Нефритовые четки

– Если око з-зоркое, должно само примечать. Раз ты старший урядник, то, наверно, в шестимесячной п-полицейской школе учился? Ну-ка, что про меня скажешь?

Одинцов прищурился, тронул закрученный ус.

– Одеты попросту, но сами из образованных – из купеческого сословия или почётных граждан. Лакей вон при вас татарин. Дале что? Семьи не имеете, потому нет кольца на пальце. Приехали из Москвы – говорите по-московскому. Были на войне, и вас там ранило либо контузило – на словах спотыкаетесь. Дале… Мороз и пешой ход вам в привычку – даже шубы не надели. Я про таких в газете читал. У богатых, кому делать нечего и жены-детей нету, нынче такая блажь – беспременно хочут до земной маковки дойти. Северный полюс называется. Кто на собаках, кто на лыжах, кто вовсе пешедралом. Вот и вы туда путь держите, через нашу губернию на север, к морю-океану. Как, угадал аль нет?

И победительно посмотрел на Фандорина.

Дедукция стерженецкого Шерлока Холмса лишь на первый взгляд могла показаться бредовой. Немного подумав, Эраст Петрович был вынужден признать исключительную точность формулировки: пожалуй, он и в самом деле всю жизнь пытается «добраться до земной маковки», просто называет это иначе.

– В самую точку? То-то, – важно протянул Ульян Одинцов. – У меня глаз верный. Звать-то вас как?

Фандорин назвался и с улыбкой сказал:

– Ну, а теперь давай я про тебя расскажу. – Присмотрелся к полицейскому получше, вспомнил, как тот себя вёл в Денисьеве, да что про него говорили окружающие. – Лет тебе не меньше двадцати восьми, но не больше т-тридцати. Ты местный уроженец. Мужик смелый, независимый, привык жить своей головой. Охотиться любишь, особенно на медведей. Родился в раскольничьей семье, но после перешёл в православие. Никто тебя не заставлял, не заманивал, сам решил. Потому что хотел в полиции служить, преступников ловить, а старообрядцу такая служба заказана. Холостой – потому что народ тут сплошь староверы. Девушки на тебя заглядываются, но замуж выйти не могут. Впрочем, одна тебя тайком привечает – вдова или бобылка, – прибавил Эраст Петрович, заметив, как из-под форменной шинели высовывается краешек любовно связанного шарфа. – Что вылупился? Я про тебя, Ульян, ещё много чего могу порассказать. Но лучше ты сам. Например, как тебя в прошлом году косолапый чуть не з-задрал.

– Это вы у меня на шее след от когтя разглядели! – догадался урядник и восхищённо покачал головой. – Ну, Ераст – на все горазд! Эх, барин, вам бы не на полюс ходить, дурака валять, а в полиции служить. Большую пользу могли бы принесть. Садитесь, передохните, я рядом пойду.

Поблагодарив, Фандорин сел в сани – почувствовал, что этот Юлиан-отступник хочет ему сказать что-то важное.

– Беду чую, – вполголоса сказал ему Одинцов почти в самое ухо. – Я по деревням, по заимкам по всё время ездею. Шуршит народишко. При мне, конечно, ни-ни, но я их, пней лесных, наскрозь прозираю. Ходит кругами какой-то бес, ловит души. Будут и ещё мёртвые, если вовремя черта этого не выловить. Затем и поехал с вами. Только боязно мне, Ераст Петрович. Не сатаны этого, а что смекалки у меня не хватит. Вы, я вижу, человек ушлый, бывалый. Помогли бы, а? Обождёт ваш Северный полюс, никуды не денется. В четыре глаза ловчей выйдет. Что заметите – мне шепнёте. А я вам.

– Д-договорились, – кивнул Фандорин, решив, что такой помощник будет ему не лишним.

Сняв рукавицы, союзники скрепили уговор железным рукопожатием.





В Раю


Было известно, что до следующей деревни по реке сорок пять вёрст. Крыжов обещал, что к рассвету должны доехать. Метель несколько замедлила скорость движения, на льду кое-где намело заносы, но привычные к зимнему непогодью лошади без труда преодолевали препятствия. Только с капризной губернской тройкой пришлось повозиться – коренник обрезал ногу об наст и захромал. Тем не менее поутру, когда морозное небо посветлело от лучей восходящего солнца, лес на правом берегу расступился, и на небольшой пустоши, окутанная розовой рассветной дымкой, показалась деревня.

– Вот он, Рай, – удовлетворённо констатировал Лев Сократович, в чьих санях досыта набегавшийся Фандорин провёл вторую половину ночи (психиатр ушёл спать в тёплый возок Евпатьева).

Поэтическая метафора в устах циника Крыжова прозвучала несколько неожиданно, но место, действительно, было райское: уютная, круглая поляна, с трёх сторон окружённая сосновым бором; широко разлившаяся река – даже зимой этот пейзаж смотрелся идиллически, а уж летом здесь, наверное, был настоящий парадиз.

Когда подъехали поближе, оказалось, что дома в деревне ещё нарядней, чем в Денисьеве – с резными ставнями, жестяными флюгерами, разноцветными крышами, что для российской избы уж вовсе невиданно.

Но Крыжов об этой красоте почему-то отозвался неодобрительно:

– Ишь, Рай себе построили. Паразиты!

И объяснил, что Рай – это название селения, а живут здесь люди пришлые, гусляки.

– На гуслях, что ли, играют? – не понял Эраст Петрович.

– Могут и на гуслях, но прозвание не от этого. Здесь живут выходцы с Гуслицы, лет сто уже. Ремесло у них особенное – нищенствуют.

– Как это «нищенствуют»?

– Профессионально. Ходят по всему староверческому миру, а он, как известно, простирается до Австрии и Турции, собирают подаяние. Стерженецких гусляков всюду знают, подают хорошо – они мастера сказки сказывать, песни петь. Большие деньги домой приносят. Это целая философия. Задумывалось когда-то как наука смирения и нестяжательства, но мужик наш – куркуль. Как червонцы зазвенели, про спасение души позабыл. Сидят тут, барыши копят. Вон каких хором понастроили. Но богомольны, этого не отнимешь. Мир для них – ад, свой дом – рай, потому так и деревню назвали. Тут ещё вот что любопытно. Побираться ходят только старики и старухи, они и есть главные добытчики. Молодые отсюда ни ногой – запрещено. Должны дома сидеть, хозяйство вести. Пока душой не дозреют, от мирских соблазнов не укрепятся.

– Своеобразный modus vivendi, – пробормотал Эраст Петрович, приподнимаясь в санях и глядя на деревню с все возрастающей тревогой. – Послушайте, а что это на улице пусто? Не нравится мне это. И собак не слышно.

– Собак гусляки не держат – грех. А почему народу нет, сейчас выясним.

Лев Сократович хлестнул конька, и минуту спустя сани уже катились меж высоких изб в два этажа: на первом – отапливаемая часть дома, так называемый «зимник», наверху – летние комнаты.

– Эй, баба! – окликнул Крыжов женщину, семенившую куда-то с пыхтящим самоваром в руках. – Что у вас, все ли ладно?

– Слава Богу, – певуче ответила та, останавливаясь и с любопытством глядя на приезжих – даже рот разинула.

– А что не видно никого?

– Так воскресение, – удивилась обитательница Рая. – В соборной все, где ж ишшо?

– Ах да. В самом деле, нынче воскресенье. Тогда понятно.

Лев Сократович обогнал женщину, тащившую самовар, и направил сани к длинной бревенчатой постройке, стоявшей в самом центре деревни.

– Что такое «соборная»? Это м-молельня? – спросил успокоившийся Фандорин.


– Нет, общинный дом. В каждой мало-мальски приличной деревне такой имеется. Зимой, когда дела мало, собираются по вечерам. Чай пьют, байки травят, книги читают. Бабы рукодельничают. Эдакая мечта народника. Книги, правда, не Маркс с Бакуниным, а жития да стихиры. Ну а гусляки по воскресеньям, когда работать грех, прямо с утра собираются – баклуши бить. Это очень кстати, что все в одном месте. Потолкуем с народишком.



«Соборная» изнутри напоминала большой, вытянутый сарай, только очень чистый и богато изукрашенный. Посередине сияла бело-синим кафелем огромная голландская печь, по стенам стояли лавки, на которых были разбросаны вышитые подушки. Эраст Петрович заметил, что пространство поделено на три зоны: в красном углу (он же вышняя горница) стоял настоящий городской диван, там в торжественном одиночестве сидел главный из гусляков – длиннобородый старшина. Рядом, за крашеным столом, на венских стульях, пили чай другие старики; мужики помоложе держались средней горницы – разговаривали, играли в шашки, иные что-то мастерили; бабы и девки сидели внизу за прялками и швейками, грызли орехи; дети обоего пола шастали и ползали повсюду, не разбирая, где чья территория. Всего тут было, наверное, человек шестьдесят-семьдесят, то есть вся деревня.

На вошедших гурьбой чужаков сначала уставились насторожённо, но Евпатьева здесь явно знали и уважали. Старшина кинулся встречать промышленника, даже облобызался с ним, Подошли и остальные старики. Мужики же, как отметил Фандорин, не преминули поручкаться с Крыжовым.

– Что, спасённые души, все за Богом проживаете? – весело обратился к старикам Евпатьев.

– Твоим радением, Никифор Андроныч. Веялка, что ты прислал, хороша. Как бы ишшо одну такую? – искательно заулыбался старшина.

– Счётчиков для переписи дашь – будет тебе ишшо. Что у вас слыхать, старинушки? Чем вы тут занимаетесь?

– Странников перехожих привечаем. – Староста показал в самый дальний угол избы, где за дощатым столом сидели какие-то люди. – Сейчас покушают, песни запоют. И вы послушайте.

Эраст Петрович поглядел в ту сторону и не поверил своим глазам. С торца, положив на столешницу драные локти, восседал денисьевский юродивый и быстро-быстро метал в рот кашу из миски.

– Лаврушка! – ахнул урядник. – Как это он поспел? Неужто один, лесом? И волки ему нипочём!

– Не «Лаврушка», а Лаврентий, Божий человек, – строго поправил полицейского один из стариков. – Блаженного Господь бережёт. А ещё с восхода мать Кирилла пожаловала.

– Чья мать? – не понял Фандорин. – Какого К-Кирилла?

Старик ему не ответил, отвернулся. Спасибо, Евпатьев объяснил.

– Да нет, это её так зовут – Кирилла. Старое русское имя. Слыхал я про неё. Мастерица сказки говорить и песни петь. Пойдёмте, посмотрим.

На противоположном конце стола сидела прямая, как хворостина, женщина в чёрном платке и чёрной же хламиде с широкими рукавами. Её бледное лицо рассекала пополам чёрная повязка, закрывавшая глаза. Лицо у Кириллы было не молодое и не старое – то ли сорок лет, то ли шестьдесят, не поймёшь. Она тоже ела кашу, но не так, как юродивый, а очень медленно, будто нехотя. Больше за столом никого не было, лишь вокруг стояли несколько женщин, подкладывая странникам то хлеба, то пирожок.

– Как же она одна ходит? – тихо спросил Эраст Петрович. – Слепая-то.

– Во-первых, не слепая. – Никифор Андронович с интересом разглядывал бродячую сказительницу. – Это она зарок дала – греховным миром зрение не поганить. Есть в старообрядстве такой обет, пожизненный. Самый тяжкий из всех возможных, мало кто решается. Поглядите, какие черты! Боярыня Морозова да и только!

– А что во-вторых? – спросил поражённый Фандорин.

– А во-вторых, при ней поводырка есть, вон под столом.

На полу, в самом деле, сидела чумазая девчонка лет тринадцати, пялилась на Эраста Петровича бойкими карими глазами. Её ноги в лаптях были широко раскинуты, голова обмотана грязным холщевым платком. Рядом лежала большая сума и длинный посох, очевидно, принадлежавший Кирилле.

– Полкашка, не елозь! – прикрикнула на девочку странница. – На-ко вот!

И бросила на пол надкушенный пирог. Поводырка подхватила, сунула в рот и, почти не жуя, проглотила. Что за чудное имя, подумал Фандорин. От Поликсены, что ли?

– Почему ребёнка кормят объедками? – раздался возмущённый голос доктора Шешулина. – Что за дикость!

– Это так положено, – вполголоса пояснил Евпатьев. – Девочка не просто сказительницу водит, она ещё испытание проходит. Называется «искус поношением». Наставница должна с ней грубо обращаться, бить, унижать, держать впроголодь. Кирилла ещё поблажку даёт. Видели – пирог только для виду надкусила. Смотрите, ещё один кинула, и тоже едва тронутый.

– Интересный обычай! – восхитился психиатр и записал что-то в книжечку.



Блаженный вылизал языком пустую миску, сыто рыгнул. Перестала есть и Кирилла, но сделала это прилично, даже изысканно: вытерла ложку мякишем, кинула его под стол девчонке, сама сдержанно поклонилась:

– Благодарение Господу и вам, добрые люди.

– Спасибо, что откушали, – откликнулась одна из женщин, старше остальных, – Батюшка Лаврентий Иваныч, что на свете-то деется? Поведай.

Со всей избы потянулись люди – кажется, начиналось представление (этим не вполне уместным словом назвал про себя Фандорин начинающееся действо).

Эраст Петрович отошёл от стола и обвёл взглядом все три горницы. Фольклор и этнография – это, конечно, очень интересно, но не мешало проверить, чем занимаются остальные участники экспедиции.

Крыжова и урядника нигде не было видно. Ну, Одинцов, понятно – несёт службу, рыскает по деревне, вынюхивает. А Сократович-то куда подевался?

Алоизий Степанович, размахивая руками, доказывал что-то старшине. Тот морщился и переступал ногами, потихоньку перемещаясь поближе к юродивому – видно, тоже хотел послушать. Но Кохановский не отставал, всё хватал длиннобородого за рукав.

Отец Викентий шептался о чём-то в углу с двумя стариками. О чём бы это?

Дьякон Варнава прикорнул возле печки.

Неладно было с японцем.

Вокруг него сбились кучкой бабы и девки – никогда такого чуда не видали. Маса невозмутимо и важно смотрел поверх цветастых платков. Это выражение его лица Эраст Петрович знал очень хорошо. В данной ситуации, да при раскольничьих строгостях, осложнения из-за женского пола были бы совершенно ни к чему. На время забыв об этнографии, Фандорин двинулся к своему слуге, чтобы сделать, ему внушение, но вмешательство не понадобилось.