Нахалки

Рецензии Адлер были беспощадно серьезны и обычно к трешу никак не относились. Критика ее бывала уничтожающей, но, если в плохой картине попадалось что-то хорошее, Адлер отдавала ему должное. Она отметила, что Барбара Стрейзанд вытянула «Смешную девчонку»; ей понравилась элегантность сцен бала в «Ромео и Джульетте» Франко Дзеффирелли, хотя в целом ей показалось, что сам фильм был слишком похож на «Вестсайдскую историю». Когда вышла «Барбарелла», Адлер не могла не пуститься в рассуждения о том, как в кино стали изображать женщин: «Возможно, это такой откат после „Мумии”, но порядочных, достойных женщин на экране просто нет». Но Адлер отдала должное Джейн Фонде, которая сделала все, что могла.

Однако другие издания отмечали в ее рецензиях много фактических ошибок. В Variety писали, что Esquire готовит обличительный материал. Еще там говорилось, что Дэррилу Ф. Зануку, главе Fox Studios, кто-то из приближенных сказал, будто Адлер посмотрела только половину фильма «Звезда!» – елейной бенефисной картины Джули Эндрюс. Занук высказал редактору Times претензию, которая осталась без последствий: Адлер проработала до февраля семьдесят второго. Она написала еще несколько заметок о кинематографе послереволюционной Кубы, а после этого вернулась в New Yorker. Позже она утверждала в интервью, что ее не уволили, и, если учесть, в каких преступлениях она потом обвиняла Полин Кейл, становится очевидным, что она просто устала от потогонной системы. Но полезно было, сказала она, научиться писать к назначенному сроку.

Уйдя из Times, Адлер написала еще несколько статей. Лучшей из них был опубликованный в Atlantic длинный разбор, требовавший к ответу Комиссию Чёрча [46] за то, что преступления Никсона она расследовала спустя рукава. Тщательно прочесывая протоколы комиссии, Адлер нашла много такого, что необходимо было раскопать глубже. Поэтому она пришла к убеждению, что расследование, проводимое комиссией в рамках импичмента, во многом помогло Никсону замести следы.

Но такие статьи ей, похоже, разонравились, и хотелось ей на самом деле совсем другого. Рената Адлер решила, что ее дело – художественная проза.

Большую часть семидесятых Адлер, забросив журналистику, писала два романа – «Скоростной катер» и «Беспросветная тьма». Оба написаны рваными афористичными фразами. Главных героинь обеих можно воспринимать как альтер эго самой Адлер. В «Беспросветной тьме» иногда слышны отзвуки социальной критики. Стиль художественной прозы Адлер никак не похож на стиль Мэри Маккарти, но Адлер тоже неспособна отделять свою жизнь от своей работы. В «Беспросветной тьме» выведена Лилиан Хеллман под именем Виолы Тигарден, которая

говорит слова «мой гнев» так почтительно, будто называет что-то живое и очень ценное, вроде племенного быка, предназначенного в производители. С такой интонацией человек, женившийся на красивой, но неожиданно неприятной женщине куда богаче и моложе его самого, мог бы сказать «моя жена».



Написаны книги красиво, но местами заметно, насколько труден был этот процесс. В семьдесят пятом New Yorker стал печатать отрывки из «Скоростного катера», а когда книга вышла в семьдесят шестом, ее встретили с восторгом; Адлер получила престижную премию Фонда Хемингуэя / ПЕН-клуба. Еще семь лет она писала «Беспросветную тьму», а после этого, видимо, бросила писать беллетристику совсем.

Кроме того, она – как и можно было ожидать от человека, который никак не мог найти себе такое дело, чтобы полностью его захватило, – пошла учиться в юридическую школу Йельского университета и получила диплом доктора юриспруденции. Склад ума у нее отлично подходил для этой деятельности. Еще в статье о новом рецензировании она отлично изображала прокурора, анализируя показания Подгорца и ловя его на словах или фразах. Строгость юридических рассуждений определила стиль «Опасных похождений Полин» – в чем-то они похожи на юридическое резюме. Тогда же она стала писать агрессивно, стремясь непременно уничтожить оппонента.

Свою воинственность она распространила и на настоящий суд. В начале восьмидесятых возродился Vanity Fair, задуманный как серьезное интеллектуальное издание, больше похожее на Partisan Review, чем на People. Редактор Ричард Лок нанял Ренату Адлер. Она сохранила за собой и пост в New Yorker, но там ее должность стала называться «редактор-консультант».

Новая власть в Vanity Fair продержалась недолго: в апреле восемьдесят третьего Ричарда Лока уволили, и Адлер тоже вскоре ушла. Но сомнительный профессиональный журнал Washington Journalism Review написал, что ее уволили. В этом же журнале говорилось, что она не сообщала редакции о своих публикациях (напечатала под псевдонимом отрывок из «Беспросветной тьмы») и что уволили ее за некомпетентность. Адлер подала на журнал в суд – и выиграла.

Так началась юридическая карьера Адлер – когда то, что она писала о юриспруденции, стало превращаться в реальные события. Ее мысли занимали два ведущихся против СМИ процесса. Первый, «Уэстморленд против CBS», был делом о документальном телефильме про войну во Вьетнаме. В фильме отставного армейского генерала Уильяма Уэстморленда обвиняли в манипулировании разведданными, из-за чего, по мнению авторов, США окончательно увязли в войне. Второй, «Шарон против Time», был посвящен делу против Time, открытому израильским военным и политиком Ариэлем Шароном из-за статьи с подразумевающимся выводом, будто ответственность за резню в Ливане в сентябре восемьдесят второго несет Шарон.

В обоих случаях не было никаких сомнений, что репортеры перепутали: было показано, что сообщенные сведения не соответствуют действительности. Но в каждом из этих дел вопрос заключался в том, был ли в ошибках репортеров «злой умысел»: это, по американскому законодательству, необходимо для доказательства клеветы. И установить его – задача трудная. Адлер заявляла, что этот пункт превратился в защиту СМИ от судебного преследования в случае любого вранья. В этом отношении она часто становилась на сторону истцов:

Каковы бы ни были их остальные мотивы (гордость, злость, честь, политика), но подача иска для этих истцов была явно делом принципа, и этим принципом в представлении каждого из них была необходимость найти истину. Не правосудие, а простую фактическую истину… Но оказывается, что американские суды не предназначены для решения подобных вопросов и даже, согласно Конституции, не имеют права их решать, права определять для истории, где правда, а где ложь.



В ходе подобных философских раздумий Адлер заодно так выдала журналистам, давшим для этих раздумий повод, что сильно их разозлила. Изначально она публиковала свои выводы по этому процессу в New Yorker летом восемьдесят шестого. (При Уильяме Шоне авторам часто позволялось годами работать над одной статьей – больше такого нигде не могло быть.) Эти статьи должны были быть объединены в сборник «Преступная халатность», который планировался к выходу в сентябре, но до этого Time и CBS уведомили New Yorker и издателя Ренаты Адлер, что подали на них в суд за клевету. Это задержало выход книги на несколько месяцев.

А тем временем в рецензиях на «Преступную халатность» ад сорвался с цепи. Адлер предположила, что некоторые журналисты вольно обращаются с фактами, поэтому другие журналисты стали внимательно смотреть, нет ли ошибок у самой Адлер. И решили, что есть. Даже такой благорасположенный к ней критик, как ученый-юрист Рональд Дворкин, в своей статье в New York Review of Books похвалил Адлер за общую проницательность, но отметил, что

она слишком часто поддается тем самым журналистским порокам, которые сама бичует. «Преступной халатности» присуща та же пристрастность, особенно в рассказе о деле Уэстморленда, а заключительная часть демонстрирует ту же непримиримость к свидетельствам, противоречащим авторской концепции, которую мы, встретив в традиционной прессе, справедливо осудили бы.



В итоге репутация Адлер оказалась изрядно подмоченной. Фактчекеры New Yorker клялись, что она им дурмана подсыпала.

Но фурор, произведенный «Преступной халатностью», явно не уменьшил желания Адлер лезть в драку. Ее положение вдруг осложнилось, потому что Уильям Шон – человек, отстаивавший ее в массе конфликтов, вплоть до заварухи вокруг «Преступной халатности», – был снят с поста. В восемьдесят пятом New Yorker приобрела компания Condé Nast, и ее владелец С. И. Ньюхаус решил, что пришло время перемен. Чтобы журнал New Yorker перестал служить пристанищем такой массе длинных и потенциально скучных статей, решил он, надо поменять главного редактора.

Чего Ньюхаус не предусмотрел, так это бунта редакции после увольнения Шона. Ньюхаус не согласился с условием Шона позволить ему назвать своего преемника, а нанял человека со стороны, Роберта Готлиба, до того много лет работавшего редактором в издательстве Альфреда А. Кнопфа, поручив ему вдохнуть в журнал новую жизнь. Посыпались петиции, устраивались собрания, и какое-то время казалось, что New Yorker от напряжения переходного периода может просто схлопнуться. Но в итоге журнал потерял не слишком много авторов – многие из них и не смогли бы никуда больше пристроить свои статьи.

Адлер на эту перетряску отреагировала резко отрицательно. Ее возмутила самонадеянность Ньюхауса, а еще сильнее расстроило, как по-хамски обошлись с Шоном. Готлиб не казался ей адекватной заменой: она считала, что он «до смешного нелюбопытен». Он хотел переменить направление журнала и привел с собой в штат Адама Гопника – скользкую личность, которую Адлер на дух не переносила:

Общаясь с мистером Гопником, я вскоре поняла, что его вопросы на самом деле не вопросы и даже не попытка прощупывания. Он их задает, чтобы добиться от собеседника совета делать то, что он и так будет делать, даже идя по трупам.



В девяносто девятом, лет через десять после этих событий, Адлер написала о них книгу «Былое: последние дни New Yorker» – нечто вроде воспоминаний с осмыслением, в которых нелестные портреты одних сотрудников New Yorker перемежались с восхвалениями других. В начале читателю предлагается подробная критика двух книг воспоминаний о New Yorker, написанных Лиллиан Росс и Ведом Мехтой. Адлер сочла, что они недостаточно передают ту атмосферу серьезного отношения к литературной работе, которую культивировал Шон.

Спросите любого сотрудника New Yorker той поры, и услышите самые разные возражения на эту книгу. Опять же Адлер допустила несколько ошибок (в основном в написании фамилий). Одна сотрудница сказала, что Адлер вообще слишком мало бывала в те времена в редакции и не могла знать, что там происходило на самом деле. Но, вероятно, лучше рассматривать «Былое» не как хронику распада того New Yorker, каким он был при Шоне, а как творческую автобиографию писательницы, которая никогда в журнале иного рода не приобрела бы ни такого стиля, ни такой мощи. «Былое» – гневная книга, написанная человеком, которого предали. Иногда кажется, что критикам книги, и даже самому Роберту Готлибу, не хватило духу полностью отмахнуться от этого ощущения предательства:

Во многом эта книга – взрыв боли и гнева, крик женщины, втянутой в жернова жизни очень и очень неблагополучной семьи. И больнее всего, наверное, что в этой семье для дочери не оказалось места.



«Былое» стало поворотным моментом в писательской биографии Адлер. До сих пор она всегда была атакующей стороной и вполне разумно верила, что в случае неудачи у нее найдется запасной аэродром. И вдруг оказалось, что она атакует самый престижный журнал Америки. Тут с ней не согласились даже симпатизанты, а приспособленцы, подлизывающиеся к новым редакторам New Yorker, решили, что пришла наконец пора и саму Адлер атаковать всерьез.

Как позже отмечала Адлер, за январь двухтысячного в Times о ее книге написали как минимум восемь отдельных статей. Первые четыре были о журнале New Yorker. Четыре следующих разбирали встретившуюся в ее книге реплику о судье Джоне Сирике, который председательствовал на Уотергейтском процессе. Адлер написала, что «вопреки своей репутации героя Сирика был коррумпированным, некомпетентным и нечестным человеком, близким сенатору Джозефу Маккарти и с очевидными связями в преступном мире».

Сирика написал протест в издательство, выпустившее книгу Адлер. Затем, судя по всему, он обратился к репортерам, которые начали звонить Адлер. Среди них была Фелисити Барринджер, корреспондент Times, которая стала требовать от Адлер открытия источников обвинений против Сирики. Адлер отказалась, но Барринджер продолжала давить.

Поскольку я свои «источники» в интервью «раскрывать» не хотела, у нас произошел такой разговор:

– А почему тогда в интернет их не выложить?

– Ты сама много своего в интернете вывешиваешь, Фелисити?



Барринджер продолжала свое и напечатала статью, в которой все-таки обвинила Адлер в сокрытии источников. Тогда по поручению газеты Джон Дин, один из самых доверенных советников Никсона, написал об этой загадочной фразе редакционную статью, где предположил, что источником Адлер был оскорбленный Дж. Гордон Лидди. Адлер несколько удивилась:


Самое интересное тут все же не содержание статьи, а слова, которыми Times представляет ее автора. Вот вся подводка:

«Джон У. Дин, инвестиционный банкир, бывший советник президента Ричарда М. Никсона и автор книги „Слепые амбиции”».

Если Дин войдет в историю именно так, то все статьи Times об этом своеобразном эпизоде имеют некоторую ценность.



Когда Адлер все же написала статью об этом «своеобразном эпизоде», оказалось, что ее источником, говорившем о связях Сирики и Маккарти, была его собственная автобиография. Адлер также сообщила о связи судьи с организованной преступностью, проследив за сыном одного из деловых партнеров отца Сирики. Когда она опубликовала свои находки в августовском номере Harper’s за двухтысячный год, Times не дала ответа. Возможно, газета не стала их корректировать из-за того пассажа, которым Адлер завершила разнос ее тактики:

Газета Times, какой бы финансово успешной она ни была и каким бы влиянием ни обладала, сейчас не самая здоровая организация. Дело не в одной книге и даже не в восьми статьях. Дело в состоянии всей нашей шахты культуры, когда ее главный маркшейдер, во многом по-прежнему величайшая газета мира, ратует за рудничный газ и за перекрытие воздуха.



В результате всего этого профессиональный статус Адлер сильно понизился. Для New Yorker она больше не была жизненно необходимым автором. Когда она спросила, возьмут ли ее статью о докладе Старра по делу Билла Клинтона, редактор Дэвид Ремник сказал, что с него хватит статей о Монике Левински. Адлер сумела эту статью пристроить в Vanity Fair.

Это была блестящая работа, в которой Адлер с аппетитом вгрызается в тысячу страниц дела, своего рода юридическое препарирование внутренней логики документа – самая сильная сторона Адлер с тех пор, как она бросила художественную литературу.

Шеститомный доклад Кеннета Старра Палате представителей США, состоящий на данный момент из одного тома сопроводительной записки и пяти томов приложений и дополнительных материалов, – документ совершенно абсурдный во многих отношениях: неточный, небрежный, пристрастный, бестолковый, непрофессиональный и лживый. Текстуально он представляет собой многословную сумасшедшую порнографию со множеством увлекательных персонажей и несколькими во многом скрытыми сюжетными линиями. Политически – попытку собственной невероятной сексуальной озабоченностью раздвинуть и вообще убрать границы этих унылых требований: иметь реальные факты и следовать установленным процедурам.



Статья получила награду журнала как лучший комментарий. Но в том же году New Yorker разорвал многолетний договор с Адлер, закрыв ее медстраховку. Она написала еще две статьи – одну для New Republic прямо перед одиннадцатым сентября, с вопросами к Верховному суду США, и еще одну, разоблачающую очередную ошибку Times. Но все сильнее она ощущала растущий остракизм и растущее одиночество, когда не было за ее спиной поддержки организации, какой был New Yorker Шона.

«Я говорю об этом давно и постоянно: если работаешь на Condé Nast и твои статьи режут вдоль и поперек – стисни зубы и терпи. Своим искусством занимайся на досуге, но не бросай работу, потому что окажешься на улице и без защиты. Уйдя из New Yorker, я стала легкой добычей», – сказала она интервьюеру в две тысячи тринадцатом, когда переиздали ее романы и она обрадовалась некоторому возврату к жизни. Единодушие критиков по поводу совершенства ее романов обеспечило ей новую известность. Однако ее способность к блестящему анализу и яростной критике чужих аргументов себе пристанища не нашла. С девяносто девятого года Адлер новых статей не печатает.





Глава 14

Малкольм




Карьера Джанет Малкольм, как и у Адлер, была связана с журналом New Yorker, но там, где Адлер рвала и метала, Малкольм оставалась спокойной. Адлер была вундеркиндом – Малкольм расцвела поздно; она, как Ханна Арендт, публиковаться всерьез начала после сорока. Имя же себе она создала, лишь когда напечатала в восемьдесят третьем году очерк о человеке, о котором мало кто слышал: санскритологе, впоследствии психоаналитике Джеффри Муссаифе Мэссоне. Незадолго до создания очерка его уволили с поста директора Архивов Зигмунда Фрейда в Библиотеке Конгресса.

Мэссону только исполнилось сорок, отличался он густой шевелюрой и хорошо выраженной самоуверенностью. На первой же встрече с Малкольм он рассказал, как он силен и влиятелен:

Практически весь мир психоанализа что угодно сделал бы, лишь бы от меня избавиться. Мне завидовали, но, думаю, искренне, от души считали меня ошибкой, докукой и потенциальной опасностью для психоанализа – опасностью по-настоящему критической. Все они чувствовали, что я в одиночку могу обрушить весь этот бизнес – а в нем, будем честны, крутятся огромные деньги. Меня боялись – и имели право, потому что открытие, над которым я работал, было динамитом.



Малкольм заинтересовалась битвой, которую Мэссон этим динамитом разжег: спорами о его «теории соблазнения» – идее, будто природа отношений «родитель – ребенок» изначально определяется половым влечением (Фрейд впоследствии от этого тезиса отказался и его пересмотрел). Но Малкольм ждала осмысленной дискуссии, а оказалась вынуждена слушать человека, который, по ее описанию, только пел себе бесконечные дифирамбы.

Малкольм предпочитает не делать прямых утверждений, а подводить читателя к самостоятельным выводам. Характеризуя Мэссона, она ни разу не переходила к прямым оскорблениям, а просто приводила его цитаты, не обрывая их – вот как выше, – и он выглядел полным дураком. Например, она предоставляет ему слово – и он объясняет, что психоанализом он занялся для самоизлечения от «приверженности тотальному промискуитету». Он говорит, что еще в аспирантуре переспал с тысячей женщин – и Малкольм его просто цитирует. Или приводит написанное в девятнадцатом веке письмо Фрейда о ком-то другом, чтобы передать свое впечатление от деятельности Мэссона: «Во всех его словах и мыслях была какая-то теплота, гибкость, ощущение важности – все для того, чтобы скрыть отсутствие глубины».

Это было существенно, потому что Малкольм изучала обстоятельства увольнения Мэссона, и то, что он был эгоцентристом с манией величия, вполне относилось к делу. Но у него оказалось еще одно свойство: сутяжничество. В конце концов Мэссон подал в суд и на Малкольм, обвинив ее в неверном цитировании. Процесс тянулся несколько лет и закончился рассмотрением в Верховном суде, который признал Малкольм невиновной. После двух кровопролитных судов нижней инстанции дело о клевете Мэссон тоже проиграл.

Тонкая, но убийственная вкрадчивость Джанет Малкольм возникла в результате взаимодействия обстоятельств и личности. Ее воспитывали девочкой скромной и послушной. Родилась она в Праге в тридцать четвертом году, и звали ее тогда Яна Винерова. Во время войны семья сбежала из Чехословакии и поселилась в Бруклине, где Джанет и ее сестра Мари начали учить английский. Обучение давалось непросто. «Воспитательница в детском саду, прощаясь, говорила: „Пока, дети!”, и я завидовала этой девочке по имени Дети. Я втайне надеялась, что когда-нибудь она скажет: „Пока, Джанет!”» – вспоминала она.

Отец Малкольм был психиатром (что очевидным образом определило ее будущий интерес к этой науке), а мать – юристом. Оба сумели найти работу в США. Отец сменил фамилию на Уинн, чтобы американцам было проще ее произносить. Английский у Джанет пошел легче, ученицей она была хорошей и со временем поступила в Мичиганский университет. Радикальных взглядов у нее не было. Ее воспитывали – как многих женщин в пятидесятые – для того, чтобы снискать благосклонность мужчин, выйти замуж и завести детей. «За все четыре года в колледже у меня не было ни одной преподавательницы, – сказала она в интервью Paris Review. – Насколько мне известно, их и там не было ни одной». По ее словам, она была похожа на героиню Элис Манро: умная, начитанная, но без честолюбивых целей. В брак вступила, плывя по течению, потому что так принято. Профессиональную карьеру начинала медленно – не так, как влетевшие в дверь и тут же заговорившие в полный голос Адлер или Паркер. В колледже Джанет познакомилась с молодым человеком по имени Дональд Малкольм. Он собирался быть писателем, и она тоже, но все ее пробы пера преподаватель творческого письма отвергал. Получив диплом, Дональд Малкольм пошел работать в New Republic, а Джанет Уинн последовала за ним и стала работать в том же журнале. Первой ее опубликованной в пятьдесят шестом году статьей стала пародия на кинорецензию, написанная от лица восхищенной юной девицы:

«Я ходила смотреть „Люби меня нежно” и теперь просто в восторге! Элвис Пресли ни капельки не грубый, совсем не пошлый, нет, он просто другой. Он там такой заметный на картинке – это все во время Гражданской войны, когда еще ну совсем даже рок-н-ролла не было, – и не только потому, что он там поет и еще такой мужественный, а еще потому, что так хорошо играет!»

Не может быть и тени сомнения, что отзыв написан в шутку: он кончается пожеланием, чтобы Мэрилин Монро сняла «Братьев Карамазовых» с Элвисом в главной роли, потому что это будет просто «отпадно». Современный читатель может не вполне понять этот юмор, потому что пародия редко переживает свое время. Но, видимо, этот подаваемый на голубом глазу сарказм на кого-то произвел впечатление, потому что через полгода после его выхода Джанет Уинн стала время от времени писать для New Republic серьезные рецензии. Обычно она не была расположена хвалить то, что предлагал зрителям Голливуд. «Святую Иоанну» Отто Премингера она разгромила за размывание той моральной сложности, которую придал истории Жанны Д’Арк автор пьесы – Бернард Шоу. Не понравился ей и «Сладкий запах успеха» Александра Маккендрика, показавшийся слишком прямолинейным. Но приличную волну читательских мнений подняла ее реакция на повторный прокат «Рождения нации» – фильма, по ее мнению, не только расистского, но и слишком уж пропагандирующего идею нерушимой границы меж добром и злом:

За пару кварталов от кинотеатра принимали (уж какой получился) билль о правах, а за пару кварталов в другую сторону крутили фильм с названием «Я был подростком-оборотнем». И была у меня непобедимая, приятная и уютная уверенность, что в смысле фильмов (и во многих других смыслах) мы прошли очень долгий путь.



На эти резкие мнения и реакция была резкой, пошли письма читателей. Один выразил подозрение, что мисс Уинн много знает и весьма рассудительна, но добавил, что «об этом трудно судить, поскольку мисс Уинн решительно выступает На Стороне Добра, и ее сентенции снисходят к нам, облаченные в Прочные Доспехи Господа. Ее стандарты недостижимо высоки». В другом письме человек, назвавшийся «исследователем кинематографа», тоже решил указать мисс Уинн на ее ошибки. Диапазон его замечаний был куда шире и сопровождался частоколом ссылок, который напыщенные глупцы часто принимают за проявление интеллекта.

В своем письме автор хотел проинформировать мисс Уинн, что «ведущие авторитеты всего мира единогласно высказали картине Гриффита высочайшую похвалу». Он отметил, что фильм понравился также и Ленину. Кроме того, автор пожелал мисс Уинн быть «милосерднее» в суждениях о фильмах прежних лет.

Ее ответ на это все был очень прост:

Мистер Кауфман – «исследователь кинематографа», а я – нет. Можем ли мы согласиться хоть в чем-нибудь?



К этому времени Джанет уже обращала свои критические таланты к книгам и театру. Она написала рецензию на собрание писем Д. Г. Лоуренса, но реальной мишенью ее критики стало введение, написанное не кем иным, как давним врагом Маккарти и Арендт – Дайаной Триллинг, в то время ведущим критиком журнала Nation. Уинн показала, насколько смехотворно ехидство Триллинг (называющей Фриду Лоуренс «жуткой занудой» и отмечающей, что миссис Лоуренс «очень неприятно старела» и «ума по-настоящему не имела»), заметив, что литературно-критическая книга не должна интересоваться вопросом, была жена того или иного писателя занудой или не была.