Нефритовые четки
Часть 74 из 101 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Похоже, визит в Богомилово заканчивался фиаско по всем фронтам. Приезжие не сговариваясь поднялись с лавок, в нерешительности глядя друг на друга.
Что, собственно, делать дальше? Ехать? Но куда, в какую сторону? Да и лошадям нужен отдых. Однако на гостеприимство этих мафусаилов рассчитывать не приходилось…
– А вот дайте-ка я попробую их вразумить. С Божьей-то помощью, глядишь, и выйдет, – сказал отец Викентий расстроенному Алоизию Степановичу.
Прошелестев рясой, обошёл вокруг стола, наклонился к главному книжнику, зашептал ему что-то. Трое прочих стариков придвинулись ближе.
У старейшины голова затряслась ещё сильней, на лице появилась брезгливая гримаса, но благочинного он слушал внимательно. Несколько раз, не расслышав, переспросил:
– А?
Тогда поп слегка повышал голос. Чуткий слух Фандорина разобрал эти несколько слов, произнесённых громче остальных.
Сначала отец Викентий сказал: «Предписание от архиерея». Потом: «По домам с иконою». И ещё: «Так договоримся или нет?».
Дослушав священника, деды о чём-то пошушукались между собой. Старейший взял клочок бумаги, что-то на нём написал, показал благочинному. Тот с возмущённым видом воздел очи к потолку.
Книжники снова зашушукались.
У Эраста Петровича и зрение было отменное, не только слух. Сделав шаг вперёд и прищурившись, Фандорин разглядел, что на клочке написана какая-то буква, а над нею закорючка. Кажется, так в старославянском письме обозначаются цифры.
А ещё внимание Эраста Петровича вдруг привлёк дьякон. Варнава тоже неотрывно смотрел на своего начальника, но, в отличие от остальных, следивших за странными переговорами с любопытством, имел вид сконфуженный и несчастный. Лицо вытянутое, красное, глаза опущены.
Фандорин взял дьякона за рукав, потихоньку отвёл в сторону:
– Из-за чего т-торг?
– Вот и вы догадались, – вздохнул Варнава. – Очень уж отец благочинный алчен. Стыд какой. Я-то, когда он меня удостоил с собою в пастырскую поездку взять, сначала обрадовался. Такая для меня честь. А потом понял – дурачком меня считает, не опасается, оттого и избрал. Он ведь что по благочинию ездит-то? Должен еретиков в истинное православие обращать, молельни ихние закрывать, супругов перевенчивать. А раскольникам это хуже каторги. Поговорит со старостой либо со стариками, пригрозит, а после за мзду отступается. Нехорошо это…
– Смотря для кого, – оглянулся Эраст Петрович на оборотистого попа.
А дьякон от этих слов вдруг весь просветлел:
– Вот и я так же думаю. В соседнем округе, где раскольники-поповцы проживают, благочинный, подношений не берет, неподкупен и ревностен. Что людей-то притесняет! Скольких до тюрьмы довёл! Думается мне, что отец Викентий много человечнее, ибо стяжательство – грех меньший, нежели жестокосердие.
Негоции между тем закончились, и похоже, к взаимному удовлетворению сторон.
– Так я после зайду, к каждому, – громко сказал благочинный и осенил дедов троеперстным знамением.
Книжники, как один, сплюнули через левое плечо, но священника это не обидело.
С довольным видом он подошёл к Кохановскому:
– Вот ваши товарищи не желали меня с собою брать, а видите, какая от меня польза. Договорился, что пройду с наставительной беседою по домам, потолкую с сими старцами наедине, с проникновением. А заодно, – он подмигнул, – расспрошу про семью. Кого как звать да сколько лет. Всё запишу и после вам передам.
Алоизий Степанович кисло поблагодарил.
– Ну, а ты, черница убогая, какого состояния будешь? – обратился тряский старейшина к Кирилле. – Пошто с нечистыми якшаешься?
Странница встала, опершись на посох. Степенно поклонилась:
– Чистый от нечистых не замарается, нечистый от чистых не обелится. По зароку я, батюшка. С затворенными очами землю обхожу, ради души спасения. Поводырка со мной. Кормлюсь подаянием, сказания старинные сказываю. Зимой без глаз трудно, вот и пристала к добрым людям.
– Куда тебе сказания сказывать? – скривился книжник. – Бабьи сказки, поди, брешешь, да побасёнки.
– Все жития знаю, святые речения, – возразила сказительница.
– А это всего хуже. Лучше пустые сказки балаболить, чем священные книги перевирать. От вас, побирух, древней благости одно нарушение!
Кирилла отставила посох, вновь смиренно поклонилась:
– Ни словечком не кривлю, всё, как в старинных книгах прописано, сказываю. Проверь, батюшка, сам увидишь.
Книжники зашевелились. Впервые разверз уста кто-то кроме старейшины – востроносый дед, взглядом немного поживей остальных.
– «Рукописи о древних отцех» знаешь? – спросил он тенорком.
– Знаю, батюшка.
– Нет, пущай из «Златоструя» зачтёт! – предложил третий, маленький и кривоплечий.
– Легко больно! Кто ж «Жлатоштруя» не жнает? – подключился четвёртый, вовсе беззубый.
Похоже, Кирилла нашла единственный возможный способ расшевелить книжных червей.
Востроносый хитро сощурился:
– Бахвалишься, что все жития наизусть знаешь? А «Инока Епифания»?
– Знаю и Епифания, батюшка.
– Ну-тко, зачти. Да не с начала, а с третьей тетради. Как Епифаний в лесу келью воздвиг и начал Лукавый его мравиями травить? Что умолкла, не помнишь? – хихикнул экзаменатор.
Кирилла распрямила плечи и ровным, лишённым выражения голосом, начала:
– «…В иной раз диявол на мя тако покусися: насадил бо ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; и начаша у мене те черьви-мураши тайныя уды ясти зело горько и больно до слёз».
Востроносый с неожиданной резвостью вскарабкался на лавку, снял с полки книгу в кожаном переплёте, раскрыл, и старики, сдвинув седые головы, стали следить за текстом. Судя по тому, что почти сразу же согласно закивали, Кирилла пересказывала точно, слово в слово.
– «Аз же, многогрешный, варом их стал варить. Они же ми ядяху тайныя уды, а иново ничево не ядят – ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келий моея, и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землёю осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе зделали под печью, и оттуду исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды…»
Кохановский не выдержал, прыснул – и зажал себе рот ладонью. Осклабился и урядник. А Евпатьев наклонился к Фандорину и с восхищением шепнул:
– Какова? Наизусть чешет!
– «…И тово у меня было труда с ними много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял – келию переставить, да не дадяху бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити…», – продолжала добросовестно перечислять Кирилла муки, перетерпленные святым иноком от злоупорных мравий. Старики сидели и маслились.
– Данна, «тайные уды» ва арэ но кото дэс ка? – спросил про новое выражение Маса.
– Да-да, не мешай.
Фандорин с интересом следил за сказительницей. Ни тени улыбки на бесстрастном лице, ни малейшей иронии в интонациях. Прирождённая актриса! Вырасти она в иной среде, была бы новой Сарой Бернар или Элеонорой Дузе. И, действительно, что за феноменальная память!
Наконец Епифаний справился с нашествием насекомых. Для этого всего-то и надо было как следует помолиться.
– «…И от того часа перестали у меня мураши тайных удов кусати и ясти», – закончила Кирилла. – С четвёртой тетрадицы честь или довольно?
Книжники, все четверо, встали и поклонились ей – низко, головами в самую столешницу.
– Дар в тебе Божий, матушка, – растроганно сказал самый старый.
– Дух святой, – присовокупил кривоплечий. А востроносый, утерев слезу, воскликнул:
– Пожалуй, матушка, ко мне в дом, повечерять чем Бог послал.
Но остальные не захотели отстать, стали звать Кириллу к себе, заспорили.
Воспользовавшись этим, Фандорин подошёл к страннице, тихо попросил:
– Узнайте у них, куда отправился юродивый. Вам они не откажут.
Кирилла ничего не ответила, даже не кивнула, будто не расслышала. И немудрёно – так расшумелись почтённые писцы.
– Ко всем загляну, это для меня честь великая, – громко сказала она. И вдруг прибавила. – Только поведайте, отцы, куда отсель Лаврентий-блаженный пошёл? Я его в Денисьеве видала. Большой силы муж.
Ей ответили сразу и охотно, в несколько голосов:
– Лаврентий он наверх пошёл.
– К Зелень-озеру!
Члены экспедиции обменялись красноречивыми взглядами.
– Заночуем, и в путь, – сказал Евпатьев. – Коням нужно отдохнуть. Да и нам не мешало бы. Давайте ужинать, господа – всухомятку, потчевать нас тут никто не собирается.
На ночлег остались в книжнице – больше всё равно было негде. Проплелся по домам за данью отец Викентий. Вернулся, мурлыкая песенку.
Крыжов с Кохановским тоже устроили обход – надеялись уломать дедов каждого поодиночке. Ради пущего соблазна, взяли с собой целых четыре портфеля. С ними и воротились. Позже всех, ведомая Полкашей, прибрела Кирилла. Потчевать её попотчевали, однако ночевать у себя никто не оставил – грех. Странница с поводыркой расположились отдельно от мужчин, в сенях.
Все легли рано – в девятом часу. Рано и проснулись – в половине пятого, то есть по-зимнему ещё глубокой ночью.
Евпатьевский кучер уже грохотал самоваром.
Что, собственно, делать дальше? Ехать? Но куда, в какую сторону? Да и лошадям нужен отдых. Однако на гостеприимство этих мафусаилов рассчитывать не приходилось…
– А вот дайте-ка я попробую их вразумить. С Божьей-то помощью, глядишь, и выйдет, – сказал отец Викентий расстроенному Алоизию Степановичу.
Прошелестев рясой, обошёл вокруг стола, наклонился к главному книжнику, зашептал ему что-то. Трое прочих стариков придвинулись ближе.
У старейшины голова затряслась ещё сильней, на лице появилась брезгливая гримаса, но благочинного он слушал внимательно. Несколько раз, не расслышав, переспросил:
– А?
Тогда поп слегка повышал голос. Чуткий слух Фандорина разобрал эти несколько слов, произнесённых громче остальных.
Сначала отец Викентий сказал: «Предписание от архиерея». Потом: «По домам с иконою». И ещё: «Так договоримся или нет?».
Дослушав священника, деды о чём-то пошушукались между собой. Старейший взял клочок бумаги, что-то на нём написал, показал благочинному. Тот с возмущённым видом воздел очи к потолку.
Книжники снова зашушукались.
У Эраста Петровича и зрение было отменное, не только слух. Сделав шаг вперёд и прищурившись, Фандорин разглядел, что на клочке написана какая-то буква, а над нею закорючка. Кажется, так в старославянском письме обозначаются цифры.
А ещё внимание Эраста Петровича вдруг привлёк дьякон. Варнава тоже неотрывно смотрел на своего начальника, но, в отличие от остальных, следивших за странными переговорами с любопытством, имел вид сконфуженный и несчастный. Лицо вытянутое, красное, глаза опущены.
Фандорин взял дьякона за рукав, потихоньку отвёл в сторону:
– Из-за чего т-торг?
– Вот и вы догадались, – вздохнул Варнава. – Очень уж отец благочинный алчен. Стыд какой. Я-то, когда он меня удостоил с собою в пастырскую поездку взять, сначала обрадовался. Такая для меня честь. А потом понял – дурачком меня считает, не опасается, оттого и избрал. Он ведь что по благочинию ездит-то? Должен еретиков в истинное православие обращать, молельни ихние закрывать, супругов перевенчивать. А раскольникам это хуже каторги. Поговорит со старостой либо со стариками, пригрозит, а после за мзду отступается. Нехорошо это…
– Смотря для кого, – оглянулся Эраст Петрович на оборотистого попа.
А дьякон от этих слов вдруг весь просветлел:
– Вот и я так же думаю. В соседнем округе, где раскольники-поповцы проживают, благочинный, подношений не берет, неподкупен и ревностен. Что людей-то притесняет! Скольких до тюрьмы довёл! Думается мне, что отец Викентий много человечнее, ибо стяжательство – грех меньший, нежели жестокосердие.
Негоции между тем закончились, и похоже, к взаимному удовлетворению сторон.
– Так я после зайду, к каждому, – громко сказал благочинный и осенил дедов троеперстным знамением.
Книжники, как один, сплюнули через левое плечо, но священника это не обидело.
С довольным видом он подошёл к Кохановскому:
– Вот ваши товарищи не желали меня с собою брать, а видите, какая от меня польза. Договорился, что пройду с наставительной беседою по домам, потолкую с сими старцами наедине, с проникновением. А заодно, – он подмигнул, – расспрошу про семью. Кого как звать да сколько лет. Всё запишу и после вам передам.
Алоизий Степанович кисло поблагодарил.
– Ну, а ты, черница убогая, какого состояния будешь? – обратился тряский старейшина к Кирилле. – Пошто с нечистыми якшаешься?
Странница встала, опершись на посох. Степенно поклонилась:
– Чистый от нечистых не замарается, нечистый от чистых не обелится. По зароку я, батюшка. С затворенными очами землю обхожу, ради души спасения. Поводырка со мной. Кормлюсь подаянием, сказания старинные сказываю. Зимой без глаз трудно, вот и пристала к добрым людям.
– Куда тебе сказания сказывать? – скривился книжник. – Бабьи сказки, поди, брешешь, да побасёнки.
– Все жития знаю, святые речения, – возразила сказительница.
– А это всего хуже. Лучше пустые сказки балаболить, чем священные книги перевирать. От вас, побирух, древней благости одно нарушение!
Кирилла отставила посох, вновь смиренно поклонилась:
– Ни словечком не кривлю, всё, как в старинных книгах прописано, сказываю. Проверь, батюшка, сам увидишь.
Книжники зашевелились. Впервые разверз уста кто-то кроме старейшины – востроносый дед, взглядом немного поживей остальных.
– «Рукописи о древних отцех» знаешь? – спросил он тенорком.
– Знаю, батюшка.
– Нет, пущай из «Златоструя» зачтёт! – предложил третий, маленький и кривоплечий.
– Легко больно! Кто ж «Жлатоштруя» не жнает? – подключился четвёртый, вовсе беззубый.
Похоже, Кирилла нашла единственный возможный способ расшевелить книжных червей.
Востроносый хитро сощурился:
– Бахвалишься, что все жития наизусть знаешь? А «Инока Епифания»?
– Знаю и Епифания, батюшка.
– Ну-тко, зачти. Да не с начала, а с третьей тетради. Как Епифаний в лесу келью воздвиг и начал Лукавый его мравиями травить? Что умолкла, не помнишь? – хихикнул экзаменатор.
Кирилла распрямила плечи и ровным, лишённым выражения голосом, начала:
– «…В иной раз диявол на мя тако покусися: насадил бо ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; и начаша у мене те черьви-мураши тайныя уды ясти зело горько и больно до слёз».
Востроносый с неожиданной резвостью вскарабкался на лавку, снял с полки книгу в кожаном переплёте, раскрыл, и старики, сдвинув седые головы, стали следить за текстом. Судя по тому, что почти сразу же согласно закивали, Кирилла пересказывала точно, слово в слово.
– «Аз же, многогрешный, варом их стал варить. Они же ми ядяху тайныя уды, а иново ничево не ядят – ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келий моея, и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землёю осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе зделали под печью, и оттуду исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды…»
Кохановский не выдержал, прыснул – и зажал себе рот ладонью. Осклабился и урядник. А Евпатьев наклонился к Фандорину и с восхищением шепнул:
– Какова? Наизусть чешет!
– «…И тово у меня было труда с ними много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял – келию переставить, да не дадяху бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити…», – продолжала добросовестно перечислять Кирилла муки, перетерпленные святым иноком от злоупорных мравий. Старики сидели и маслились.
– Данна, «тайные уды» ва арэ но кото дэс ка? – спросил про новое выражение Маса.
– Да-да, не мешай.
Фандорин с интересом следил за сказительницей. Ни тени улыбки на бесстрастном лице, ни малейшей иронии в интонациях. Прирождённая актриса! Вырасти она в иной среде, была бы новой Сарой Бернар или Элеонорой Дузе. И, действительно, что за феноменальная память!
Наконец Епифаний справился с нашествием насекомых. Для этого всего-то и надо было как следует помолиться.
– «…И от того часа перестали у меня мураши тайных удов кусати и ясти», – закончила Кирилла. – С четвёртой тетрадицы честь или довольно?
Книжники, все четверо, встали и поклонились ей – низко, головами в самую столешницу.
– Дар в тебе Божий, матушка, – растроганно сказал самый старый.
– Дух святой, – присовокупил кривоплечий. А востроносый, утерев слезу, воскликнул:
– Пожалуй, матушка, ко мне в дом, повечерять чем Бог послал.
Но остальные не захотели отстать, стали звать Кириллу к себе, заспорили.
Воспользовавшись этим, Фандорин подошёл к страннице, тихо попросил:
– Узнайте у них, куда отправился юродивый. Вам они не откажут.
Кирилла ничего не ответила, даже не кивнула, будто не расслышала. И немудрёно – так расшумелись почтённые писцы.
– Ко всем загляну, это для меня честь великая, – громко сказала она. И вдруг прибавила. – Только поведайте, отцы, куда отсель Лаврентий-блаженный пошёл? Я его в Денисьеве видала. Большой силы муж.
Ей ответили сразу и охотно, в несколько голосов:
– Лаврентий он наверх пошёл.
– К Зелень-озеру!
Члены экспедиции обменялись красноречивыми взглядами.
– Заночуем, и в путь, – сказал Евпатьев. – Коням нужно отдохнуть. Да и нам не мешало бы. Давайте ужинать, господа – всухомятку, потчевать нас тут никто не собирается.
На ночлег остались в книжнице – больше всё равно было негде. Проплелся по домам за данью отец Викентий. Вернулся, мурлыкая песенку.
Крыжов с Кохановским тоже устроили обход – надеялись уломать дедов каждого поодиночке. Ради пущего соблазна, взяли с собой целых четыре портфеля. С ними и воротились. Позже всех, ведомая Полкашей, прибрела Кирилла. Потчевать её попотчевали, однако ночевать у себя никто не оставил – грех. Странница с поводыркой расположились отдельно от мужчин, в сенях.
Все легли рано – в девятом часу. Рано и проснулись – в половине пятого, то есть по-зимнему ещё глубокой ночью.
Евпатьевский кучер уже грохотал самоваром.