Некто Гитлер: Политика преступления

Во-первых, русский высший слой был на деле или номинально коммунистическим (тогда как польская элита была в основном консервативно-католическая) – и это обстоятельство развязывало нацистам руки в деле его истребления. Во-вторых, к преступлениям, совершенным в России, в отличие от Польши, был добровольно или нет, но причастен вермахт.

В Польше генерал-полковник Бласковиц[147], первый главнокомандующий вооруженными силами в Восточной Европе (впоследствии снятый с этой должности), в первую военную зиму в своей официальной жалобе писал о том, что за линией фронта в оккупированных областях «бушуют зверские и патологические инстинкты», по поводу чего Гейдрих в своем уже цитированном нами отчете от 2 июля 1940 года указывал, что «чрезвычайно решительный» приказ фюрера не мог быть доведен до сведения военного командования по причине чего, «глядя со стороны, действия полиции и SS могут показаться грубым произволом». В России Гитлер решил не предоставлять своей армии такого алиби. Уже 30 марта 1941 года, за несколько месяцев до начала войны с Россией, он произнес речь перед высшими офицерскими чинами, в которой высказался начистоту: «Мы должны отказаться от понятия солдатского товарищества. Коммунист не был нам товарищем до этой войны и не будет товарищем после. Здесь речь пойдет о войне на уничтожение. <…> Мы ведем эту войну не для того, чтобы сохранить нашего смертельного врага. Жестокость на Востоке – благо для будущего».

Насколько покорно следовали генералы вермахта этим указаниям, насколько точно и неукоснительно соблюдался пресловутый приказ Гитлера об убийстве политруков на месте, вопрос дискуссионный. Вне дискуссий – судьба русских военнопленных. По официальным данным вермахта, на 1 мая 1944 года в плен было взято 5 160 000 русских – в основном, в первую кампанию 1941 года. Из них до 1 мая 1944 года дожили 1 871 000, 473 000 были казнены, 67 000 – бежали. Остальные – почти 3 000 000 – умерли в лагерях для военнопленных, по большей части от голода. Совершенно справедливо и то замечание, что позднее много немецких военнопленных не пережило русский плен.

Здесь исчезает грань между военными преступлениями, о которых лучше забыть, и массовыми убийствами, о которых забывать не следует. Разумеется, проблемы с питанием миллионов военнопленных в первые месяцы войны кое-что объясняют. Но не всё. Голод и каннибализм в лагерях для русских военнопленных были предусмотрены Гитлером, на это имеется прямое указание, правда, в совершенно неожиданном месте. На дневном совещании 12 декабря 1942 года Гитлер обосновал свой отказ от попытки прорыва из Сталинграда блокированной 6-й армии еще и тем, что тогда придется оставить в городе артиллерию на конной тяге, поскольку обессиленные от голода лошади физически не смогли бы вытянуть пушки. Он продолжил: «Если бы на месте лошадей были русские, я бы сказал: пускай один русский сожрет другого. Но я не могу позволить одной немецкой скотине сожрать другую немецкую скотину».

Массовые убийства русских гражданских лиц из высшего слоя СССР не были задачей вермахта, это было делом четырех особых групп SS, с первых дней войны усиленно занимавшихся убийствами за линией фронта. До апреля 1942 года – то есть, в первые десять месяцев почти четырехлетней войны – группа А («Север») доложила о 250 000 «казненных», группа B («Центр») – о 70 000, группа C («Юг») – о 150 000, группа D («Крайний Юг») – о 90 000. Позднейшие цифры не сохранились, а поскольку в отчетах об «успехах» не делалось различия между евреями и большевиками, довольно трудно уточнить количество уничтоженных русских. Но было их явно не меньше, чем уничтоженных поляков в Польше, – наверняка значительно больше. О том, что Гитлер этими массовыми убийствами не только не увеличивал свои шансы на победу в России, но свел их к нулю, мы уже писали.



5. Самыми масштабными преступлениями Гитлера были массовые убийства евреев. Первыми его жертвами стали евреи Польши и Советского Союза; потом, начиная с 1942 года, евреи Германии и всей оккупированной Европы, которая для этой цели была «прочесана с запада на восток». Цель операции была названа Гитлером еще 30 января 1939 года: «уничтожение еврейской расы в Европе». Эта цель достигнута не была, несмотря на крайние усилия. Число убитых Гитлером евреев точно не установлено: по самым скромным оценкам – 4 000 000, по самым высоким – 6 000 000. До 1942 года их убивали перед общими могилами, вырытыми самими жертвами; после 1942-го в шести лагерях смерти – Треблинке, Собиборе, Майданеке (под Люблином), Белжеце, Хелмно (Кульмхоф) и Аушвице (Освенциме) – в газовых камерах, оборудованных гигантскими печами для кремации.

Совсем недавно английский историк Дэвид Ирвинг[148] попытался оспорить гитлеровскую ответственность за убийства евреев; эти массовые убийства, согласно Ирвингу, проводил на свой страх и риск Гиммлер – за спиной Гитлера.

Тезис Ирвинга не выдерживает никакой критики, потому что он абсолютно неправдоподобен: в условиях Третьего рейха акция такого масштаба была просто невозможна без ведома Гитлера, тем более против его воли, особенно если учесть то обстоятельство, что Гитлер не раз и не два публично обещал «уничтожить еврейскую расу», лишь только начнется война. Кроме того, имеются неоспоримые свидетельства, как со стороны Гитлера, так и со стороны Гиммлера, доказывающие: Гитлер отдавал приказы, Гиммлер их выполнял. Гитлер не менее чем пять раз за 1942 год (первый год «окончательного решения еврейского вопроса») публично хвастался начавшимися убийствам: 1 января, 30 января, 24 февраля, 30 сентября и 8 ноября. Отрывок из последнего радиовыступления стоит процитировать:



Вы должны помнить то заседание рейхстага, на котором я заявил: если мировое еврейство решится спровоцировать мировую войну во имя уничтожения европейских рас, результатом этой войны будет не уничтожение европейских рас, но уничтожение еврейства в Европе. Меня всегда высмеивали как лжепророка. Из тех, кто смеялся тогда, мало кто смеется сейчас, а те, кто продолжает смеяться, очень скоро перестанут это делать.



Гиммлер тоже говорил о своем участии в уничтожении евреев, но в совершенно ином тоне – не издевательского хвастовства, но лицемерного сострадания – к самому себе. Например, 5 мая 1944 года: «Вы должны хорошо прочувствовать, как тяжело для меня исполнение этого солдатского приказа, которому я следовал и который выполнял покорно и убежденно». Или 21 июня 1944 года: «Да, это ужаснейшая задача, ужаснейшее задание, которое когда-либо получала какая-либо организация, – окончательно решить еврейский вопрос». Никто, кроме Гитлера, не мог дать Гиммлеру «задание» или отдать ему «приказ». Едва ли здесь нужно еще одно свидетельство, на этот раз Геббельса, который 27 марта 1942 года рассказал в своем дневнике о «некоем методе, который не слишком привлекает внимание» (речь идет о первых, установленных в начале 1942 года в Люблине газовых камерах): «Здесь будет применяться весьма варварский и подробно не описываемый метод, благодаря которому от евреев мало что останется. И здесь фюрер проявил себя как непреклонный поборник и яростный сторонник самого радикального решения проблемы».

Единственный аргумент Ирвинга в пользу тезиса о непричастности Гитлера к массовым убийствам евреев – запись Гиммлера от 30 ноября 1941 года после телефонного разговора с Гитлером: «Транспорт с евреями из Берлина – никакой ликвидации». В этом единственном случае Гитлер совершенно очевидно сделал исключение из правила, что уже само по себе доказывает: ликвидация евреев была правилом, и Гитлер вникал в малейшие детали этой ликвидации; кроме того, легко увидеть, почему было сделано такое исключение: транспорт с евреями из Берлина был снаряжен Гиммлером слишком рано, очередь немецких евреев еще не настала. В ноябре 1941 года еще вовсю шли убийства польских и русских евреев, «окончательное решение» для всей Европы стало на поток после конференции в Ванзее 20 января 1942 года, а порядок есть порядок. Да и газовые камеры с крематориями были еще не готовы. Они стали постепенно «вводиться в эксплуатацию» только с 1942 года.

Однако выуженный Ирвингом эпизод бросает яркий свет на две особенности, которые заслуживают более детального рассмотрения. Одна касается отношения к массовым убийствам евреев немецкой общественности, другая позволяет кое-что понять в гитлеровском планировании самого масштабного его преступления.

Гитлер, как было сказано выше, в течение 1942 года пять раз торжественно объявлял о своих преступных планах, но лишь в общих чертах. Детали он, насколько было возможно, скрывал от немцев, потому что никак не мог рассчитывать на массовую поддержку в этом вопросе, скорее – на совершенно нежелательное для него общественное беспокойство, а то и на робкое, но сопротивление, которое уже помешало ему завершить операцию «Милостивая смерть»[149].

До войны Гитлер дважды проверил, как отреагируют массы немцев на открытое насилие по отношению к евреям: во время общенационального бойкота еврейских учреждений 1 апреля 1933 года[150] и такого же общенационального и точно так же организованного сверху погрома 9 и 10 ноября 1938 года, который известен как «хрустальная ночь»[151]. Результат, с его точки зрения, оба раза был негативным. Массы не только не участвовали в бесчинствах штурмовиков в 1933 году и эсэсовцев в 1938-м, но, напротив, порой сочувствовали евреям, выражали негодование, чувствовали стыд – правда, не более того. Конечно, открытого возмущения не было нигде, и само выражение «хрустальная ночь», которое с невероятной скоростью и непонятно каким образом стало народным обозначением этого немецкого позора, продемонстрировало замешательство, которое охватило немецкого обывателя перед лицом преступлений ноября 1938 года: с одной стороны, насмешка и неприязнь, с другой – боязливое желание не верить всей правде об этих преступлениях, уверять себя: все жестокости и насилие ограничиваются только разбитыми витринами и расколотыми сервизами.

Вот в таком состоянии боязливого неведения о том, что происходит на самом деле, Гитлер и держал Германию. Он вовсе не жалел немецких евреев; но он заботливо оставлял возможность для немцев или не знать масштабов преступлений, или тешить себя иллюзией, что все не так уж плохо. Акции уничтожения происходили за пределами Германии, на далеком востоке Европы, где Гитлеру не надо было заботиться об общественном мнении местного населения, а то и рассчитывать на поддержку определенной части этого населения и где с самого начала войны смерть оказалась на повестке дня почти для всех без исключения. В Германии официально считалось, что евреев всего лишь «переселяли»; Гитлер даже пошел на то, чтобы немецких евреев по возможности не сразу отправляли в лагеря смерти, а сперва транспортировали в огромное гетто в Богемии, Терезиенштадт[152], откуда они некоторое время могли посылать письма своим немецким знакомым, прежде чем их отправляли в Аушвиц.

Разумеется, многое из того, что там происходило, просачивалось в Германию. Но кто хотел, тот мог оставаться ничего не знающим или притворяться, что ничего не знает, – даже перед самим собой; так поступало большинство немцев, как и большинство обывателей других европейских стран, из которых «вычесывались» евреи. Что-либо предпринять против этих преступлений означало пойти на смертельный риск, а кроме того, у всех на шее висела война и множество своих забот. Самое большое, на что мог пойти в этой ситуации обычный человек, – помочь своим еврейским друзьям спрятаться; такое случалось в Германии, но, к сожалению, не так часто, как в Голландии или Дании. Помешать преступлению в целом могло только восстание – но кто решится на восстание в условиях войны и диктатуры? Во всяком случае, именно гитлеровские массовые убийства толкнули заговорщиков 20 июля 1944 года к спасению чести Германии. Граф Шверин фон Шваненфельд[153] на июльском процессе против заговорщиков в народном суде на вопрос о мотивах своего поступка успел сказать: «Я думал об убийствах многих людей…» – прежде чем на него заорал Фрейслер[154].

Упрек в попустительстве злу, который еще долго будет висеть на немцах, не наша тема. Мы занимаемся Гитлером. В этом смысле интересен тот факт, что в самое большое свое преступление Гитлер не посвящал своих соотечественников, потому что он им не доверял. Несмотря на мощную десятилетнюю антисемитскую пропаганду, он не слишком рассчитывал на их безоговорочное одобрение убийств своих сограждан. Он так и не смог до конца осуществить свою мечту: сделать из немцев ни перед чем не останавливающийся народ-господин. Здесь тоже можно найти одну из причин того, почему в последние годы войны и своей жизни он почувствовал к немцам такое презрение, не искал с ними контактов, становился все равнодушнее к их судьбе и в конце концов обратил свою страсть к разрушению и убийствам против них. Об этом мы поговорим в последней главе.

Вернемся еще раз к ирвинговскому алиби для Гитлера, к телефонному разговору с Гиммлером 30 ноября 1941 года, после которого Гиммлер остановил отправку эшелона с берлинскими евреями на массовый расстрел. Дата интересна. Пять дней до русского контрнаступления под Москвой, убедившего Гитлера в том, что войну уже не выиграть; десять дней до объявления войны Америке, которым Гитлер обеспечил себе поражение; и пятьдесят дней до конференции в Ванзее, на которой была принята программа «окончательного решения еврейского вопроса», то есть строительства фабрик смерти для евреев Германии и Европы. (До этого, как мы уже говорили, систематические массовые убийства евреев практиковались в Польше и России. Обычным методом были массовые расстрелы.)

Между этими тремя датами связь совершенно очевидна. Пока Гитлер надеялся на скорую победу в России, такую же, как одержанная годом ранее во Франции, он надеялся и на примирение с Англией, поскольку после поражения России Англия теряла свой последний «континентальный меч». Об этом Гитлер говорил довольно часто. Но в этом случае он должен был быть дипломатически и юридически приемлем для Англии. Он не имело права совершать массовые убийства в тех странах, где все, что происходило под оккупационной властью немцев, тотчас же становилось известно Англии. Он надеялся на то, что все преступления, которые он совершал в Польше и в России, останутся в тайне для остального мира, по крайней мере до тех пор, пока идет война. Массовые убийства во Франции, Голландии, Бельгии, Люксембурге, Дании, Норвегии, даже в Германии могли лишить Гитлера малейшего шанса на переговоры о мире, что, собственно говоря, и произошло: новая военная цель западных держав – «наказание Германии за эти преступления» – датируется январем 1942 года.

Другими словами, свое давно лелеемое желание уничтожить европейских евреев Гитлер начал осуществлять только тогда, когда потерял надежду на компромиссный мир с Великобританией и другую, связанную с этой, – что Америка не вступит в войну на Европейском континенте. Он решился на это 5 декабря 1941 года, когда русское контрнаступление под Москвой вырвало у него мечту о победе. Для него это должно было стать крайним потрясением: два месяца назад он публично заявил, «что этот противник повержен и никогда не поднимется с земли». Под влиянием шока Гитлер «хладнокровно» и «молниеносно» перестроился: коль скоро он не сможет победить в России, тогда – заключил он – у него нет никаких надежд на мирные переговоры с Англией. Теперь он мог объявить войну Америке, что доставило бы ему удовольствие после стольких оставшихся без ответа провокаций Рузвельта. Теперь он с еще большим удовольствием мог приняться за «окончательное решение еврейского вопроса» по всей Европе, поскольку ему уже не нужно было считаться с реакцией Англии и Америки.

Разумеется, тем самым он сделал поражение Германии неотвратимым и даже позаботился о том, чтобы за этим поражением последовал уголовный суд. Но это его нисколько не волновало. В предыдущей главе мы упоминали его разговор 27 ноября 1941 года с министрами иностранных дел Дании и Хорватии, когда Гитлер высказался насчет того, что, если Германия не сможет победить, пусть она погибнет – он не прольет о ней ни слезинки.

Короче говоря, в течение нескольких дней декабря 1941 года Гитлер сделал окончательный выбор между двумя взаимоисключающими целями войны, которых он хотел достичь с самого ее начала: германским мировым господством и уничтожением евреев. Он понял, что первая цель недостижима и целиком сконцентрировался на второй. (30 ноября 1941 года до принятия им этого решения оставалось всего пара дней.) Более того, теперь он готов был заплатить тотальным поражением Германии и всеми его возможными последствиями за то, чтобы как можно скорее и эффективнее провести истребление евреев во всей Европе.

С этой точки зрения становится понятно его решение объявить войну Америке, решение, которому мы в предыдущей главе не смогли найти ни одного внятного политического объяснения. В декабре 1941 года политик Гитлер окончательно уступил место Гитлеру-убийце.

Полная политическая бездеятельность Гитлера в последние военные годы, которая немало удивляла нас в предыдущей главе, поскольку уж очень резко контрастировала с его прежней политической бдительностью и готовностью к принятию решений, тоже становится объяснимой. Политика, к которой у Гитлера был талант, больше его не интересовала; для той цели, которую он теперь преследовал, политика была не нужна. «Политика? Я больше не занимаюсь политикой. Меня тошнит от политики!» – это высказывание, записанное офицером связи Риббентропа в ставке фюрера Вальтером Хевелем[155], датировано весной 1945 года, но нечто подобное Гитлер мог бы сказать в любое время начиная с 1942 года. С конца 1941 года он действительно не занимался политикой, он занимался уголовщиной.

И войной. Войной он теперь занимался еще интенсивнее, чем прежде. Война была нужна ему, чтобы выиграть время для запланированных им массовых убийств и чтобы удержать пространство, на котором он находил свои жертвы. В самом деле, вся гитлеровская стратегия с 1942 года сводилась к двум вещам: выигрыш времени и удержание захваченного пространства. С начала 1943 года Гитлер не развил ни одну из инициатив, способную привести хотя бы к частичным военным успехам, после которых можно было бы рассчитывать на какие-то переговоры; а когда его генералам удавались инициативы, приводившие к отдельным военным победам (Роммель – летом 1942 года в Африке[156], Манштейн – весной 1943 года на Украине[157]), Гитлер не только не поддерживал эти инициативы, но скорее мешал им. Теперь даже военные успехи не интересовали его.

Все говорит за то, что на переломе 1941/1942 годов он уже свыкся с мыслью о неизбежности военного поражения. Во всяком случае, именно в ноябре 1942 года он произнес самую известную свою фразу, которая при всей ее двусмысленности многое объясняет: «Я всегда готов остановить свои часы за пять минут до двенадцати». Как раз в эти годы, когда кольцо врагов сжималось вокруг Германии, Гитлер в застольных беседах все чаще обнаруживал нерушимое самодовольство и даже игривое благодушие. Объяснить это можно лишь тем, что именно в эти годы он ближе всего подошел к самой главной и теперь единственной цели, и случилось это как раз тогда, когда союзные армии все ближе и ближе подходили к разоренной и разбомбленной Германии. Три года подряд день за днем по всей Европе еврейские семьи вытаскивали из их квартир и тайных убежищ, транспортировали на Восток и голыми загоняли на фабрики смерти, над которыми день и ночь дымили трубы крематориев. В эти последние годы Гитлер уже не мог наслаждаться своими успехами и достижениями, как в предыдущие одиннадцать лет, но ему легко было отказаться от этого, потому что теперь он мог с новой силой испытать наслаждение убийцы-маньяка, ведь его больше ничего не сдерживало, жертва была в его руках и он мог делать с ней все, что захочет.

Для Гитлера последних трех с половиной лет война стала своего рода соревнованием, которое он все еще надеялся выиграть. Кто раньше придет к финишу: Гитлер с его уничтожением евреев или союзники с их разгромом Германии? Союзникам потребовалось три с половиной года, чтобы достичь своей цели. Между тем за эти три с половиной года Гитлер пугающе близко подошел к достижению своей цели.





Предательство




Это очень интересный, но, странным образом, мало замечаемый факт: Гитлер нанес наибольший вред не тем народам, против которых он совершил самые страшные свои преступления.

Советский Союз из-за Гитлера потерял по меньшей мере двенадцать миллионов жизней – или двадцать миллионов, согласно советским статистическим данным; но чудовищное напряжение, к которому принудила Россию борьба с гитлеризмом, поднял ее на уровень мировой сверхдержавы, чего никогда в ее истории не было. В Польше Гитлер убил шесть миллионов человек; если не считать польских евреев, – три миллиона, но результатом Второй мировой стала куда более адекватная, геополитически и национально сплоченная Польша, чем Польша довоенная. Гитлер мечтал уничтожить евреев и в тех областях, которые оккупировала немецкая армия, ему это почти удалось; но гитлеровская попытка истребления целого народа, которая стоила этому народу от четырех до шести миллионов жизней, влила в переживших этот ужас энергию отчаяния, необходимую для создания государства. Впервые за всю двухтысячелетнюю историю у евреев есть свое государство, гордое и покрытое славой государство. Без Гитлера не было бы Израиля.

Куда больший объективный вред Гитлер нанес Англии, воевать с которой он не собирался, начал войну с этой страной вынужденно и воевал с ней вполсилы. В результате Второй мировой войны Англия потеряла свою империю и перестала быть мировой державой; нечто подобное произошло с Францией и другими странами Западной Европы.


Но больше всего, объективно говоря, пострадала от действий Гитлера Германия. Из-за войны, затеянной их фюрером, немцы понесли чудовищные людские потери – семь миллионов человек, больше чем евреи и поляки; только Россия превзошла Германию по количеству смертей; потери других участников войны просто несравнимы с потерями евреев, поляков, русских и немцев. Но если Советский Союз и Польша после своих ужасающих кровавых жертв стали сильнее, чем были до войны, а государство Израиль обязано своим существованием жертве, которую принес его народ, то германский рейх попросту исчез с политической карты мира.

Из-за Гитлера Германия не просто потеряла статус, как другие прежде великие державы Западной Европы. Германия потеряла четверть своей прежней государственной территории (своего «жизненного пространства»); оставшиеся три четверти были поделены на два государства, попали в два противостоящих друг другу блока и оказались в состоянии противоестественной вражды. В том, что по крайней мере в большем из этих государств, ФРГ, сейчас живется намного лучше, чем до войны, никакой заслуги Гитлера нет. В 1945 году Гитлер оставил после себя пустыню – физическую и, что сейчас чересчур легко забывают, политическую: не только трупы, развалины, руины и миллионы бездомных, голодных бродяг, но полностью уничтоженное административное управление и разрушенное государство. И то и другое – людская нищета и уничтожение государства – были сознательно запрограммированы Гитлером в последние месяцы войны. Он готовил нечто худшее: его последней программой для Германии была гибель немецкого народа. В конечной стадии своего политического пути немецкий ультранационалист Гитлер стал предателем Германии.

Молодому поколению немцев это не так ясно, как тем, кто пережил войну. Как раз о Гитлере последних месяцев сложилась некая легенда, которая отнюдь не приукрашивает его, но в известном смысле снимает с него ответственность за агонию Германии 1945 года. Согласно этой легенде, Гитлер в конце войны был только тенью самого себя прежнего, тяжело больным человеком, человеческой развалиной, лишенной прежней решительности и силы и будто в параличе глядящей на катастрофу, обрушившуюся на него и его страну. Согласно этой легенде, с января по апрель 1945 года он потерял всякий контроль над происходящим и, оторванный от мира, дирижировал из своего бункера армиями, которых не существовало, метался от внезапных приступов бешенства к летаргической резиньяции, среди руин Берлина фантазировал об окончательной победе. Он был слеп к окружающей его реальности – это верно, но верно по отношению к Гитлеру любого периода его жизни.

В этой апокалипсической картине пропущена важнейшая деталь. Конечно, состояние здоровья Гитлера в 1945 году было не самым лучшим; конечно, он постарел, и после пяти военных лет нервы его были на пределе (как, впрочем, и у Рузвельта с Черчиллем), конечно, он пугал свое окружение все большей угрюмостью и все более частыми приступами бешенства. Но искушение эффектно нарисовать конец Гитлера пеплом и серой в духе «гибели богов» мешает увидеть то, что Гитлер последних месяцев войны еще раз обрел невероятную энергию и потрясающую силу воли, причем это был наивысший расцвет его энергии. Некоторое ослабление воли, некий паралич, падение в бездумную летаргию скорее можно заметить в предшествующий период, в 1943 году (именно тогда Геббельс с тревогой писал в своем дневнике о «кризисе вождя») и в первом полугодии 1944 года. Но перед лицом неизбежного поражения Гитлера словно гальванизировало. Его рука могла дрожать (последствия покушения 20 июля 1944 года), но хватка этой дрожащей руки была все еще – или снова – стремительна и смертельна. Решимость стиснувшего зубы бойца и яростная активность физически очень ослабевшего Гитлера с августа 1944-го по апрель 1945-го в некотором смысле поразительны; но чем ближе к концу, тем отчетливее становится его цель, для многих и сейчас кажущаяся неправдоподобной: тотальное разрушение Германии.

В начале эту цель трудно распознать; в конце ее трудно не заметить. Политика Гитлера в последний период четко делится на три фазы. В первой (с августа по октябрь 1944 года) он успешно помешал всем попыткам завершить войну как можно скорее и довел дело до решающей битвы. Во второй (с ноября 1944-го по январь 1945-го) он совершил последний неожиданный рывок – на Запад. Ну а в третьей фазе (с февраля по апрель 1945 года) всю свою энергию, которую до 1941 года он вкладывал в завоевание Европы, а с 1942 по 1944 год – в уничтожение евреев, он посвятил тотальному разрушению Германии. Для того чтобы увидеть, как постепенно выкристаллизовывалась эта цель Гитлера, нам придется вглядеться в последние девять месяцев войны.

Военное положение Германии в конце августа 1944 года соответствовало военному положению Германии в конце сентября 1918-го, когда военный диктатор того времени Людендорф вывесил белый флаг. То есть по всем человеческим расчетам поражения было не миновать, конец был виден. Но он еще не настал, поражения еще не было. На немецкую землю еще не ступил ни один вражеский солдат. В 1918 году, вероятно, тоже еще имелись возможности продолжать военные действия в течение года, как это и случилось в 1944–1945 годах.

Но Людендорф в той ситуации пришел к убеждению, которое сформулировал вполне определенно: «Войну надо заканчивать». Он предложил начать переговоры о перемирии и привел к власти в стране своих политических противников, чтобы дать Германии приемлемых представителей и сделать переговоры более обнадеживающими[158]. То, что позднее он обвинял этих людей, которых сам же и привел к власти («они должны расхлебывать эту кашу»), в предательстве, в «ударе в спину» непобедимому немецкому воинству, выставляет его политику после сентября 1918 года в отвратительном свете, но тогда, осенью 1918-го, он повел себя как ответственный патриот, который видит неизбежность поражения и старается уберечь страну от самых худших последствий этого поражения.

22 августа 1944 года Гитлер совершил нечто диаметрально противоположное тому, что совершил Людендорф 29 сентября 1918 года: в ходе проведения акции «Гроза»[159] он молниеносно арестовал и отправил в концлагеря и тюрьмы около 5000 бывших министров, парламентариев, партийных функционеров, политиков Веймарской республики, среди которых были Конрад Аденауэр[160] и Курт Шумахер[161], будущие антагонисты в период основания ФРГ. Это была группа политиков, аналогичная той, которой Людендорф в схожей с Гитлером ситуации передал власть и доверил вести переговоры о мире, это был политический резерв Германии. Людендорф перед лицом неизбежного поражения передал им руль; Гитлер в точно таком же положении вывел их из игры. Эта акция, тогда секретная, в современных исторических исследованиях удивительным образом оказалась тоже незамеченной; по большей части ее связывают с делом заговорщиков 20 июля, к которому никто из арестованных не имел никакого отношения. Акция «Гроза» было первым знаком того, что Гитлер всеми силами противится повторению 1918 года, то есть преждевременному (как он считал) концу войны: знаком того, что он будет драться до самого финала – говоря его же словами, до «без пяти минут двенадцать», – и не позволит никому в этой его драке помешать.

О таком решении в той ситуации можно думать по-разному. История военных поражений выявляет два образа мыслей и действий; можно назвать их соответственно практическим и героическим. Один имеет в виду спасение того, что еще можно спасти; другой – воодушевляющую легенду. В пользу каждого из них есть что сказать; в пользу второго – даже то, что будущее до конца непредсказуемо и что порой удается избежать, казалось бы, неизбежного. В немецкой истории есть тому знаменитый пример: Фридрих II, оказавшийся в 1760 году в положении Людендорфа 1918 года и Гитлера 1944-го, был спасен «чудом бранденбургской династии» – непредвиденной сменой власти и внешнеполитических ориентиров в России[162]. Если бы в 1760 году он пошел на мирные переговоры, спасение пришло бы слишком поздно. Конечно, чудеса в истории – исключения, а не правила, и тот, кто ставит в политике на чудеса, играет в лотерею с весьма малыми шансами на выигрыш.

Пример Фридриха II активно муссировался немецкой пропагандой в последний военный год, но то, что он играл хоть какую-то серьезную роль в гитлеровских мотивах, сомнительно[163]. Современная национальная война, в конце концов, нечто совсем другое, чем кабинетная война XVIII века[164], уж это-то Гитлер понимал. Ближе к истине другая версия: решающую роль среди мотивов Гитлера сыграл отрицательный пример ноября 1918 года. Вспомним: ноябрь 1918-го стал мигом политического пробуждения Гитлера; проигранная война стала самым сильным переживанием его молодости, а решение не допустить второй «ноябрь 1918-го» – первоначальным главным импульсом его политической деятельности. И вот теперь дело зашло так далеко, что в известном смысле Гитлер достиг своей первоначальной политической цели: второй «ноябрь 1918-го» стоял у ворот, и Гитлер был в состоянии не допустить этот «ноябрь». К этому он был готов.

Не стоит недооценивать вновь вспыхнувшую в Гитлере ненависть к «ноябрьским преступникам», которую до этого момента он с трудом, но преодолевал. В «Моей борьбе» Гитлер с мрачным удовольствием цитирует недостоверное высказывание некоего английского журналиста времен «ноября 1918-го»: «Каждый третий немец – предатель». Теперь он мог позволить себе повесить или гильотинировать любого немца, который осмелился бы предположить, что война проиграна, или повел бы себя так, что стало бы ясно: он надеется пережить войну. Гитлер всегда был человеконенавистником, ему всегда нравилось убивать. Гитлеровская сила ненависти, гитлеровская жажда смерти, которая годами обрушивалась на евреев, поляков и русских, обратилась теперь против немцев.

В конце лета и ранней осенью 1944 года Гитлер еще раз собрал всю свою энергию и волю в кулак, словно бы вспомнив свои лучшие времена. В конце августа у него едва ли был фронт на Западе, да и про Восточный фронт сам же Гитлер говорил: «Не фронт, а дыра». В конце октября оба фронта были восстановлены, союзное наступление остановилось, а в тылу Гитлер стал создавать фольксштурм[165] – все мужчины в возрасте от 16 до 60 лет были мобилизованы для ведения «народной войны». Боевую мораль Гитлер поддерживал распускаемыми пропагандистскими слухами о «чудо-оружии», которое есть у Германии в резерве[166]. На самом деле атомной бомбой (действительно, чудо-оружием 1945 года) владела тогда Америка, а не Германия. Довольно примечательная мысль: ведь если бы в 1944 году началась долгая, безжалостная и кровопролитная оборонительная война, о которой мечтал Гитлер и к которой готовил Германию, то первая атомная бомба взорвалась бы не в Японии, а в Германии.

Впрочем, Гитлер сам позаботился о том, чтобы этого не произошло, – когда вновь растратил те силы, которые собрал, можно сказать, наскреб, для обороны. В ноябре 1944 года он решился на новое наступление, на сей раз в западном направлении. 16 декабря 1944 года в Арденнах немецкие войска в последний раз перешли в наступление.

Нам придется вплотную заняться этим наступлением, уделить ему куда больше внимания, чем другим военным эпизодам Второй мировой. Потому что это наступление было больше чем эпизод. Из-за него Германия после войны оказалась разделена на оккупационные зоны, ставшие впоследствии враждебными друг другу немецкими государствами. Именно с этого наступления энергия Гитлера обратилась против его собственной страны.

Наступление в Арденнах больше, чем любая другая военная операция Германии во Второй мировой, была личным делом Гитлера. С военной точки зрения это была абсолютно безумная операция. При тогдашнем уровне развития военной техники наступавшие должны были ради успеха наступления иметь численное превосходство по меньшей мере три к одному. Соотношение сил на Западном фронте к декабрю 1944 года было в лучшем случае один к одному, и это при подавляющем превосходстве авиации союзников. Слабый кидался на сильного. Чтобы хоть на время обеспечить незначительное численное превосходство на участке прорыва фронта, Гитлер вынужден был предельно оголить восточную линию обороны, и он это сделал, несмотря на отчаянные предупреждения начальника генштаба Гудериана: русские готовятся к массированному наступлению. Гитлер играл ва-банк, причем вдвойне: если наступление на западе провалится – на что вполне можно было рассчитывать, учитывая соотношение сил, – то все соединения, необходимые для защиты западных областей Германии, будут распылены, и одновременно наступление на западе сделает абсолютно бесперспективным любую оборону против наступления русских на востоке, – а его ни в коем случае нельзя было сбрасывать со счетов.

Случилось и то и другое. Наступление в Арденнах провалилось, русские перешли в свое наступление[167]. В самом начале союзная авиация не могла подняться в воздух из-за тумана, что позволило немцам в течение нескольких дней достичь крупных успехов. Потом небо прояснилось, и в рождественские дни две немецкие танковые армии, поддерживающие атакующую пехоту, были разгромлены с воздуха, а в первые недели января 1945 года их остатки отошли на исходные позиции; 12 января 1945 года русские прорвали тончайшую линию обороны, оставшуюся от немецкого Восточного фронта и неудержимой лавиной докатились от Вислы до Одера. Все это можно было предвидеть, и Гудериан все это предсказывал Гитлеру с отчаянным упорством. Но Гитлер ничего и слышать не хотел. Наступление в Арденнах было его собственной идеей, предпоследней идеей (о последней мы еще поговорим), и он добивался ее воплощения со всем ожесточением, на какое был способен.

Почему? По сей день это остается загадкой. Гитлер вовсе не был полным неучем в военных делах, каким его любят изображать сейчас. Уровень его военных знаний не позволял ему иметь хоть какие-то иллюзии относительно исхода затеянной им военной операции. То, что он внушал эти иллюзии офицерам, которым предстояло участвовать в наступлении (Гитлер собрал их, чтобы зарядить мужеством), вовсе не значит, что сам он эти иллюзии разделял.

Скорее здесь можно предположить наличие внешнеполитических мотивов. Наступление на западе, даже если оно и было тщетным, даже если ради него Гитлер ослаблял свой Восточный фронт и тем самым открывал восток Германии для русского вторжения, могло стать сигналом для западных политиков: Гитлер теперь видит в них, а не в русских своих главных врагов и даже готов использовать на западе все имеющиеся у него резервы, пренебрегая грозящей Германии русской оккупацией. Можно сказать, тем самым Гитлер ставил Запад перед выбором между национал-социалистской и большевистской Германией, задавал Западу вопрос: «Кого вы хотите видеть на Рейне – Сталина или меня?» Пожалуй, Гитлер в 1944–1945 годах мог думать, что предпочтут все-таки его. В чем он, естественно, заблуждался – если он действительно так думал. В 1945 году Рузвельт был уверен, что сможет продуктивно сотрудничать со Сталиным. Черчилль не разделял этого убеждения, но, поставленный перед выбором, он, конечно, предпочел бы Сталина. Из-за массовых убийств Гитлер сделался абсолютно неприемлемым партнером для Запада. Но предположим, что Гитлер этого не видел, так же как и Гиммлер, в апреле 1945 года предложивший англичанам и американцам капитуляцию Германии на Западе и совместную борьбу с большевизмом на Востоке[168]. Даже если Гитлер именно так видел ситуацию, есть серьезные основания полагать, что, поставленный перед таким выбором, он предпочитал поражение на востоке, а не на западе, в отличие от своих соотечественников, которые испытывали ужас перед русским штурмом, а англо-американскую оккупацию воспринимали как спасение. Гитлеровское уважение к Сталину за время войны только выросло, и наоборот – чем дольше длилась война, тем большую ненависть у Гитлера вызывали Черчилль и Рузвельт. Поэтому можно представить себе двойной ход мысли Гитлера так: возможно, неожиданная демонстрация немецкой силы на западе с учетом грозящего катастрофического поражения Германии на востоке так напугает западных политиков, что они будут готовы пойти на компромисс; если нет, тоже неплохо: тогда будет поражение на востоке и западные державы увидят перед собой нового мощного врага. Уж очень сложный и какой-то извращенный ход мысли.

Значительно проще представить гитлеровский ход мысли, если признать, что его главный мотив был не военный и не внешнеполитический, но относился к внутренней политике и на самом деле был направлен против собственного народа. Между немецким народом и Гитлером осенью 1944 года образовалась пропасть. Немцы в подавляющем большинстве не хотели безнадежного «последнего и решительного боя», которого хотел Гитлер: они, как и осенью 1918 года, хотели окончания войны, причем как можно более мягкого окончания, то есть окончания войны с Западом. Остановить русских и впустить западные державы – такова была тайная цель большинства немцев зимой 1944/1945 годов. Своим Арденнским наступлением Гитлер сильно насолил всем, кто на это надеялся. Он ведь не мог обезглавить всех, кто так думал: их было слишком много, и большинство остерегалось высказывать свои мысли. Но он мог позаботиться, чтобы те, кто не пойдет за ним на смерть, были обречены возмездию русских. Он еще мог вытравить их тайное желание спасительной западной оккупации – и он решился на это со всей своей свирепостью. Таким образом, наступление в Арденнах, абсурдное с военной точки зрения, а с внешнеполитической – в лучшем случае экстравагантно-спекулятивное, приобретает абсолютно ясный смысл. Поэтому его именно таким образом и стоит рассматривать. А это означает, что теперь Гитлер принялся проводить свою истребительную политику против Германии и немцев.

За это говорит и то обстоятельство, что Арденнское наступление представляет собой резкий разрыв с оборонительной концепцией Гитлера августа 1944 года. Эта концепция была нацелена на ужас без конца: тупое, упорное сопротивление на всех участках фронта, а там, где армия принуждена будет отступить, тотальная народная (партизанская) война на захваченных врагом территориях. Наступление в Арденнах было нацелено на ужасный конец, сжигание последних военных сил в последней безнадежной, но наступательной битве. Если кто-то поставит перед собой вопрос, почему Гитлер внезапно переменил свою военную тактику, то ответ очевиден: потому что Гитлер увидел, что из тотальной народной войны ничего не получается; немецкий народ больше не хотел своего фюрера. Народ больше не думал и не чувствовал так, как думал и чувствовал его фюрер. Хорошо, тогда народ будет за это наказан смертью – это было последнее гитлеровское решение.

Можно еще спорить о том, было ли наступление в Арденнах внешним проявлением последнего, не высказанного вслух решения Гитлера. Но в приказах от 18 и 19 марта 1945 года это решение выказано ясно и неопровержимо. Этими приказами Гитлер обрек народ Германии на гибель.

В это время русские стояли на Одере, американцы форсировали Рейн. Об обороне было нечего и думать, встреча западных и восточных союзников в центре Германии была вопросом нескольких недель. Население на востоке и на западе Германии вело себя совершенно по-разному: с востока люди бежали массами; на западе оставались там, где жили, вывешивали из окон белые скатерти и простыни в знак капитуляции и заклинали немецких офицеров ни в коем случае не оборонять их деревню или город, чтобы спасти от разрушения то, что еще осталось.

Гитлер нашел, чем ответить на поведение жителей западных областей Германии в приказе от 18 марта. Он приказал «немедленно очистить от населения все западные области, находящиеся под угрозой вторжения». Приказ был оглашен в тот же день на совещании в ставке и против всех правил вызвал возражения. Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, тогда министр вооружений, а ныне единственный оставшийся в живых свидетель последних дней Гитлера, вспоминает:



Один из присутствующих генералов стал убеждать Гитлера в том, что сейчас совершенно невозможна эвакуация сотен тысяч людей. Поездов больше нет. Транспортная сеть разрушена полностью. Гитлер остался неколебим: «Пусть идут пешком!» – возразил он. Но и это невозможно организовать, вмешался другой генерал, для этого необходимо нормальное снабжение, которого нет, масса гражданских вынуждена будет идти через разрушенные войной, малонаселенные области – пищи не хватит, обувь будет изношена в течение нескольких дней… Генерал не договорил до конца. Гитлер раздраженно отвернулся от него.



Если этот приказ, обрекавший всех жителей немецкого запада на голодный марш, который можно назвать маршем смерти, был своеобразной формой массового убийства, на сей раз немцев, то второй приказ фюрера, от 19 марта, так называемый «приказ Нерона», совершенно очевидно выдавал намерения Гитлера лишить немцев, всех немцев, любой возможности выжить. Вот его главный абзац:



Все военные и гражданские транспортные средства, средства связи, промышленные сооружения, средства снабжения, а также любые материальные ценности на территории рейха, могущие быть использованы врагом сейчас или в обозримом будущем, должны быть разрушены.



Пытавшемуся что-то возразить Шпееру Гитлер «ледяным тоном» растолковал:



Если война проиграна, проигран народ. Нет необходимости заботиться о той базе, которая необходима немецкому народу для примитивного выживания. Наоборот, лучше всего самим разрушить все эти вещи. Ибо этот народ выказал себя слабейшим народом, а значит, будущее принадлежит куда более мощному восточному народу. Все, кто выживет после этой борьбы, неполноценны, потому что лучшие погибли.



Стоит вспомнить о том, что́ Гитлер уже говорил 27 ноября 1941 года, когда перед ним впервые замаячила возможность краха (мы уже цитировали эти слова). Процитируем их еще раз. Гитлер тогда сказал: «Если немецкий народ не столь силен и беззаветен, чтобы проливать кровь за свое существование, я хладнокровно (eiskalt) приму тот факт, что он должен исчезнуть, должен быть уничтожен другой, более мощной силой. В этом случае я не пролью по немцам ни слезинки». Теперь пришло время перейти от слов к делу.

Оба приказа Гитлера – от 18 и 19 марта – не были исполнены до конца, последовательно и точно. Иначе от немцев действительно не осталось бы ни следа, как Геббельс предполагал относительно евреев за два года до этого. Шпеер сделал все, что возможно, чтобы саботировать приказ о разрушении того, что не было еще разрушено союзной авиацией. Были и другие функционеры НСДАП, ужаснувшиеся перед такой крайностью. Кроме того, с бо́льшим или меньшим успехом этим приказам противились все, кому они грозили лишением средств к существованию. В конце концов благодаря быстрому продвижению союзных войск, почти не встречавшему сколько-нибудь серьезного сопротивления, немцы были избавлены от всей тяжести судьбы, которую им уготовил Гитлер.

Однако нельзя представлять себе дело так, словно гитлеровские приказы марта 1945 года были выброшены на ветер и вовсе не выполнялись. Довольно большая часть Германии в марте и апреле 1945 года еще не была оккупирована. Там приказ фюрера все еще оставался высшим законом, да и были еще партийные и эсэсовские функционеры-фанатики, думавшие и чувствовавшие так же, как их фюрер. В течение последних шести недель перед капитуляцией они соревновались с вражеской авиацией и артиллерией в окончательном уничтожении Германии; есть много воспоминаний, из которых становится понятно, что жители большинства немецких городов и областей в последние недели войны оказались между двух огней и очень скоро научились бояться своих ликвидационных команд и эсэсовских патрулей больше, чем врагов.

В самом деле, ведь замысел Гитлера, который воплощали в жизнь эти патрули и команды, был для немцев куда жесточе вражеских: вражеские армии, во всяком случае западные, не ставили перед собой задачу уничтожать «базу, которая необходима немецкому народу для примитивного выживания». Результатом этого было то, что вражеская оккупация, шедшая теперь огромными темпами, по большей части приветствовалась на западе Германии как спасение. Американцы, англичане и французы, ожидавшие увидеть фанатичный народ национал-социалистов, вместо этого сталкивались с лишившимся всяких иллюзий населением, которое не желало иметь с Гитлером ничего общего. Они тогда нередко думали, что имеют дело с сервильным притворством, но такое случалось редко. Люди и впрямь чувствовали себя преданными своим вождем. «Перевоспитание» немцев, которые намеревались провести союзники, было проведено самим Гитлером в течение последних недель войны и весьма жестоким способом. С немцами в течение этих недель обошлись как с женщиной, чей любовник внезапно оказался убийцей и ей пришлось звать на помощь соседей, чтобы те спасли ее от того, кого она сама впустила в дом.