком песен, чтобы дать представление о личных музыкальных пристрастиях, и напитки на свой вкус: кофе в термосе, бутылку водки, рома или воды. Помимо этого, от гостей требовалась лишь некоторая раскованность и словоохотливость, потому что беседа с их участием занимала первые два часа «Ночных птиц». В течение этого времени Карбальо разговаривал с приглашенными и принимал звонки слушателей, а следующие два часа оставался в студии один, продолжая телефонные беседы и чаще всего комментируя слова уже удалившегося гостя, перемежал их музыкальными вставками и заполнял эфир собственными монологами: таким манером за несколько лет подобралась компания одиноких бессонных слушателей – полуночников по складу характера или по образу жизни, а также тех, кто мог бы считать себя супержаворонками. Теперь Карбальо позвал и меня принять участие во всем этом, и цена за то, чтобы вновь свести с ним знакомство, не показалась мне чрезмерной.

И, стало быть, в ближайшую среду, в половине двенадцатого ночи – весьма прохладной – я уже припарковался перед комплексом в Туделаре и спросил вахтера, томившегося в желтом круге света, где бы найти Карлоса Карбальо. Тот замялся, заглянул в книгу, показывая тем самым, что не принадлежит фанатам «Ночных птиц». Следуя его туманным указаниям, я по уже полутемным лестницам поднялся на второй этаж и пошел по застланному ковровой дорожкой коридору, освещенному только неоновыми трубками и отблесками из тех студий, где еще теплилась жизнь. В руке у меня была полулитровая бутылка виски, в кармане пиджака – флешка с десятью моими любимыми песнями – вернее, с десятью песнями, которые на этот вечер спешно стали моими любимыми – и, протягивая Карбальо маленький пластмассовый цилиндрик, я сообразил, что в каждой из них – от «Элинор Ригби» до «Городов», от какой-то композиции Пола Саймона до какой-то – Серра – речь идет об одиночестве.

– А вот и наш гость! – оповестил Карбальо неизвестно кого. – Проходите-проходите, будьте как дома.

На нем были светлые джинсы, ремень на которых не сумел совладать с его рубашкой, а на шее наверчен черно-белый клетчатый шарф, хотя было нехолодно. Мне показалось, что Карбальо бледней, чем раньше, и я немедленно увязал эту бледность с его нынешней работой – он вошел в категорию людей, которые по ночам работают, а днем отсыпаются, а потому мало видят солнечный свет. Этим, без сомнения, объяснялись оливковые подглазья и голубоватые прожилки, заметно обозначившиеся на скверно выбритых щеках. Карбальо не стал задавать мне вопросы, которые столь в ходу у нас в Боготе – как поживаете? как дела? как оно? – но сразу провел меня в студию и попросил присесть перед микрофоном, украшенным маленьким флажком Колумбии, а сам тем временем закрыл чем-то так обитую дверь и наклонился к звукорежиссеру, давая ему какие-то неслышные мне пояснения, которых я не мог услышать. Когда же он занял свое место и надел наушники, движениями длинных пальцев показав, чтобы я сделал то же самое, я подумал, что он хочет, чтобы наша беседа сразу пошла в эфир и не надо было тратить время на фальшивую учтивость приветствий и разговоры ни о чем. И еще подумал, что он стал совсем нетерпим к ритуалам общежития. Однако я и представить себе не мог, что он подстраивает мне ловушку.

– У нас сегодня гость особенный, – начал Карбальо. И дальше началось все, что было мне так памятно, с первых его слов в буйный рост пошли банальности вперемешку с экстравагантными откровениями. Довольно небрежно представив меня, он не преминул сообщить слушателям, что беседуем мы не в первый раз. – А знаете ли вы, мои ночные птицы, мои уважаемые радиослушатели, при каких обстоятельствах мы познакомились? – осведомился он, чуть понизив голос и без малейшего усилия добившись особой доверительности, что входило, вероятно, в репертуар его трюков. – Он сломал мне нос стаканом для виски. Так состоялось наше знакомство. В первый раз я приглашаю в программу человека, отправившего меня в больницу. В первый и, надеюсь, в последний, а? – Он издал этакий сообщнический смешок, адресованный, однако, не мне: у меня на глазах Карбальо устанавливал близкие отношения с тысячами безымянных людей, слушавших нас в этот миг. И процесс этот завораживал. – А было это девять лет назад, девять лет без нескольких месяцев. И вот, дорогие радиослушатели, ночные мои птицы, мы с ним сидим здесь как ни в чем не бывало. И знаете, почему? Потому что у всего всегда есть причина. Добрый вечер, Хуан Габриэль, как поживаете?

– Отлично, Карлос, – ответил я. – Мне бы хотелось…

– Вы автор нескольких книг, а еще ведете колонку в газете «Эспектадор». И в этом качестве удивили нас в начале года, удивили, потому что мы не знали, что вас интересует убийство Рафаэля Урибе Урибе.

Он застал меня врасплох. К этому времени я уже почти совсем забыл ту внезапно родившуюся колонку, но тут вдруг вспышкой высветился в мозгу комментарий недовольного читателя, под личиной которого выступил, как я догадывался, Карлос Карбальо. Впрочем, сейчас я готов был признать его правоту.

– Ну, по сути дела, колонка была не только про Урибе Урибе, – сказал я. – Она прежде всего была про книгу, которая мне очень понравилась – она называется «Призраки Сараево», и я ее горячо рекомендую прочесть всем. Во-вторых, там говорилось о двух годовщинах, о двух преступлениях, совершенных…

– Когда вы заинтересовались Урибе Урибе? – перебил меня ведущий.

– Не помню… – сказал я. – Недавно.

– Вот как? Однако вы упоминали это имя в начале одного из своих романов – «Тайная история Костагуаны». Упоминали и самого Урибе Урибе, и его убийц Галарсу и Карвахаля. И было это семь лет назад, так что не столь уж недавно возник ваш интерес, а?

– Да, верно. Я не помню этого, но выходит, что так. Не знаю, право, Карлос, это убийство занимает меня, как и всякого колумбийца. Я…

– Вы в самом деле так считаете? Я вот совсем в этом не уверен. И не знаю, многие ли из моих слушателей, моих ночных птиц, вообще слышали имя Рафаэля Урибе Урибе. Многие ли знают, как он погиб, а? А вот вы знаете, как это произошло?

Кое-что знаю. Именно так я хотел ответить Карбальо, что кое-что знаю, хоть и не много. В самых общих чертах сохранилась в моей памяти эта сцена, неведомо как запечатлевшаяся там – именно так все мы воспринимаем прошлое. Разумеется, я помнил содержание своей колонки: 15 октября 1914 года, за сто лет (без восьми месяцев) до этого разговора, генерал Рафаэль Урибе Урибе, шедший по западной стороне Седьмой карреры, был насмерть забит двумя плотниками, орудовавшими строительными молотками. Да, это я знал, и знал с детства. Мне было, вероятно, лет девять или десять, когда отец привел меня на место трагедии, показал убогую мраморную доску в память этого события и рассказал про убийц. Галарса и Карвахаль – с тех пор музыка этих фамилий сопровождает меня, словно припев народной песенки, хотя должно было пройти несколько лет, прежде чем к фамилиям присоединились имена, прежде чем мое отроческое воображение отделило наконец одного от другого, и я начал воспринимать их как личности, а не как двуединое и неразделимое существо, не как таинственное двуглавое чудовище. Не знаю, как я воспринимал все это в детстве, когда шел со всей семьей по площади Боливара, не помню, как виделась мне та зверская сцена, которая предстала глазам горожанам в 1914 году. Но сейчас я отдавал себе отчет, что моя неосведомленность, не довольствуясь скудостью общеизвестных сведений, наверняка украшала этот эпизод подробностями неточными или вовсе невозможными.

Я мог бы объяснить все это Карбальо, но не стал. А ограничился упоминанием о Галарсе и Карвахале и о западной стороне Капитолия. Ведущий скорчил недовольную гримасу (по счастью, невидимую слушателям) и продолжал:

– Да, так утверждает история. Но мои ночные птицы знают, что история иной раз… – как бы это помягче сказать?.. – горазда приврать. Не так ли, дорогой Хуан Габриэль? – Этот вопрос был задан медово-снисходительным тоном. – Истина может выглядеть совсем иначе, а? Точно так же истинное убийство Гайтана – возьмем это как пример – отличается от того, что втюхивают нам школьные учебники.

– Да, я как раз спрашивал себя, скоро ли вы вспомянете Гайтана, – сказал я, пытаясь с помощью юмора перехватить инициативу. А про себя подумал: «Гайтана, позвонок которого ты украл». – Вы ведь знаете, мой дорогой Карлос, я не доверяю конспирологии. Хотя теории заговора обрели сейчас популярность, и мы…

– Одну минуту, – снова прервал он меня. – У нас звонок! – Он отвел от меня взгляд (мне показалось при этом, что я сбросил с плеч тяжкую ношу) и устремил его куда-то в пространство. – Доброй ночи! С кем имею удовольствие беседовать?

– Доброй ночи, Карлитос, – ответил мужской голос. – Меня зовут Исмаэль.

– Что вы хотели сообщить нам, дон Исмаэль?

– Что я тоже читал колонку молодого Веласкеса, – произнес голос, слегка искаженный помехами. Карбальо не стал поправлять его, и не мне было вмешиваться с известием, что моя фамилия – Васкес. – И намерен ему сказать вот что: если его так интересует Первая мировая война, не следует сбрасывать со счетов явление, которое он так презрительно обозвал «конспирологией».

– Вовсе не презрительно, – попытался возразить я.

– В своей колонке вы написали про Франца Фердинанда. Вы написали про Гаврилу Принципа. И сказали, что убийство первого вторым привело к началу войны. Вы позволите вопрос?

– Сколько угодно, Исмаэль, – ответил я как можно более любезно.

– Вам известно, при каких обстоятельствах вступили в войну Соединенные Штаты?

Невероятно. Я взглянул на часы: не прошло и получаса, а у меня уже принимают экзамен по новейшей истории Запада. Карбальо сидел, широко открыв глаза и придав лицу выражение такой абсолютной серьезности, словно ничего на свете в этот миг не было важнее, чем правильный ответ о причинах, побудивших США принять участие в Первой мировой войне, которую в ту эпоху еще называли не «первой» (поскольку никто не ведал о возможности второй), но – Великой. Да, так ее называли – Великая война. И еще с популистским оптимизмом – Война За То, Чтобы Больше Не Было Войн. Название ее с годами менялось, как, вероятно, и ее характер или объяснение, придуманное нами для разговоров о ней. Наши способности давать явлениям имена и названия ограниченны, и границы эти тем более жестки или чувствительны, если явления уже исчезли навсегда. Прошлое – это ведь повествование, притом построенное на другом повествовании, некое состоящее из глаголов и существительных приспособление, которым иногда нам удается ухватить страдания человека, его страх перед смертью, его неистовое желание жить, его тоску по отчему дому, где тревожатся о солдате, сидящем в окопах где-то во Фландрии и, быть может, уже убитом, пока его вспоминают.

– Ну, если не ошибаюсь… – начал я. – Президент Вильсон объявил войну Германии после гибели «Лузитании». Пассажирский лайнер был потоплен германской субмариной. Погибло больше тысячи человек. Вильсон объявил войну не сразу, но очень вскоре.


– Ага… А скажите-ка мне, когда она затонула?

– Точную дату не помню. Должно быть…

– 7 мая 1915-го, – сказал Исмаэль. – А когда англичане расшифровали германский код?

– Когда что сделали?

– Расшифровали германские коды. Когда англичане сделали это?

– Не знаю, Исмаэль.

– В декабре 14-го, – сказал электронный голос. – Месяцев за пять до трагедии с «Лузитанией». Теперь ответьте мне: если сэр Уинстон Черчилль, занимавший в ту пору должность первого лорда Адмиралтейства, знал местоположение каждой германской лодки, почему же одна из них смогла приблизиться к пассажирскому судну и выпустить торпеду? «Лузитания» пошла ко дну в проливе, недалеко от гавани. Вы знаете, зачем она там находилась? Чего ждала? Она ждала миноносец, который должен был проводить ее в английский порт. Миноносец назывался «Юнона». И он так и не появился: не появился потому, что Черчилль отдал ему приказ вернуться в порт. Отсюда вопрос, который я хотел бы задать нашему гостю. По какой причине Черчилль приказал «Юноне» вернуться в порт? Почему он, будучи осведомлен о присутствии в тамошних водах трех германских субмарин, намеренно оставил лайнер без защиты. Скажите мне, почему?

Я вдруг почувствовал усталость, огромную усталость – и не потому, что было уже поздно. А просто – как будто приоткрыл дверь, и из глубины ночи донеслись ко мне неизвестно откуда слова, осуждавшие и упрекавшие меня за наивность и простодушие. Я взглянул на Карбальо, ожидая увидеть у него на лице удовлетворение охотника, который умело расставил силки и теперь возвращается глянуть, что за дичь в них попалась. Однако не обнаружил ничего подобного и вообще ничего, кроме искреннего интереса к словам Исмаэля и к моему на них ответу. Вероятно, из таких, как этот Исмаэль, и состояла аудитория «Ночных птиц», публика Карлоса Карбальо, и я без труда представил этих неженатых и незамужних людей, днем кое-как исполняющих свои служебные обязанности и начинающих жить полной жизнью лишь к ночи, и в одиночестве своих маленьких квартир, в окружении книг, не расставленных на полках, а громоздящихся кучами, они включают компьютер или радио и ждут полуночи, когда для них, словно для Золушки – только наоборот – начнется волшебство. В компании с Карбальо или, вернее, с его голосом, эти мужчины и женщины несколько часов кряду исследуют изнанку мира, познают истину, которую замалчивает официальная история, и, сплоченные этим братством по паранойе, этим удовольствием от совместного негодования, обретают то, что способно объединить двух людей, не знающих и даже никогда не видевших друг друга – общность преследователей. Все эти мысли пронеслись у меня в голове за долю секунды, и лишь теперь, когда я пишу эти строки, открывается мне смысл всего, что произошло потом. Я кое-что понял: например, почему Исмаэль дозвонился в эфир так скоро, словно заранее знал мое мнение по поводу конспирологии, и с какой целью Карбальо пригласил меня в свою программу. Разумеется, не потому, что его интересовали мои воззрения или, боже упаси, мои книги. Он меня позвал, чтобы испытать. Вернее сказать, он меня позвал не из-за моих книг, написанных раньше, а чтобы узнать, узнать точно, отринув всякие сомнения, заслуживаю ли я того, чтобы написать новую. Это озарение почти ослепило меня. И я поспешил ответить:

– Потому что ждал, пока «Лузитанию» потопят.

– Что-что? – переспросил Карбальо.

– Очень просто, – ответил я. – Речь шла о том, чтобы втянуть Соединенные Штаты в войну, не так ли? Однако США не имели обыкновения вмешиваться в международные конфликты – эту традицию заложили еще отцы-основатели. Я даже думаю, Вашингтон сделал ее чем-то вроде национальной философии. – Это было смутное воспоминание о чем-то, читанном давным-давно, неточное. Я был готов к тому, что меня начнут разоблачать. Однако этого не произошло. – Тем не менее многие желали, чтобы США вступили в войну, потому что война увеличивает барыши. Все знают, что американские богачи хотели этого, поскольку участие открывало самые радужные перспективы. Но президент Вильсон наотрез отказывался ввязываться в войну. И понадобилось зверское насилие по отношению к гражданам США, преступление, всколыхнувшее общественное мнение, а оно, в свою очередь, потребовало от президента возмездия и расплаты.

Карбальо откинулся в кресле. Завел руки за голову и пристально взглянул на меня.

– Вам не приходилось слышать о бумагах полковника Хауса? – спросил Исмаэль.

Я не мог признаться ему как на духу, что впервые слышу о них. Но знал, что в этом нет необходимости, потому что Исмаэль хотел говорить, просто до смерти хотел говорить. Так что я позволил ему это.

– Да кто же не слышал об архиве полковника Хауса?

– Вот именно – кто? Ну, так вот, в этих документах содержится весьма красноречивое свидетельство…

– Сперва давайте объясним нашим слушателям, нашим «ночным птицам», кто такой этот полковник Хаус, – сказал я.

– Да-да, вы правы, – сказал Исмаэль. – Полковник Хаус был главным советником президента Вильсона, который доверял ему безраздельно. Так вот, в его дневниках записан разговор с сэром Эдвардом Греем, министром иностранных дел Великобритании. Беседа состоялась незадолго до гибели «Лузитании». Грей спрашивает, как поступят США в том случае, если Германия потопит трансатлантический лайнер, полный пассажиров-гринго.

– У нас не принято употреблять это слово, – вмешался Карбальо.

– Виноват, американцев. Что предпримут США, если немцы пустят на дно лайнер с пассажирами из Северной Америки. И полковник Хаус отвечает: я думаю, в стране поднимется волна такого негодования, что этого будет довольно для вступления в войну. Передаю смысл его высказывания более или менее точно.

– Именно так все и вышло. Не более и не менее, – сказал я.

– От участия США в войне многие обогатились. Рокфеллеры заработали около двухсот миллионов долларов. Джи-Пи Морган получил от Ротшильдов кредитов на сто миллионов. И вы, разумеется, знаете, какой груз перевозила «Лузитания».

– Разумеется, – подтвердил я. – Но пусть узнают и наши «ночные птицы». Скажите нам, Исмаэль, каков был этот груз.

– Боеприпасы. Шесть миллионов патронов, принадлежавших самому Джи-Пи. Если бы кто-нибудь выдумал такое, ему бы никто не поверил.

– А тут и выдумывать ничего не надо.

– Не надо. Потому что так было на самом деле.

– В истории, о которой никто не рассказывает.

– Совершенно верно.

– Но которую надо уметь видеть.

– Уметь видеть, – повторил Исмаэль.

– Надо уметь вычитывать суть вещей.

Карбальо смотрел на меня одобрительно – с видом священника, учителя или руководителя секты.



В оставшееся время я успел порассуждать о том, что Великая французская революция на самом деле была заговором буржуазии, о том, как тайное общество иллюминатов объявило войну религии во всем мире, о том, что истинный источник философии нацизма (да, кто-то употребил это выражение – философия нацизма) следует искать в 1919 году, когда Гитлер вступил в не менее тайное общество под названием «Туле». Ближе к концу я узнал, что теория эволюции была одним из инструментов социализма, который его адепты пытались внедрить в нашу цивилизацию, а ООН – это ширма для тех, кто желает установить новый мировой порядок. Узнал также, что война с наркотиками, объявленная президентом Никсоном в начале 70-х, обернулась самой удачной в истории США стратегией империализма, поскольку она позволила Штатам навязать свои законы Латинской Америке, меж тем как черные деньги от сбыта наркотиков питали их экономику. И около двух часов ночи, во время паузы, заполненной одной песней Ива Монтана и одной – Жака Бреля, я поблагодарил Карбальо и протянул ему на прощание руку. На миг она повисла в воздухе; миг этот был краток, но я успел заметить, что взгляд Карбальо изменился – недавнее одобрение исчезло бесследно. Впрочем, это было не так – просто он сделался задумчив и тускл, словно пламя догорающей свечи.

– Ну ладно, мне пора, – сказал я. – Но я готов написать книгу, о которой у нас шла речь, так что позвоните мне, когда сочтете нужным.

И уже двинулся к выходу, но Карбальо схватил меня за руку.

– Нет-нет. Подождите еще немного. Я закончу программу, и вы меня отвезете домой.