Неназываемый

Она вернула ему Реликварий. Это единственное, что имело значение, пусть даже она не чувствовала ни малейшей радости по этому поводу. А еще она помешала Оранне его открыть – но эта мысль напомнила ей о том, что Неназываемый все еще существует, никогда не исчезнет и никогда ее не забудет.

Со стыдом вспомнилось, как часто она воображала себе раньше сцену вручения Реликвария Сетенаю. Не то чтобы она надеялась на ликующую толпу или, боже упаси, на медаль за пленение Оранны. Она не знала толком, чего хотела. Доверия, признания… но ведь она этого добилась? Он доверял ей настолько, насколько мог вообще кому-либо доверять. И хватит с нее.

Она не ответила на письмо, и в течение следующих нескольких дней никаких вестей из Тлаантота больше не было. Она пыталась привыкнуть к огромной кровати с балдахином. Она изнуряла себя прогулками по лесу, но по ночам не могла заснуть, прислушиваясь к голосам умерших. Ей снились кошмары. Там были Тал и Шутмили, их убивала она или кто-то другой: просто еще две ее жертвы. Ради Сетеная она убила многих, начиная с Акаро. Именно этого он и ожидал от нее. Это было частью ее обучения, частью ее стараний сбежать как можно дальше от Дома Молчания и стать кем-то совсем другим – и ей это удалось.

Меч не знает ни жалости, ни сожалений. Так говорил Сетенай, а может – один из ее наставников, а может, это была строчка из какой-то дешевой драмы в Сером Крюке. Каждую ночь она неподвижно лежала, не сводя глаз с тяжелого балдахина и отгоняя новый кошмар.

Но ничто не помогало против снов, в которых полумертвая Шутмили, с трудом дыша, пыталась встать и посмотреть ей в лицо, хватаясь за рассыпающееся на куски тело.

Ксорве просыпалась, глотая ртом холодный воздух, будто утопающая, и пыталась привести мысли в порядок. Это была мимолетная слабость. Ей доводилось видеть людей в отчаянии. Она успокаивала себя, что со временем станет легче.

И тогда она сможет думать о Шутмили.

Это был мой выбор. Я не собираюсь возвращаться.

После этого воспоминания заснуть уже не удавалось. Как-то утром, через несколько дней после письма, горничная пришла на рассвете и застала полностью одетую Ксорве, которая выметала и без того чистый очаг.

В тот день она спустилась в деревню на окраине леса. Белые домики, завитки дыма на беловатом небе, худощавые тлаантотские дети, похожие на грибы-дождевики в своих теплых одеждах – наступила осенняя прохлада. Эта картина так напомнила ей деревню под Домом Молчания, что она купила бутылку настойки и вернулась, ни с кем не заговорив.

Она никогда не любила крепкие напитки, но так было проще засыпать, а сновидения теряли свою остроту. Наверное, ей мог бы помочь лотос, но даже если удастся его достать, это не то забвение, в котором она нуждалась. Черный лотос усиливал восприятие, заставая врасплох. Ей не хотелось ничего видеть в темноте.

Выпив, она забылась тяжелым сном, когда солнце еще только начало тонуть в небе. Разбудил ее звук чьих-то шагов. Это был не егерь и не его дочь. Кто-то другой. Тревога развеяла туман в голове, и она резко села, пытаясь схватить меч. Но его не было рядом. Он лежал рядом с охотничьим луком и до него было не дотянуться. Мгновение спустя перед Ксорве стоял незнакомец, его силуэт вырисовывался на пороге в последних лучах солнца.

– От тебя воняет, – сообщил Талассерес Чаросса. – Это что, хлебная настойка?

Ксорве прижалась к стене, глядя в его сторону. Глаза слипались, и было больно смотреть на свет.

– Кажется, картофельная, – ответила Ксорве, сфокусировав на нем взгляд.

– О, неплохо, – сказал Тал. Он протянул ей руку, и она ухватилась за нее: мысли путались, и стыдно ей не было. – Ну ты и надралась, – заметил он. – А Сетенай сказал, что ты уехала, чтобы прочистить мозги.

Она всем весом навалилась на его плечо, пытаясь выпрямиться, и он поморщился.

– Извини, – пробормотала она, ощутив укол вины сквозь затуманенное алкоголем сознание.

Горничная уже приходила и оставила поднос с ужином. Она наверняка видела Ксорве в беспамятстве. Когда Ксорве протрезвеет, ей будет стыдно за это.

Усилившийся ветер свистел в камине. На подносе стояли давно остывшие чайник с отваром железницы и миска с чечевицей. Тал с подозрением поковырял чечевицу.

– Зачем ты здесь? – спросила Ксорве.

Между ними снова выросла преграда. В голове потихоньку прояснялось, и она вспомнила, что ненавидит Тала, а у него есть все причины ненавидеть ее. Она вернула Реликварий. Этого он ей не простит.

– Меня послал Сетенай, – сказал он. В голосе, как она и ожидала, слышалась горечь, но на этот раз он, кажется, контролировал себя. – Он хочет, чтобы ты вернулась. Он думал, что к этому времени ты уже будешь дома.

– Ну, скажи ему, что я пока не готова вернуться, – сказала она.

– И когда же будешь готова? – спросил Тал. Пошатнувшись, она вдруг осознала, что не думала об этом. Возможно, она и не собиралась возвращаться. Возможно, она хотела полностью забыться, пить и просто лежать, пока не поймет, как ей быть дальше.

– Не знаю. Я не в том состоянии, чтобы работать, – сказала она.

Тал пожал плечами.

– Протрезвеешь во время полета. Он хочет, чтобы ты вернулась в Тлаантот.

– Зачем?

– Откуда мне знать? – бросил Тал. Вспышка гнева, как вспышка костра, затухающего во тьме. – Он хочет вернуть своего любимого охранника.

Ксорве прижала костяшки пальцев к вискам, будто так она могла унять подступающую головную боль.

– Не думаю, что у него есть любимчики, кроме тех случаев, когда ему это нужно, – сказала Ксорве.

Тал тревожно посмотрел на Ксорве, циничная улыбка уступила место хмурой и горькой усмешке.

– Может, и так. Ты не видела его с этой женщиной. Оранной.

– Что? – переспросила Ксорве, вспомнив письмо Сетеная.

– Ну… – начал Тал, подбирая слова. Он избегал смотреть Ксорве в глаза, его уши страдальчески опустились. – С тех пор, как ты так любезно притащила ее обратно в Тлаантот, ее держат в камере. Но по ночам она приходит к нему в комнату. – Он бросил на Ксорве быстрый взгляд, надеясь увидеть ее реакцию. – Чтобы поболтать.

– У меня были такие подозрения, – сказала Ксорве. – Но я уверена, что они ненавидят друг друга. – Что бы между ними ни было, Ксорве верила, что в Эчентире этому пришел конец.


– О, да, – протянул Тал. – Они ненавидят друг друга. Но им есть о чем поговорить.

Ксорве вспомнила полоску света под дверью библиотеки, и момент из прошлого внезапно прояснился, как будто она протерла запотевшее окно. Она не простила мне того, что я оставил ее в Доме Молчания, сказал однажды Сетенай. Тогда Ксорве этого не понимала, но, конечно, Оранне было столь же одиноко в Доме Молчания, как и самой Ксорве. Сетенай появился и исчез, не забрав с собой Оранну.

Есть о чем поговорить.

– Ну, – сказала она и посмотрела на Тала. Тот провел рукой по волосам и обхватил лицо ладонями, все еще избегая встречаться с ней взглядом. – Значит, без меня тебе не хватает развлечений, – продолжила она.

Тал закрыл лицо руками и сделал вид, что смеется.

– Я спал с ним три года, тупица, – сказал Тал. Казалось, он вот-вот заплачет. – Ты просто ничего не замечала.

Ксорве утратила дар речи.

Насмехаться бесполезно. Он не лгал ей. Это просто… факт.

Как она могла пропустить нечто подобное? Наверное, они намеренно скрывали происходящее. Сам этот факт и все последствия, вытекающие из него, как ледяная вода из тающего ледника.

– Не ревнуй, – заметил Тал с напускным смехом. – Теперь, когда она здесь, я могу с тем же успехом стирать его гребаные галстуки.

Ксорве вытащила фляжку с картофельной настойкой из пальто и протянула ему. Коротко рассмеявшись, он взял ее и убрал в карман.

– Даже не думай меня жалеть, а то меня стошнит, – сказал он. Выпрямившись, он, будто поношенную куртку, накинул на себя томный вид. Сделал паузу, чтобы собраться. Ксорве была благодарна за передышку – она успела успокоиться и изобразить безразличие.

– Кончай хандрить, возьми себя в руки и собирай вещи, – велел Тал. – Мы едем домой.

Первой мыслью Ксорве было отказаться. Ей не хотелось встречаться с Сетенаем и снова гулять по Тлаантоту, как будто все было по-прежнему.

Но здесь она не обрела покоя. Она надеялась, что ей полезно будет побыть наедине со своими мыслями, но они оказались неважной компанией. Как однажды заметила Шутмили, думать – это не так здорово, как об этом говорят. Сетенай хотя бы даст ей работу и цель, и она сможет отвлечься.

– Давай же, – сказал Тал. – Для чего еще мы годимся?

Для чего они точно не годились, так это для праздной беседы. Путешествие до Тлаантота заняло у них всю ночь, и почти все это время они провели в молчании.

Ксорве беспокоило то, что она так ошибалась насчет Тала. Его томление было настолько очевидным, что она даже не задумывалась, что могло за ним скрываться. Она всегда считала, что Тал добивается, чтобы его заметили, пожелали, выделили. Но, видимо, этого было недостаточно. Совершенно точно недостаточно. Во всяком случае, для Тала.

Она осторожно проверила собственные ощущения, аккуратно прикоснувшись к ним, прежде чем отдаться им целиком. Нет. Она не может думать об этом сейчас.

Из темноты, будто морское чудовище, вынырнул тускло сияющий на горизонте Тлаантот. Полностью протрезвевшая Ксорве сменила утомленного Тала в кресле пилота.

Пора возвращаться. Уже завтра она вернется к старой работе, и все закончится. Но радости не было, только усталость.

Тал дремал под одеялом. Интересно, снятся ли ему те же отвратительные сны, что и ей? Задыхающийся Олтарос, жертвенные трупы, истекающие кровью в Пустом Монументе?

Прищурив один глаз, он посмотрел на нее.

– Я видел ее, – сообщил он заплетающимся языком, будто не до конца проснулся. – На корабле.

Ксорве замерла.

– Кого?

– Девушку. Карсажийку. Ш’мили.

– О чем ты? – спросила Ксорве. Она выпрямилась, насторожившись, словно в ожидании засады. – Как? Когда?

– После случившегося в Антрацитовом Шпиле карсажийцы забрали нас обоих на свой корабль. Я проснулся в карцере, а она была в соседней камере. Живая. Они спорили, что с ней делать. Вряд ли знали, что я их слышу.

– Что? – переспросила Ксорве в темноте напряженным и незнакомым голосом. – Что они говорили, Тал?

– Я был сильно ранен. Думал, что умираю. Не особенно вслушивался, – ответил Тал. По его голосу было понятно, что он скривился.

– Что они говорили? – повторила Ксорве, сжав руки на штурвале.

– Да обычную карсажийскую чушь. Ну, что она слишком опасна, чтобы оставаться в живых, но слишком ценна, чтобы ее казнить. Но в конце концов они решили передать ее Квинкуриату, – сказал он. Ксорве медленно выдохнула. Она не смела надеяться. Если бы Тал все это выдумал, чтобы причинить ей боль, он не стал бы столько тянуть.

– Я не говорил тебе раньше. Не собирался. Не знаю… я… – слышать смущение в голосе Тала – все равно что видеть кошку, разгуливающую на задних лапах.

Она покачала головой.

– Хватит. Ложись спать.

Это было самым безобидным поступком Тала, и, конечно же, это было ужасно больно. Последние несколько недель она пыталась спрятать свои воспоминания как можно глубже. А теперь откуда ни возьмись появился Тал и решил все разбередить.

Если Шутмили жива, то ее либо держат в карсажийской темнице, либо уже отдали Квинкуриату. И что бы ни ждало ее в итоге – смерть, плен или забвение, – она до последнего будет помнить, что сделала Ксорве. Шутмили доверилась ей, и вот к чему это привело.