Некто Гитлер: Политика преступления

В марте 1938 года Гитлеру в результате аншлюса удалось сделать из германского рейха великогерманский; в сентябре того же года Англия и Франция в Мюнхене согласились на расширение этого рейха за счет населенных немцами приграничных областей Богемии и Моравии. Мюнхенское соглашение означало нечто большее, чем просто расчленение Чехословакии, напрасно рассчитывавшей на свой союз с Францией. Фактически он означал политическое отступление Франции и Англии из восточной части Европы и признание Восточной Европы вплоть до русской границы зоной германского влияния. Оставшаяся по Мюнхенскому соглашению часть независимой Чехословакии была теперь воском в гитлеровских руках. Польша и Венгрия, которых Гитлер привлек к грабежу чехословацких территорий, стали союзниками Германии, причем слабыми союзниками сильного государства[111]. Румыния и Югославия, столь тесно связанные с Германией экономически, что вполне можно было говорить об их экономической зависимости от рейха, вынуждены были подкрепить свою экономическую зависимость политически: их союзнические отношения с Францией после Мюнхена обесценились до нуля. Болгария и Турция, старые, еще со времен Первой мировой войны союзники немцев, вновь стали ориентироваться на Германию.

Итак, Гитлер осуществил свою первую юношескую мечту: великогерманский рейх, господствующий над всеми наследниками старой Австро-Венгрии, то есть всем пространством между Германией, Австрией и Россией, с полного на то согласия Англии и Франции. Причем Россия с недобрым подозрением, но абсолютно бессильно вынуждена была следить за фантастическим возрастанием враждебной мощи вдоль всей своей западной границы. Все, что теперь оставалось руководителям Германии, это организовать новую великогерманскую, восточноевропейскую империю, придать ей надлежащую форму, а ее народам дать время свыкнуться с новыми условиями существования. Войны для всего этого вовсе не требовалось, и то, что все это произошло без войны, как раз и было тем подразумеваемым условием, без которого Гитлеру не удалось бы получить согласие Англии и Франции на его великогерманский рейх. Ведь Франция и Англия хотели купить в Мюнхене «мир для нашего времени»[112], и если английский премьер-министр Чемберлен по возвращении из Мюнхена провозгласил эту цель достигнутой – провозгласил, как выяснилось, несколько преждевременно, – то только потому, что ему казалось: теперь Гитлеру предстоит долгая и сложная работа, а именно организация и консолидация огромного, гетерогенного восточноевропейского пространства, которое Чемберлен вместе со своим коллегой Даладье освободил для германского влияния. Эта работа требовала и такта, и тонкого политического чутья, но прежде всего, скажем так, искусства государственного строительства, а также – терпения.

Но как раз эти качества у Гитлера отсутствовали. Прежде мы уже сталкивались с недостатком созидательного дара у Гитлера, в особенности в том, что касается конструктивности государственного деятеля. Если он даже собственному, уже существующему государству не смог или не захотел придать сколько-нибудь приемлемый конституционный порядок, то что уж говорить о вновь создаваемом сообществе государств! Государственнической фантазии на это у Гитлера не было ни на йоту, более того, странно сказать, но судьба народов и стран, на которые он наложил руку, совершенно не интересовала его. Это были слуги, источники сырья и плацдармы для новых военных действий.

Ему не хватало терпения, которое просто необходимо, для того чтобы организовать новую империю – решение этой задачи может потребовать целой жизни. С 1925 года перед ним маячила другая, куда более грандиозная цель: завоевание и покорение России с предшествующим устранением Франции; а кроме того, он хотел, как мы это видели, воплотить все свои мечты еще при жизни. У него просто не было времени. В апреле 1939 года ему исполнилось пятьдесят, а мы помним уже процитированные нами слова: «Я хочу начать войну сейчас, а не тогда, когда мне будет пятьдесят пять или шестьдесят». Собственно говоря, он хотел начать войну уже в 1938-м – это его признание мы также цитировали в другой связи. Мюнхенское соглашение, которое и враги, и друзья Гитлера справедливо оценили как сказочный триумф, сам Гитлер воспринял как поражение: пакт был заключен помимо его воли, вне его расчетов, он был вынужден получить из рук Франции и Англии то, что собирался взять силой, из-за этого он терял время. В 1939 году он развязал войну, которая в 1938-м ускользнула от него: оккупацией и разделом беззащитной Чехословакии он разрушил основу Мюнхенского соглашения, а когда в ответ Англия и Франция заключили (или обновили) военные соглашения с Польшей, он разразился знаменитым: «Теперь – пора!» – и объявил войну Польше, чем спровоцировал Англию и Францию на объявление войны Германии.

Объявление войны – еще не война. К активным боевым действиям против Германии в 1939 году ни Франция, ни Англия не были готовы ни материально, ни психологически; они предоставили Гитлеру возможность вести войну против них. К войне против Франции Гитлер был подготовлен, но зато совершенно не был готов воевать с Англией. Уничтожение Франции в гитлеровских планах было всего лишь прелюдией, подготовкой к настоящей войне за жизненное пространство – против России. Потому-то, наверное, поход на Францию 1940 года стал самым большим его успехом.

Напротив, Англия в гитлеровских планах занимала либо союзную, либо благожелательно-нейтральную позицию. Подготовкой к вторжению в Англию или к войне в океане Гитлер никогда особенно не занимался. Он испугался импровизированного вторжения в Англию – учитывая превосходство Англии на море и в воздухе, правильно испугался. Воздушный террор оказался плохим средством принудить Англию к миру[113], скорее он сыграл прямо противоположную роль. Так летом 1940 года Гитлер взвалил на себя вынужденную войну с Англией – первый знак того, что вся его политика 1938–1939 годов была ошибочной.

Но зато он победил Францию, что окружило его ореолом непобедимости в глазах всей Европы, вслед за чем запад Европы от Нордкапа до Пиренеев лег к ногам Гитлера. Ему был предоставлен тот же шанс, что и после Мюнхенского соглашения: дать Европе, на этот раз всей, а не только Восточной, «новый порядок» во главе с Германией. Судьба не просто предлагала ему этот шанс, она настойчиво требовала этот шанс использовать, потому что теперь шла война, а победоносная война, если она не бессмысленна, должна завершиться мирным договором. Более того, сама Франция продемонстрировала готовность к миру, а некоторые ее правящие политики – готовность к союзническим отношениям. То, что они недвусмысленно предлагали, именовалось «сотрудничеством» (collaboration) – понятие, как известно, весьма растяжимое[114]. Если бы Гитлер захотел, то летом 1940 года он вполне мог бы заключить мир с Францией, и если бы этот мир был соответствующим образом преподнесен, то все малые европейские страны, которым еще предстояла война с Германией[115], захотели бы мира с ней. Мирный договор с Францией, а затем созванный вместе с Францией европейский мирный конгресс, из которого мог вырасти союз европейских государств или по крайней мере некое европейское экономическое и оборонительное сообщество, – все это стояло на повестке дня и было доступно любому германскому политику, окажись он в положении Гитлера летом 1940 года. Кроме всего прочего, это позволило бы психологически обезоружить Англию и свести на нет войну с ней. За что было бы сражаться Англии, если те страны, из-за которых она объявила Гитлеру войну, сами заключили бы союз с Германией? И что Англия могла бы сделать против объединенной Европы, да еще объединенной вокруг вооруженной до зубов Германии?

Примечательно, что эти возможности играли не последнюю роль в гитлеровских соображениях и планах в течение двенадцати месяцев с июня 1940 года по июнь 1941-го. Он взвешивал одну возможность за другой, чтобы с презрением их отбросить, ибо сама мысль о подобной политике была ему абсолютно чужда. После победоносного похода во Францию он предложил мир, но это предложение было сделано непобежденной Англии[116], а не побежденной Франции – абсолютно парадоксальное поведение, если вдуматься. Англия совсем недавно вступила в войну, только начала мобилизовать свои силы и резервы и могла это делать совершенно спокойно, поскольку флот и авиация надежно защищали ее от вторжения; ни одной причины, из-за которой она вступила в войну с Германией устранено не было, более того, множились причины, по которым ей следовало продолжать войну: оккупация Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии и Люксембурга – с какой стати Англии было заключать мир? К миру готов побежденный, непобежденный готов продолжать войну.

Войны ведутся, чтобы благодаря победе принудить противника к заключению мира, а если шанс использовать готовность побежденного к миру презрительно упускается, то упускается и сама победа. Гитлер упустил свою победу над побежденной и готовой к миру Францией; вместо этого он предложил мир вовсе не побежденной и ни в коем случае не склонной к миру Англии, не сделав ей ни одной уступки ни в одном из спорных пунктов, которые привели к войне. Это была элементарная и непостижимая политическая ошибка. То, что вместе с упущенной победой над Францией Гитлер окончательно упустил шанс объединения Европы под эгидой Германии, катастрофически эту ошибку усугубляло. Интересно, что эта гигантская ошибка до сих пор практически не разобрана в обширной литературе о Гитлере.

Конечно, невозможно представить себе Гитлера великодушным победителем, как невозможно себе представить его прозорливым, терпеливым и мудрым миротворцем. В своей последней радиоречи 30 января 1945 года он сам назвал себя человеком, «который умеет только одно: бить, бить и бить», – характеристика, которую он полагал справедливым самовозвеличением, хотя в действительности это было самоуничижение, даже преувеличенное. Гитлер мог быть не только агрессивно жестоким, он бывал и терпеливо, выжидательно коварным. Но мудрость кромвелевского высказывания о том, что нельзя по-настоящему владеть тем, что взято одним только насилием, была куда как далека от него; миротворцем он не был, этот талант у него отсутствовал напрочь. Наверное, именно поэтому невероятный шанс, который Гитлер упустил летом 1940 года, ни в одном из трудов о Гитлере и Второй мировой войне всерьез не рассматривался. И наверное, именно поэтому стоит вглядеться в стоп-кадр лета 1940 года, коль скоро мы хотим увидеть все слабые и сильные стороны Адольфа Гитлера: нигде и никогда его сила и его слабость не были проявлены с такой зримой убедительностью, как в то лето.

Ведь Гитлер отверг шанс, которого сам добился. Вне всякого сомнения, в то лето он выказал себя образцом воли, энергии, работоспособности. Он смог задействовать все свои немалые политические таланты, прежде всего безошибочное чутье на скрытые слабые стороны противника, умение «хладнокровно» («eiskalt») использовать эти слабые стороны и «молниеносно» («blitzschnell») наносить удар. («Eiskalt» и «blitzschnell» – любимые выражения Гитлера). Помимо этого, в тот исторический миг он доказал, что наделен очень редкой комбинацией политического и военного талантов. Но у него полностью отсутствовала конструктивная фантазия государственного деятеля, способность построить нечто долговременное. По этой причине он и не мог заключить нормальный мирный договор, точно так же как прежде не мог дать своей стране нормальную действующую конституцию. (Ведь мирные договоры в межгосударственной жизни – все равно что конституция во внутригосударственной.) Ему мешали его боязнь завершенности и нетерпение; то и другое подкреплялось его манией величия и самовлюбленностью. Он совершенно искренно полагал, что никогда не ошибается и слепо доверял своей «интуиции», поэтому и не смог создать такие институции, которые ограничивали бы его действия. А поскольку он полагал себя незаменимым и всю свою политическую программу надеялся выполнить еще при жизни, он не мог вырастить что-нибудь, что требовало времени, и ничего не хотел оставлять своим наследникам. Абсолютно не заботился о тех, кто придет после него. (Симптоматично, что сама мысль о наследниках была ему неприятна.)

В известной мере это те изъяны характера и таланта Гитлера, которые и привели к тяжелым просчетам 1940 года. К тому же за роковые упущения этого лета ответственны ошибки мышления Гитлера-«программатика», о которых мы подробно писали в главе «Заблуждения».

Для Гитлера, как политического мыслителя, война была нормальным состоянием, мир – чрезвычайной ситуацией. Он видел, что очень часто мир можно использовать для подготовки к войне. Он не видел, что все войны ведутся для того, чтобы заключить мир. Победоносная война, а не достигнутый мир – вот что было для Гитлера конечной целью всякой политики. Он сам в течение шести лет, постоянно заявляя о стремлении к миру, готовил войну и теперь, когда она разразилась, вовсе не собирался быстро ее заканчивать. И случайно проговорился: если после победоносных войн против Польши и Франции он допустит наступление промежуточного мира, будет очень трудно поднять Германию на новую войну, на сей раз против СССР.

Еще и по другой причине мысль о мире с Францией была совершенно недоступна для Гитлера. В его политическом мышлении (как мы это увидели в предыдущей главе) победа сильного всегда предполагала «или уничтожение слабого, или безусловное его порабощение». Как раз в связи с Францией в «Моей борьбе» впервые появляется слово «уничтожение» как нечто само собой разумеющееся: «Вечная и до сих пор бесплодная борьба между нами и Францией станет осмысленной только в том случае, если для Германии уничтожение Франции станет всего лишь средством, для того чтобы предоставить нашему народу беспрепятственные возможности для продвижения и расширения своего жизненного пространства». В условиях 1940 года, когда Гитлер еще рассчитывал на мир с Англией, он не решился на ту политику уничтожения в отношении Франции, какую уже проводил в отношении Польши и через год стал проводить в отношении России. Но иной участи, кроме как уничтожения, Гитлер для Франции просто не видел, и потому сама мысль о примирительном, тем более союзническом договоре с Францией была для него запретна. Мысль об уничтожении Франции была не отброшена, а просто отложена – по меньшей мере этот вопрос остался открытым. Во всяком случае, Гитлер не собирался лишать себя этой возможности.

Странным образом здесь соединились две гитлеровские черты, на первый взгляд противоречащие друг другу: его боязнь завершенности и его программный догматизм, догматическая окостенелость. Две эти черты делали его до известной степени слепым, живущим в своем мире, далеком от реальности. Он столь же мало видел неожиданные, противоречащие его программе шансы, как и не предусмотренные его программой опасности. В этом отношении он очень отличался от Сталина, с которым Гитлера роднит весьма многое (прежде всего жестокость, каковой нам придется заняться в следующей главе). Сталин внимательнейшим образом всматривался в окружающую его и быстро меняющуюся реальность; Гитлер верил в то, что сможет сдвинуть горы.

Все это чрезвычайно ярко проявляется в период между июнем 1940 года и июнем 1941-го, когда Гитлер, сам того не зная, решил свою судьбу. Он достиг всего, чего можно было достигнуть, но он этого не видел. То, что мир в континентальной Европе, который срочно надо было заключать, наверняка истощил бы волю Англии к войне, его совершенно не интересовало. Вообще-то его и война с Англией не интересовала: он и не планировал эту войну, она просто не помещалась в гитлеровскую картину мира. То, что вслед за Англией к войне с Германией с угрожающей быстротой приближается Америка, Гитлер долгое время вообще в расчет не принимал. Он верил в американскую отсталость по части вооружения, сильно надеялся на раскол между сторонниками изоляции[117] и сторонниками интервенции, а в самом худшем случае верил в то, что Америку отвлечет от войны с Германией Япония. В его собственную программу внешнеполитических действий Америка не входила. Эта программа предусматривала прежде всего превентивную войну с Францией, благодаря которой у Германии будет защищенный тыл для великой войны, войны за жизненное пространство против России, – и тыл появился, несмотря на то что мир с Францией так и не был заключен. На эту войну Гитлер после некоторых колебаний все же решился, несмотря на то что, согласно его же программе, Англия в войне Германии против Советского Союза должна была стать не врагом, а союзником или благожелательно нейтральной державой; и несмотря на то что в противоречащей его программе войне с Англией Россия оказывалась необходима как разрывающий цепи экономической блокады поставщик сырья и продовольствия, покамест вполне лояльный по отношению к Германии. Второе соображение Гитлер отметал с ходу, поскольку по его расчетам завоеванная Россия стала бы куда более надежным поставщиком и сырья, и продовольствия, чем Россия благожелательно нейтральная; а что до самой Англии, то он убеждал себя, что Англия увидит полную бесперспективность войны, если отпадет ее надежда на Россию как на потенциального союзника, – он не принимал во внимание то обстоятельство, что Россия не давала Англии ни малейшего намека на возможность подобного союза и что Англия скорее рассчитывала на Америку как на потенциального союзника, чем на Россию.

Эти гитлеровские попытки рационализировать свое роковое решение не следует принимать всерьез. Нападение на Россию произошло не из-за войны с Англией, а несмотря на эту войну. Это нападение произошло не из-за разногласий с Россией, каковые обострились во второй половине 1940 года, но летом 1941-го были улажены[118], а потому что на гитлеровской воображаемой карте мира Россия всегда была немецким жизненным пространством и потому что, согласно гитлеровскому расписанию теперь, после победы над Францией, пришло время поставить на мировой сцене главный хит его завоевательного репертуара. Уже в июле 1940 года Гитлер дал понять своим генералам, чего следует ожидать в дальнейшем; 18 декабря 1940 года те же генералы услышали о решении, которое было осуществлено 22 июня 1941 года.

То, что неспровоцированное нападение на Россию было ошибкой – а в военном отношении единственной, решившей исход войны ошибкой, – сегодня очевидно всем. Большой вопрос: воспринималось ли это уже тогда как ошибка. В 1941 году Россия оказалась недооценена всеми – и американский, и британский генштабы не сомневались в скором ее военном поражении; Россия сама дала серьезный повод для таких оценок, показав свою слабость в зимней войне 1939 года с Финляндией. Внушительные победы начального периода войны, по-видимому, утвердили Гитлера в низкой оценке русской обороноспособности. Сегодня много спорят о том, смог бы он взять Москву, если бы у него был другой стратегический план. Но и в этом случае мало что изменилось бы.

Ведь даже с падением Москвы, при гигантских пространствах России и ее огромных человеческих резервах, война не окончилась бы в 1941 году, как не окончилась другая война в 1812-м. Да и как в принципе можно закончить войну с Россией при этих пространствах и резервах? Этот вопрос, как мы теперь знаем, странным образом совершенно не занимал Гитлера. Как и прежде в случае с Францией, он абсолютно не задумывался над тем, что будет после его победы. Его военный план предусматривал после падения Москвы выдвижение войск на линию Архангельск – Астрахань, то есть он был готов держать войска на гигантских просторах Восточного фронта – и это в условиях продолжающейся войны с Англией и угрозы войны со стороны Америки.

Уже тогда война против Англии и усмирение покоренного, но не замиренного Европейского континента сковывали одну четверть сухопутных войск, треть люфтваффе и весь флот вместе с оборонной промышленностью. Кроме того, у неоконченной войны на западе, в отличие от войны на востоке, были существенные ограничения по времени: Англия, в начале войны сильно отстававшая от Германии в вооружении и оснащении армии, год за годом наращивала свой военный потенциал, об Америке нечего и говорить: за два, максимум три года обе державы могли подготовиться к активным действиям на Европейском континенте. Вот причины, по которым ответственный государственный деятель никогда не решился бы на войну с Россией в 1941 году – войну, к которой никто его не принуждал. Однако Гитлер чувствовал ответственность только перед самим собой, а его интуиция неизменно твердила ему одно и то же в течение пятнадцати лет, с тех самых пор, как он сформулировал это в «Моей борьбе»: «Гигантская империя на востоке готова к гибели». Он столь слепо доверял своей интуиции, что не позаботился о снабжении немецкой армии зимней формой одежды. Настолько он был уверен в том, что поход, начавшийся 22 июня, победоносно завершится еще до наступления зимы. Вместо победы под Москвой немецкую армию ждала зима и первое серьезное поражение. В военном дневнике одного генштабиста записано: «Когда разразилась катастрофа зимы 1941/42, фюреру <…> стало ясно, что после этого кульминационного пункта <…> победы достичь уже невозможно». Запись от 6 декабря 1941 года; 11 декабря 1941 года Гитлер объявил войну Америке.

Это была крупнейшая и, как раз в силу своей бьющей в глаза очевидности, самая необъяснимая и необъясненная из ошибок Гитлера, в силу которых он в 1941 году и вырыл себе могилу. Такое впечатление, будто Гитлер после провала блицкрига понял, что победа недостижима и стал готовить поражение, причем поражение капитальное и катастрофическое. Потому что вряд ли он не понимал, что поражение становилось неизбежным, если к двум непобежденным врагам, Англии и России, прибавится еще один, чья мощь уже в то время была огромной.

До сих пор нет ни единого рационального объяснения этому, можно сказать, акту гитлеровского безумия. Если вдуматься, это было вежливое приглашение Америке вступить в войну против Германии. Ведь для активных действий против Америки у Гитлера не было никаких средств, у него не было даже таких бомбардировщиков, которые могли хотя бы уколоть заокеанскую страну. Этим приглашением в войну Гитлер сделал большой подарок американскому президенту Рузвельту. В течение года Рузвельт своей откровенной поддержкой Англии и прямыми военными действиями в Атлантике пытался спровоцировать Германию на войну – ту войну, которую Рузвельт, единственный из всех противников Гитлера, без всякого сомнения, очень хотел, поскольку полагал ее и неизбежной, и необходимой, но которую он сам не мог начать из-за сильного сопротивления в своей собственной стране. Гитлер – вполне разумно – в течение этого года, а то и больше не поддавался ни на какие американские провокации, напротив, делал все, чтобы Америка из-за угроз со стороны Японии, которую Гитлер и подбадривал, и укреплял, как можно дольше оставалась в стороне от европейской войны. Как раз в декабре 1941 года немецкую политику отвлечения Америки от участия в европейской войне ждал наибольший успех: 7 декабря 1941 года Япония, напав на американский флот в бухте Пёрл-Харбор, начала войну против США. Если бы Германия и дальше не поддавалась на провокации, как мог бы Рузвельт уговорить свой народ вступить в еще одну войну, кроме войны с Японией, – в войну с Германией, которая никакого урона Америке не нанесла? Как бы он объяснил эту войну американскому народу? Своим объявлением войны Гитлер сделал эту работу за Рузвельта.

Из «нибелунговой» верности Японии? Об этом нечего и говорить всерьез. У Германии не было никаких обязательств перед Японией, которые вынудили бы рейх принять участие в войне, начатой Японией на свой страх и риск, – впрочем, верно и обратное утверждение[119]. Немецко-японско-итальянский тройственный пакт сентября 1940 года был чисто оборонительным союзом. Соответственно, ни Япония, ни Италия не приняли участие в агрессивной войне Гитлера против России[120]. Напротив, когда в апреле 1941 года будущая война с Советским Союзом была очевидна всем непредвзятым наблюдателям, Япония заключила с Россией договор о ненападении, который соблюдала строго и неукоснительно. Ведь это сибирские войска, снятые с русско-японской границы в Маньчжурии, остановили немецкое наступление под Москвой. Гитлер имел не только юридическое, но и моральное право отнестись к разразившейся войне Японии с Америкой как к удачному маневру, лишившему Америку шанса вступить в войну против Германии; он имел полное право с холодной усмешкой смотреть на войну Японии с Америкой так же, как японцы смотрели на его войну с Россией, тем более что он и не мог оказывать Японии никакой активной поддержки в войне. А то, что Гитлер не был тем человеком, который в политике руководствовался бы сентиментальными мотивами, – об этом и говорить не приходится.

Нет, не японское нападение на Пёрл-Харбор заставило Гитлера «пригласить» Америку в европейскую войну, а русское контрнаступление под Москвой, благодаря которому полагающийся на интуицию Гитлер понял то, что и без всякой интуиции было понятно: «Победа недостижима». Об этом можно говорить с известной долей определенности. Но это все равно никак не объясняет гитлеровского решения. Даже в качестве жеста отчаяния объявление войны Америке не имело никакого смысла.

А может, это объявление войны было замаскированным криком о помощи? В декабре 1941 года выяснилось не только то, что подтвердил дальнейший ход войны: Россия со своим двухсотмиллионным населением попросту сильнее, чем Германия со своим восьмидесятимиллионным, и со временем это превосходство приведет ее к победе. Декабрьские события стали предвестием того, что поначалу удавалось предотвратить только железной гитлеровской волей, – предвестием «наполеоновской» катастрофы под сдвоенным напором русского наступления и русской зимы. Ввиду этого вполне допустимо предположить, что Гитлер рассчитывал на англо-американское вторжение на западе, чтобы потерпеть поражение не от России, а от западных держав, от которых в 1941 году побежденная Германия еще могла ожидать более мягкого обхождения. Но против этого предположения тот факт, что спустя три года, когда перед Германией действительно встал выбор, кто произнесет ей смертный приговор, Запад или Восток, Гитлер выбрал вовсе не Запад, о чем нам предстоит говорить в главе «Предательство». Против этого предположения и то, что в 1941 году Гитлер прекрасно знал об отставании Америки в области мобилизации и вооружения: зимой 1941/1942 годов западные державы при всем желании не были еще способны к вторжению на Европейский континент – Америка даже в большей степени, чем Англия. Или, может быть, Гитлер надеялся посеять вражду между своими врагами – участниками возникшей англо-американо-русской коалиции, что ни говори, одной из самых неестественных коалиций в истории? Возможно, он предполагал, что очень скоро между Америкой и Россией начнутся серьезные разногласия и это поможет ему выдернуть шею из петли. В условиях «недостижимой победы» это было весьма спекулятивным, но не вовсе безосновательным расчетом. Между Россией и Англией – Америкой к концу войны в самом деле возникли очень серьезные разногласия: в 1942 и 1943 годах по поводу открытия второго фронта в Европе, в 1943 и 1944 годах по поводу Польши и, наконец, в 1945-м по поводу Германии (причем Англия Черчилля и Эттли занимала куда более жесткую позицию, чем Америка Рузвельта и Трумэна). То, что потом превратилось в холодную войну, готовилось во время Второй мировой, и не нужно было обладать даром провидца, чтобы уже в 1941 году увидеть возможность такого развития событий. Вот только Гитлер, ни разу не воспользовался шансом вбить клин между союзниками. Сепаратный мир с Россией на основе status quo, возможный в 1942 году и даже в 1943-м (когда Россия, истекая кровью, в одиночестве несла на себе всю тяжесть войны с вермахтом, напрасно взывая об открытии второго фронта), отвергался Гитлером; возможность сепаратного мира с Западом он уничтожил сам своими чудовищными преступлениями после 1941 года.

При поисках мотивов совершенно необъяснимого гитлеровского объявления войны Америке стоит указать и на то, что сам он эти мотивы вообще не озвучивал. Это объявление войны не только самая необъяснимая из его ошибок 1940–1941 годов, в силу которых он превратил почти полную свою победу в неотвратимое поражение; это самое единоличное среди всех его единоличных решений. Прежде чем объявить о нем созванному для этой цели рейхстагу, он ни с кем не обсудил грядущую войну с Америкой: ни с генералами из ближайшего окружения, с которыми он после начала русской кампании проводил бо́льшую часть времени, ни с министром иностранных дел, ни тем более со своим кабинетом, который он ни разу не собирал после 1938 года. Правда, 27 ноября 1941 года, когда еще не началось русское контрнаступление, но немецкое наступление под Москвой было остановлено, он провел очень странные встречи с двумя иностранными дипломатами – датским министром иностранных дел Скавениусом[121] и хорватским министром иностранных дел Лорковичем[122]. Оба по горячим следам записали: «Если немецкий народ не столь силен и беззаветен, чтобы проливать кровь за свое существование, – сказал Гитлер, – я хладнокровно (eiskalt) приму тот факт, что он должен исчезнуть, должен быть уничтожен другой, более мощной силой. В этом случае я не пролью по немцам ни слезинки». Зловещие слова. В 1945 году Гитлер действительно отдал приказ взрывать и уничтожать все, что еще было цело в Германии, чем лишал немцев последнего шанса на выживание, то есть карал немцев за то, что они оказались не способны к завоеванию мира. Выходит, уже тогда, при первом поражении, у Гитлера внезапно появилась эта предательская мысль. Она вполне соответствует одной черте его характера, о которой мы уже говорили: склонности делать радикальнейшие выводы, причем «хладнокровно» («eiskalt») и «молниеносно» («blitzschnell»). Было ли объявление войны Америке первым знаком того, что Гитлер внутренне переключился? Не решил ли он уже тогда, что, коль скоро не удалось стать величайшим завоевателем и триумфатором в истории, он станет архитектором величайшей катастрофы?

Одно очевидно: своим объявлением войны Америке Гитлер окончательно обрек Германию на поражение, предвестьем которого стали результаты битвы под Москвой; и с 1942 года он ничего не делал для того, чтобы от этого поражения уйти. У него больше не было никаких инициатив, ни политических, ни военных. Находчивость, в которой ему нельзя было отказать в предшествующие годы, иссякла. Политические шансы на выход из фактически проигранной войны, которые еще появлялись, он отвергал – как, впрочем, и военные, например неожиданную победу Роммеля в Северной Африке летом 1942 года[123]. Кажется, что в это время Гитлера мало интересует победа, его интересует нечто совсем другое.

Заметим, что в эти годы Гитлер все глубже замыкается в себе. Его больше не видно, да и не очень-то слышно. Никакого контакта с массами, ни одного посещения фронта, ни единого взгляда на разбомбленные города, ни одной публичной речи (за исключением радиообращений). Гитлер теперь живет в своей главной ставке[124]. Но править он продолжает, как повелось: держит своих генералов на коротком поводке и сам принимает военные решения – часто очень странные, например о принесении в жертву 6-й армии под Сталинградом. Его стратегия в эти годы тупа, упряма, лишена какой-либо изобретательности, его единственный рецепт: «Держаться любой ценой». Цена была заплачена, только держаться уже было не за что. Германия теряла оккупированные территории с конца 1942 года на Востоке, с 1944-го – на Западе. Гитлер на это не реагировал: он вел затяжную войну – уже не ради победы, но ради времени. Когда-то ему не хватало времени, теперь он воевал за то, чтобы выиграть время.

Но он все еще воевал. Время ему было для чего-то нужно. Для чего? У Гитлера были две цели: господство Германии над миром и уничтожение евреев. Первую он проиграл. Теперь он сконцентрировался на второй. В то время как немецкие армии вели кровопролитные и напрасные затяжные бои, день за днем в лагеря смерти катились составы с людьми, предназначенными на убой. В январе 1942 года «окончательное решение еврейского вопроса» было поставлено на повестку дня[125].

В годы, предшествующие 1941-му, мир, затаив дыхание, следил за успехами и победами Гитлера, теперь у мира перехватывало дыхание от гитлеровских преступлений.





Преступления




Вне всякого сомнения, Гитлер принадлежит политической истории, и столь же несомненно то, что Гитлер принадлежит криминальной хронике. Он безуспешно пытался создать всемирную империю. В таких предприятиях всегда проливается много крови; но, несмотря на это, никого из великих завоевателей, от Александра Македонского до Наполеона, преступником не называют. Гитлер не потому преступник, что пытался им подражать.

По совершенно другой причине. Гитлер уничтожил неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, без какой-либо военной или политической необходимости, а просто ради личного удовлетворения. По этой причине он стоит в одном ряду не с Александром или Наполеоном, а с психопатами-маньяками, женоубийцей Кюртеном[126] и детоубийцей Хаарманном[127], с той только разницей, что Кюртен и Хаарманн действовали кустарными, ремесленными способами, тогда как Гитлер поставил убийства на конвейер. Его жертвы исчисляются не десятками, даже не сотнями, но миллионами людей. Он был не просто серийный убийца, но массовый серийный убийца.

Мы применяем это словосочетание в его точном, криминологическом значении, а не в риторико-полемическом смысле, в каком иногда его употребляют по отношению к государственным деятелям или генералам, уничтожающим своих врагов или посылающим на смерть своих солдат. Государственные деятели (и генералы) во все времена и во всех странах оказываются в таком положении, когда приходится иметь дело с убийствами, – во время международных и гражданских войн, в периоды государственных кризисов или в пору революций. Это не делает их преступниками. Во всяком случае, у всех народов хватает чутья, чтобы различать, когда их властитель подчиняется печальной необходимости, а когда удовлетворяет свою тайную страсть. Репутация жестокого правителя всегда грязнит политика, даже талантливого и работоспособного. Это относится, например, к Сталину. Гитлер был, помимо всего прочего, одним из самых жестоких правителей вообще и в этом качестве является исключением для немецкой истории. До Гитлера жестоких властителей в Германии было значительно меньше, чем, скажем, в России или во Франции. Но речь не о том. Гитлер был жесток не только как властитель и завоеватель. Особенность Гитлера состояла в том, что он убивал тогда и в таких невообразимых масштабах, когда никакая государственная необходимость не давала ему не то что основания, но и малейшего повода для этих убийств. Мало того, иногда массовые убийства шли вразрез с его военно-политическими интересами. К примеру, войну в России, проигранную в военном отношении, Гитлер мог бы выиграть политически, если бы явил себя освободителем, а не истребителем. Но его жажда убийств была сильнее, чем его неплохие способности к политическому расчету.


Гитлеровские массовые убийства начались во время войны, но они не были связаны с военными действиями. Гораздо с бо́льшим основанием можно сказать, что Гитлер использовал войну как повод для массовых убийств, которые к самой войне не имели никакого отношения, а служили ему для удовлетворения его личной потребности. «Если уж лучшие гибнут на фронте, – писал он еще в „Моей борьбе“, – можно по крайней мере вычистить дом от паразитов». Уничтожение людей, которых он считал насекомыми, было связано с войной только в том смысле, что дома война отвлекала внимание от этого уничтожения. В остальном все эти убийства были для Гитлера самоцелью, а никак не средством достижения победы или способом избежать поражения.

Скорее, наоборот, они мешали военным действиям, поскольку тысячи боеспособных эсэсовцев (а это немало дивизий) были годами заняты в тылу, вместо того чтобы быть на фронте; а ежедневные массовые железнодорожные перевозки людей через всю Европу в лагеря уничтожения ограничивали без того затрудненное снабжение действующей армии. Кроме того, массовые убийства в тылу, которые уже невозможно было скрыть, в условиях, когда военная победа стала недостижимой, исключали и какой-либо компромиссный мир, поскольку эти преступления, по мере того как они становились известны, убедили сначала лидеров Запада, а потом и России, что война должна закончиться не переговорами с Гитлером, но исключительно судебным процессом над ним. Цель войны как «наказание всех, кто ответственен за эти преступления», определенная в январе 1942 года западными союзниками, а в ноябре 1943-го[128] и Советским Союзом, предполагала безоговорочную капитуляцию нацистской Германии.

В 1942 и 1945 годах во всем мире еще было живо сознание: гитлеровские массовые убийства не просто «военные преступления», но преступления как таковые, причем преступления невиданного прежде масштаба, цивилизационная катастрофа, которая в известном смысле начинается там, где заканчиваются «военные преступления». К сожалению, это понимание было стерто Нюрнбергским процессом «над военными преступниками» – неудачным мероприятием, о котором сегодня мало вспоминают.

У этого правосудия победителей было много недостатков: главный обвиняемый отсутствовал, поскольку сам ускользнул от земной справедливости; закон, по которому выносили приговор, был законом ad hoc[129] и обладал обратной силой. И самое главное: настоящие преступления Гитлера – массовое уничтожение евреев, цыган, русских, поляков, больных – были классифицированы как «преступления против человечности» и оказались побочным пунктом обвинения вместе с принудительными работами и депортациям, в то время как главным пунктом обвинения стали «преступления против мира», то есть война как таковая, и «военные преступления», определенные как «нарушения законов и обычаев войны».

Но такие нарушения в той или иной степени были допущены всеми воюющими сторонами, войну ведь вели и державы-победительницы. Поэтому можно было запросто сказать, что в Нюрнберге виновные судили виновных и обвиняемые были приговорены к смерти за то, что проиграли войну. (Британский фельдмаршал Монтгомери после Нюрнбергского процесса публично высказал именно эту мысль[130].) Нюрнберг создал много путаницы. У немцев – именно у немцев, имевших все основания, для того чтобы остаться наедине со своей совестью и стыдом, – Нюрнберг породил компенсаторный менталитет, позицию, при которой каждый упрек вызывал реакцию «tu quoque»[131] – «на себя посмотри». У держав-победительниц, во всяком случае западных, Нюрнбергский процесс оставил чувство похмелья, которое, в особенности в Англии, вылилось в абсурднейшие попытки реабилитировать Гитлера. Потребуются усилия, чтобы извлечь настоящие преступления Гитлера, от которых тридцать пять лет назад у людей кровь застывала в жилах, из целой кучи обычной военной грязи. Лучше всего начать с выяснения того, что́ из злодеяний Гитлера не является этими преступлениями. Здесь мы сталкиваемся с опасностью: многие читатели воспримут это как попытку «отмыть черного кобеля добела». Всё как раз наоборот.

Начнем с «преступлений против мира». На Нюрнбергском процессе в первый и в последний раз война как таковая, во всяком случае запланированная и агрессивная война, была названа преступлением. Раздавались голоса, утверждавшие, что «преступление против мира» – важнейший пункт обвинения, который включает в себя остальные пункты. Отнесение войны к области криминального права приветствовалось как эпохальное достижение человечества. Эти голоса сегодня поутихли. Война и убийство, как ни легко их отождествить, все-таки разные вещи. Это вполне можно продемонстрировать на примере Гитлера.

В самом деле, в этом столетии отношение к войне, по меньшей мере у европейских народов, сильно изменилось. Раньше войну глорифицировали. На Первую мировую все участвовавшие в ней народы, а не только немцы, ринулись с восторгом и воодушевлением. Вторая мировая всеми народами, даже немецким, была воспринята как несчастье и наказание. С той поры развитие оружия массового поражения только усилило всеобщий страх войны. Тем не менее он не отменяет ее возможность. Способ избежать войн еще не найден. Объявить ее преступлением, как это было сделано в Нюрнберге, очевидно, оказалось недостаточно.

Это доказывают многочисленные войны, которые с тех пор шли и идут. Это доказывают чудовищные суммы и невероятные трудовые мощности, которые те же самые державы, что в Нюрнберге объявили войну преступлением, тратят на подготовку к войне. Они не могут поступать иначе, поскольку знают, что война возможна в любой момент и может оказаться при тех или иных обстоятельствах просто неизбежной.

Уже перед Второй мировой бо́льшая часть государств, принявших в ней участие, подписала пакт Келлога[132] – торжественный отказ от любых войн, а после 1945 года такого рода отказы вошли в обиход международных конвенций, от документов ООН до Хельсинкского договора. Однако все правительства знают, что всерьез такие отказы никем не воспринимаются, потому и ведут себя соответствующим образом. Из-за этого никто не станет объявлять все правительства мира преступниками. Объявить неприятное, но неизбежное преступным – малопродуктивно. С тем же успехом можно объявить преступлением мочеиспускание и дефекацию.

Самый поверхностный взгляд на мировую историю, как догитлеровскую, так и послегитлеровскую, учит, что войны так же невозможно удалить из межгосударственной системы, как дефекацию и мочеиспускание – из биологической системы человеческого тела; требуется небольшое мыслительное усилие, чтобы понять, почему это так. Войны ведутся между государствами; они вписаны, встроены в систему государств, потому что (и до тех пор, пока) государства обладают монополией на власть и насилие. Монополия на насилие неотъемлема от государства; это необходимое условие, для того чтобы внутренние групповые и классовые конфликты между его гражданами решались ненасильственно. Но эта же монополия приводит к тому, что конфликты между государствами, коль скоро они доходят до высшей точки, могут быть решены только войной. Дело обстояло бы иначе, если бы над государствами существовала еще одна высшая инстанция власти и насилия: единственное, охватившее всю Землю универсальное государство, которое служит посредником между составляющими его государствами, как федеративное государство служит посредником между составляющими его землями. Но ведь такое мировое государство и есть мечта всех великих завоевателей, воплощенная в основанных ими империях, правда, так ни разу и не достигнутая. Пока политический мир состоит из множества суверенных государств, шиллеровские строки останутся истиной:

Война ужасна,

Как божий бич, но, так же как и он,

Небесное она определенье[133].





Отнести войну к области криминального права так, как это пытались сделать в Нюрнберге, означает сделать ее еще ужаснее, ведь тогда проигрывающие будут вынуждены сражаться не до победы или поражения, но до смерти.

Разумеется, можно возразить: в Нюрнберге была объявлена преступлением отнюдь не каждая война, но только захватническая или агрессивная. То, что Гитлер вел именно такую войну, по меньшей мере на востоке Европы, никем не оспаривается. В отличие от Первой мировой, во Второй мировой даже вопрос не встает о «виновнике войны». Гитлер планировал эту войну, хотел ее и вел с двумя целями: ближайшей – великогерманский рейх, и дальней – мировое господство.

Но даже это не может быть признано преступлением сейчас, когда общим мнением стало, что войны должны быть искоренены, поскольку при нынешним развитии военной техники они могут поставить под угрозу жизнь самого человечества.

Ведь если войны неизбежны в мире суверенных государств и если они в наш технический век оказываются смертельно опасны для всего человечества, то по логике на повестку дня человечества ставится «war to end war», война за окончание всех войн. Как было сказано, единственным средством устранить войны является мировое государство, а к мировому государству, кажется, нет иного пути, кроме как война за мировое господство. По крайней мере, исторический опыт другого пути нам не указывает.

То, что организации вроде Лиги Наций[134] или ООН[135] не могут устранить войну из международного обихода, сегодня очевидно всем. С другой стороны, самый прочный и самый длительный период мирного существования Европы, который нам известен, Pax Romana[136] первых четырех веков нашей эры, был периодом целой серии римских завоевательных войн, и только в связи с этими войнами был возможен. Imperium Romanum[137] и Pax Romana в сущности синонимичны. Приведем другой, более мелкий, но по времени более близкий пример: между государствами раздробленной Германии столетьями шли войны, среди них очень длительные и разорительные, такие, например, как Тридцатилетняя война, и шли они до тех пор, пока Бисмарк не объединил Германию – объединил войной. А как обстоят дела с самой Второй мировой? Разве в конце концов не стала эта война, вольно или невольно, сознательно или стихийно, для двух ее участников, России и Америки, войной завоевательной, войной за создание империй? Разве НАТО или Варшавский договор, по сути дела, не являются империями, американской – с одной стороны, советской – с другой? И разве не боролись две эти империи в холодной войне за мировое господство, пока эта война не задохнулась в условиях «атомного пата»? И разве не следует признать, что русская и американская зоны господства, сложившиеся в результате Второй мировой, единственные регионы на планете, где царит прочный мир? Звучит парадоксально и кощунственно, но все успешные завоеватели и основатели мировых империй сделали для мира больше, чем все бумажные декларации, торжественно запрещавшие войны. Нет, преступление Гитлера не в том, что он пытался подражать этим завоевателям, или, если взглянуть на ситуацию по-другому, не в том, что он безуспешно пытался совершить то, что совершили его американские и русские победители, которых он к этому свершению, сам того не желая, и подтолкнул.

Главные преступления Гитлера состоят и не в «нарушениях законов и обычаев войны», то есть в «военных преступлениях» – так это было определено на Нюрнбергском процессе. Здесь придется заметить, что этот пункт обвинения входит в явное противоречие с предыдущим. Ведь если сама война обозначена как преступление, тогда ее законы и обычаи оказываются частью преступления и об их нарушениях говорить не приходится. В самом деле, ведь юридическое понятие «законы и обычаи войны» предполагает, что война вовсе не преступление, а, к сожалению, пока приемлемое, поскольку неустранимое, явление в международных отношениях. «Законы и обычаи войны», по удачному выражению Карла Шмитта[138], служат для «укрощения войны». Эти законы и обычаи своими запретами и предписаниями направлены на то, чтобы сберечь жизни гражданского населения и военнопленных, ограничить жестокость войны, сделать войну выносимее.

Конечно, с «законами и обычаями войны» дело обстоит совсем не идеально. Женевская конвенция об обращении с военнопленными[139] была ратифицирована далеко не всеми странами Европы. Гаагские конвенции 1899 и 1907 годов[140], запрещающие нападение на мирное население во время войны, входили в явное противоречие с ведением воздушной войны: авиационные налеты на мирные кварталы этими конвенциями не предусматривались.

Но еще важнее то, что нарушения различных законов и обычаев войны, которые совершаются во всех войнах и всеми воюющими сторонами, традиционно не подлежат никаким международным санкциям, правда, по довольно веским причинам. С разной степенью строгости они караются военными трибуналами самих воюющих стран – зачастую с максимальной строгостью, поскольку грабежи, убийства, изнасилования и тому подобное, если закрывать на них глаза, подрывают дисциплину и тем самым силу воюющей армии. Но после войны эти преступления, коль скоро они остались безнаказанными, как правило, негласно амнистируются всеми сторонами, о чем могут сожалеть разве что фанатики юриспруденции. Есть некая мудрость в том, чтобы относиться к естественным, если можно так выразиться, жестокостям войны как к побочным явлениям чрезвычайной во всех смыслах ситуации, когда добропорядочные граждане, отцы и матери семейств привыкают к смертям и убийствам, так что после войны им необходимо как можно скорее заставить себя забыть этот опыт.

Державы-победительницы ошиблись, когда после войны забыли эту мудрость. И не потому лишь, что преследование одних лишь побежденных за бесчинства, которые имели место и со стороны победителей, могло показаться несправедливым. Но главным образом потому, что особый характер гитлеровских преступлений затушевывался, поскольку они ставились в один ряд с преступлениями, совершаемыми во время любой войны. Гитлеровские массовые убийства как раз тем и отличаются, что они не были военными преступлениями. Истребление военнопленных в горячке и безумии сражений; расстрелы заложников во время партизанской войны; «стратегические» бомбардировки населенных пунктов; затопление пассажирских судов в ходе подводной войны – всё это военные преступления, ужасные, разумеется, но после войны о них с молчаливого согласия сторон лучше забыть. Массовые убийства, планомерное уничтожение целых слоев населения, истребление людей, как «паразитов», – нечто совершенно другое.

Этими преступлениями Гитлера мы далее и вынуждены будем заняться, причем нам не хотелось бы задерживаться на жутких подробностях этих преступлений. Их много в других книгах, к примеру в точном и строго документированном труде Рейнхарда Хенкиса[141] «Насильственные преступления национал-социализма». Здесь мы лишь коротко изложим факты в их временной последовательности.



1. В день начала Второй мировой войны по письменному приказу Гитлера начались массовые убийства больных в Германии. На основании этого приказа было убито 100 000 «никчемных едоков» в обычных больницах, от 70 000 до 80 000 пациентов психиатрических лечебниц, от 10 000 до 20 000 больных и инвалидов, оказавшихся в концлагерях, все пациенты-евреи в нервных клиниках и около 3000 детей от трех до тринадцати лет в спецшколах и интернатах. Акция завершилась в августе 1941 года и потому, что она вызвала растущее беспокойство среди населения Германии, и в силу протестов со стороны Церкви, и потому прежде всего, что созданная для уничтожения больных организация (кодовое наименование Т4) теперь была брошена Гитлером на истребление евреев. Позднее Гитлеру не представилась возможность продолжить уничтожение больных[142].



2. В том же сентябре 1939 года в Германии начались акции по уничтожению цыган. Их хватали по всей стране, сначала отправляли в концентрационные лагеря, а потом двумя потоками, в 1941 и 1943 годах, в лагеря уничтожения. С 1941 года цыгане в оккупированных областях Восточной Европы уничтожались столь же систематически, как и жившие там евреи. Эти массовые убийства плохо изучены, потому, наверное, что не сопровождались пропагандой, а проходили в полной тишине. О них не говорили тогда, когда они происходили, и знают о них сегодня не больше, чем в то время. Документы редки. Всего было убито 500 000 цыган во всей Европе. Из 25 000 цыган, живших до войны в Германии, к 1945 году осталось 5000[143].



3. Месяцем позже, в октябре 1939 года, по окончании военной кампании в Польше началась третья волна массовых убийств, чьими жертвами стали польская интеллигенция и польская элита. Эти убийства продолжались пять лет. Письменного приказа Гитлера на этот счет не было – письменный приказ об уничтожении больных был последним письменным приказом Гитлера такого рода, – только устные распоряжения, которые, однако, убедительно подтверждаются их безукоризненным выполнением. Так, Гейдрих[144] в отчете от 2 июля 1940 года, давая объяснения руководству вермахта о терроре, развернутом на территории Польши, ссылается на «чрезвычайно решительный приказ фюрера <…> о ликвидации всего польского руководящего слоя, который исчисляется тысячами», а генерал-губернатор оккупированной Польши Франк[145] цитирует устное распряжение Гитлера от 30 мая 1940 года: «То, что осталось от польской элиты, должно быть ликвидировано, то, что вновь рождается, должно быть нами отслежено и уничтожено»[146]. Установленный факт: в Польше по указанию Гитлера в течение пяти лет планомерно уничтожали не только евреев, но и поляков, причем главным образом из образованных слоев общества – священников, учителей, ученых, журналистов, предпринимателей, которые тоже были лишены своих прав и предоставлены произволу новой власти. Что представляла собой эта широкомасштабная акция можно уяснить из меморандума Гиммлера, составленного в мае 1940 года. Гиммлер был правой рукой и пособником Гитлера, а потому может считаться в этом вопросе рупором своего вождя:



Для негерманского населения на Востоке не должно быть никаких учебных заведений, кроме четырехлетних народных школ. Цель этих народных школ только и исключительно: простой счет в лучшем случае до пятисот, умение написать свое имя и приучение к честной, старательной и самоотверженной службе немцам. Читать им, я полагаю, вовсе необязательно. Кроме этих школ, на Востоке Европы не может быть никаких учебных заведений. <…> Население генерал-губернаторства следует в ходе этих последовательно проведенных мероприятий в течение десяти лет низвести до уровня неполноценного народа. <…> Это население станет безгосударственным народом рабочих и ежегодно будет поставлять Германии дешевую неквалифицированную рабочую силу (строительство дорог, каменоломни, стройки).



Такая варваризация старого культурного наро-да, естественно, преступление само по себе, но она включает еще и физическое уничтожение польского образованного класса. Точное число убитых таким образом поляков труднее установить, чем точное число уничтоженных евреев. В целом, согласно официальным польским данным, Польша за шесть лет войны потеряла около 6 000 000 человек, из которых 3 000 000 евреи. Не более чем 300 000 поляков погибло на поле боя. 700 000 – беженцы. Остается 2 000 000, из которых более половины погибло в ходе планомерной кампании по уничтожению польской элиты. Прочие – жертвы карательных акцией против партизан, бесцеремонных массовых переселений и террора, развернутого оккупационными властями.



4. Немецкая политика по отношению к русскому населению оккупированных на два, три года гигантских русских территорий полностью соответствовала описанной выше политике Германии по отношению к Польше: истребление образованного и руководящего слоя, порабощение остального, лишенного всяких прав населения. Польша, которой поначалу Гитлер готовил куда более легкую судьбу прислуги вроде Венгрии, Румынии, Словакии и Болгарии, после того как она отвергла эту роль, была не просто наказана, но стала опытным полигоном Гитлера перед началом давно запланированного порабощения и уничтожения России. Правда, ситуация в России в двух пунктах весьма существенно отличалась от польской ситуации, и это еще более усугубляло преступную политику Гитлера.