Не прощаюсь

Нашелся повод и сейчас, в, мягко выражаясь, нелучезарных обстоятельствах.

На грязной железнодорожной станции, в грязном зале ожидания, Мона потянулась фляжкой к грязному «титану», за кипятком, и злющая баба, тоже совавшая под кран миску с накрошенным хлебом, замесить тюрю, рявкнула:

– Не замай, безносая! Куды лезешь заразной лапой? Тварюга бесстыжая!

– Сама ты тварюга, – гнусаво ответила Мона. – Щас вот плюну тебе в тюрю.

И приподняла на лице повязку, а под нею красота: вместо носа сине-багровый ужас с двумя капельками гноя (воск, натуральные краски, итальянская смолка). Сойдя с поезда, Мона уединилась в кустиках и соорудила камуфляж: изобразила сифилис третьей стадии, сверху повязала тряпицу. Судя по тому, как шарахнулась от художественного полотна бабища, работа удалась на славу. Как же тут было не порадоваться?

Гордая собой, Мона наполнила флягу, почесала лоб, на котором еще не совсем подсохла звездная сыпь (гуашь с сеяным песочком).

«Была я белошвейкой и шила гладью», – тихонько пропела Мона, наслаждаясь гнилостью голоса. Ее обеспечивали два комочка ваты, сунутые в ноздри.

Ну, в путь! Железнодорожная стадия «Исхода» позади, и хоть была она не сахарной, настоящие приключения только начинаются. Дальше Белгорода поезда не ходят, потому что советская власть тут более или менее заканчивается. Впереди ничейная территория, и, кроме как пешком, ее не пересечь. Но чего бояться нищенке-сифилитичке? Кому она, убогая, нужна?

Подбодрив себя этой мыслью, Мона пошла по пыльной улице от станции на юг (послеполуденное солнце светило в правое ухо). Где-то в той стороне должно начинаться Харьковское шоссе. Что за власть в Харькове – еще красная, уже белая или вообще никакая, – толком никто не знал. Май одна тыща девятьсот девятнадцатого года был баловник и чародей, веял свежим своим опахалом так, что ни черта не разберешь, всё вихрилось и вертелось.

Экипировка для туристического похода через Дикую Степь была превосходная, продуманная со всей свойственной Моне обстоятельностью.

Поглядеть со стороны – жуткие обноски. Бесформенный балахон в кривых заплатах (вывернутый наизнанку и обшитый мешковиной альпийский плащ), на ногах облупленные опорки (швейцарские башмаки после соответствующей обработки), за спиной драный мешок. Кто станет рыться – сразу передумает.

На выходе из города, у заставы, случился первый экзамен. Часовой заподозрил в Моне спекулянтку, полез-таки шарить. Матернулся, выдернул руку – пальцы перемазаны бурым, липким.

– Шо у тя там?!

– Ветошка, гной обтирать, – жалостно прогундосила Мона и снова предъявила свой замечательный нос. На самом деле пачкался ликвид-кармин, незасыхающая грунтовка – совершенно незаменимая вещь в работе, придает воску живой отсвет, как у настоящей кожи.

Дальше служивый не полез, до запрятанного на дно «бульдога» не дорылся, но и не отстал. Настырный попался. Обшарил Моне бока, нащупал под балахоном, во внутреннем кармане, мешочек с железками, обрадовался.

– Ага! Доставай, показывай!

Разочарованно потрогал пальцем крошечные катушечки, винтики.

– Это чё?

– Я швея, мил человек. В городе запи́сочек добыла, машинку чинить. Сломалась, окаянная.

Но красноармеец не отвязался и теперь.

– А документ у тебя есть? Может, ты кадетская шпионка?

Документ – это пожалуйста. Бланк обошелся Моне в две воблы, печать она изготовила сама – для художницы пустяки.

– Катись, – сказал постовой, и Мона покатилась. За шлагбаум, прочь из Совдепии.

Вот и еще один повод праздновать – отлично сданный экзамен.

Глядя на волнистую равнину, пересеченную оврагами и балками, она вспомнила зазубренную когда-то в гимназии цитату из «Слова о полку Игореве»: «А всядем, братие, на свои бръзыя комони, да позрим синего Дону!»

Что ж, всядем, позрим.

Жизнь щедра на подарки человеку, настроенному только на хорошее. Мона не прошагала в своих замечательных ботинках и двух верст, как ее догнала пустая телега, и молодой крестьянский парень крикнул: «Садись, бабонька, подвезу. Не люблю я один, скучно». Это, конечно, веселый каламбур судьбы, решила Мона, потому что ее фамилия была Турусова.

На колесах, на мягком сене, путешествовалось быстрее и комфортабельнее, а приглядевшись к вознице, Мона увидела: хорош. Веселый, в белых зубах ромашка, длинные ресницы золотисты, золотятся и небритые щеки. Прямо фавн, только без свирели.

Устыдила себя: фу, Турусова, а еще интеллигентная женщина.

Тут фавн высморкался пальцами, обтерев их затем о свою апельсиновую щетину, и недостойное настроение улетучилось.

Мона весело болтала с парнем о всякой чепухе (о городских ценах, о небывалом паводке, о том, кто хуже – красные или белые); ходу мыслей это нисколько не мешало.

Беда с мужчинами в чем? – размышляла она. Разговаривать хочется с умными, а обниматься с эротичными, однако эротичный мужчина, как правило, неумен, а умный – неэротичен. Если даже вдруг одно совпадет с другим (редко, но бывает), тоже проблема. Встретишь какого-нибудь умопомрачительно красивого, да еще и нечеловечески умного. Чувствуешь – всё, пропала. Съела бы, как котлету. А красавец возьми и скажи нечто интеллектуально тонкое или парадоксально точное, от чего тянет задуматься. В голове сразу начинают жужжать бойкие мухи, стартует умственный процесс, а когда у тебя включается голова, женское сразу отключается. Любить можно или умом, или телом, а тем и другим вместе – никак.

Будучи особой неглупой, Мона, конечно, понимала, что беда не с мужчинами, а с ней самой. Кто виноват, что у тебя, как выразился бы отец, девиантная либидозная установка? Так и прожила в тисках этой неразрешимой дилеммы, держа мух и котлеты отдельно. Ни мужа, ни детей…

Она вздохнула, покачивая свешенными с телеги ногами, и рассмеялась собственному притворству.

Замуж выйти ей никогда не хотелось, рожать детей – брррр, тем более. Пусть размножаются те, у кого нет занятий поинтересней.

Жалко, конечно, что за долгую уже жизнь было немного любовных приключений, но тут уж, матушка, винить некого. Чересчур переборчива. Претендентов-то хватало, грех жаловаться. За недостижимостью абсолютного идеала Мона влюблялась в мужчин одного и того же типа: эротичных (то есть высоких, стройных, красивых, а главное умеющих создавать праздник) и не чрезмерно умных. Дураки, конечно, исключались, они вообще никому ни за чем не нужны, но и Лобачевских тоже не надо.

Однако в четырнадцатом году все красивые и праздничные ушли на фронт, а после семнадцатого года вообще исчезли – во всяком случае, в Совдепии. Это была еще одна, хоть и не первостепенная причина, по которой Мона Турусова отправилась в «Исход». Первостепенная состояла в том, что ее любовно созданный мир сожрали крысы.


– Ездеют все, ездеют, на месте не сидят, – вздохнул возница, его звали Ероша. – Будто всей Расее подхвостицу скипидаром намазали, ну она и сорвалася. Вот ты, тетка, не с наших краев, по говору слыхать. Куды тебя несет? Чё те дома не сидится? Хворобу, что ли, свою лечить ехаешь?

– Умный ты, Ероша, враз угадал. Дома мою хворобу не вылечат, – похвалила Мона.

– Я умный, – согласился парень. – Мне и мамка говорит: «Ты, грит, у меня, Ероша, голова».

А Моне мать говорила: «Не живи головой. Не повторяй моих ошибок. Живи тем, что в тебе самое главное. Вот во мне главное – сердце, а я старалась жить головой. Поэтому сначала упустила любовь. Затем вышла замуж, потому что так казалось умней. Потом развелась, потому что на одном уме далеко не уедешь. И только с третьей попытки кое-как устроилась. Твой отец – замечательный муж, у нас очень крепкая семья». Подобные откровения всегда заканчивались вздохом.

Папа у Моны действительно был замечательный. Вот уж у кого ума – палата. Доктор Турусов, профессиональный исследователь человеческой психики, про семейную жизнь объяснял так: «Прочнее всего союзы, в которых один партнер – цветок, а второй – горшок. Пока почва в горшке питательна и достаточно увлажнена, цветок будет делать то, что ему предписано – цвести, а горшок этим любоваться. Обоим польза».

В Моне главным и лучшим оказались пальцы. Они были прямо волшебники – умели чувствовать выпуклости и впадинки бытия, а потом воспроизводить их в виде совершенных копий.

В юности Мона пожила в Париже, поучилась ваянию у великой, сумасшедшей Камиллы Клодель. Та тоже любила порассуждать про главное. С ее точки зрения, главным в жизни был правильный выбор материала.

Мона попробовала разные материалы: гипс, камень, металлы, но все они отдавали мертвечиной, а хотелось поймать и удержать жизнь. От разочарования даже занялась фотографией, но та раздражала двухмерностью и ничего не давала пальцам.





В ателье Камиллы Клодель



К двадцати пяти годам наконец нашла идеальный материал. Стала делать фигуры из воска, совсем как живые. Лучше, чем живые. Раскрашивала красками, которые изобретала сама. Шила для кукол одежду.

В предвоенном Питере турусовские «восковые персоны» стали входить в моду. Трехмерный портрет стоил очень недешево, да Мона еще и не всякого заказчика брала. Сначала сажала человека в кресло, щупала лицо пальцами. Они рассказывали ей больше, чем глаза. Если объект интересный – лепила. Нет – отказывала.

А еще, уже для себя самой, постепенно превращала свою мастерскую в сказочное королевство, населенное восковыми фигурками в одну десятую натуральной величины. Жителями королевства становились все люди, чем-то привлекшие Монино внимание. И всяк попадал на свое место.

Ненавистная мучительница детства, гимназическая инспектриса Извольская, пасла на лужайке свиней. «Первый поцелуй», юнкер Келлер, навечно остался заколдованным принцем. Возлюбленный, с которым Мона плохо рассталась, лежал вампиром в стеклянном гробике, пронзенный осиновым колом. Но были там и шестеро остальных, с которыми она разошлась без обид. В своем идеальном мире она каждого наградила в соответствии с заслугами.

Бравые солдаты маршировали по кукольной улице, томная барышня выглядывала из окошка. Мудрый алхимик, вылитый доктор Турусов, колдовал над философским камнем.

Там много что было, в восковом королевстве. Мона так к нему привязалась, что не уехала из обреченного Петрограда, когда это было возможно.

А ведь мудрый папа еще осенью семнадцатого сказал, что российская почва истощилась и горшку с цветком пора перебираться в иные черноземы. «Психиатры нужны только там, где психически здоровые люди изолируют от общества психически больных, а в стране, где психи сажают здоровых, мне делать нечего». И увез плачущую маму в Финляндию, а оттуда через Швецию и Францию в Швейцарию. Получил в Женеве кафедру, слал письма, звал. Потом письма из-за границы доходить перестали, а уехать из России стало нельзя.

Мона и не собиралась бросать своих восковых подданных. Как-то существовала, понемногу продавая обстановку. Научилась спекулировать, менять вещи на продукты. Только вот население королевства больше не увеличивалось, потому что негде было взять воск. Месяц назад, в апреле, она узнала, что под Псковом заработала какая-то «свечная коммуна» и коммунарам там не хватает фитилей. Достала, отвезла, обменяла на пуд очень приличного воска. После недельного отсутствия вернулась домой довольная – а королевства нет. В голодном городе ужасно обнаглели крысы, которым стало нечего жрать на помойках. Они начали забираться в квартиры. И слопали всё сказочное население: дам, кавалеров, дворников, гимназистов, добрых и недобрых возлюбленных. Ничего не осталось от прекрасного мира, только катышки крысиного помета.

Мона целый день проревела, как в детстве, когда еще не выработала свой отличный жизненный девиз. И засобиралась в «Исход»: назад, в детство, к папе и маме.

Но за время, миновавшее с родительского отъезда, пролетарская республика позахлопывала все лазейки, ведущие наружу. Зимой еще можно было, пускай с риском, перейти границу по льду Финского залива, в теплое же время года оставался только кружной путь: на юг, в белую Россию, и оттуда морем, вокруг Европы.

Далеко? Да. Тяжело? Опасно? Не то слово. Но что делать? Не оставаться же в стране победивших крыс?

Дистанция от решения до исполнения у Моны всегда была короткая.

Собралась. Поехала.

Из Питера до Москвы дорога оказалась легкой, только в Бологом пришлось проторчать двое суток, потому что пассажирский поезд мобилизовали на нужды фронта. На пути из Москвы в Белгород приключений было больше: трижды ссаживали, дважды обстреляли, непонятно кто; близ Курска «сдох паровоз», и пришлось всем народом семнадцать верст пихать поезд. Но ничего, добралась.





И вот началось самое трудное: преодолеть «сумеречные земли», где в немногочисленных городах – красная власть, а вокруг – «зеленая», то есть никакая. И где-то вдали, по-за степью мерцает свет белой власти. Туда пытаются пробраться многие, да не всем удается.

Но Моне, разумеется, удастся – в этом она не сомневалась.



Славный Ероша довез попутчицу куда ехал сам, до села Маслова Пристань, и подсказал, у какой бабы есть швейная машинка.

У Моны был разработан простой и гениальный план дорожного снабжения. Брать с собой еду смысла нет, на всю дорогу не напасешься, но умный человек всегда найдет себе и корм, и крышу над головой.

Здесь, в Масловой Пристани, она свою идею и проверила.

Постучалась.

– Хозяйка, швейную машину починить не надо?

Само собой, оказалось, что надо. Все последние годы чинить немецкую технику, да еще в такой глуши, было негде.

Готовясь в путь, Мона наменяла запасных деталей и освоила технику машинного ремонта – ее ловким рукам это нехитрая наука далась легко.