На последнем рубеже

Район посёлка Казинка.





Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.


…Батальон откатывается в небольшой лесок справа от деревни; возбуждённые командиры и политруки бегают вокруг бойцов, подгоняя их начальственным рыком и матом. Впрочем, красноармейцы, понимающие, что попали в смертельную ловушку, работают на совесть, разгребая снег и выстраивая жиденький рубеж обороны.

Мороз градусов так под 20 не чувствуется совсем. Пот обильно пропитал исподнее, струится по щекам и заливается в глаза; дышать стало совсем трудно. Воздух вырывается изо рта с надсадным хрипом при каждом ударе лопаты по мёрзлой земле. Снег лёг не так давно, но достаточно крепкие морозы уже сковали раскисший по осени чернозём. И всё же я пытаюсь выдолбить в нём хоть небольшую норку, что сможет прикрыть меня от вражеской пули…

Немцы уверенно выбили дивизию из Ельца. Ещё вчера наши удерживали засосенский (низкий) берег реки Быстрая Сосна, железнодорожный вокзал, западные окраины города; своё место в обороне занял только что прибывший артиллерийский полк. А уже сегодня фрицы вытеснили нас отовсюду, причём в возникшей неразберихе отступления наш батальон так и не вывели из Казинки. Комбат попробовал пробиться к задонскому шоссе, но разведка практически сразу же натолкнулась на фрицев. Основные силы дивизии преследовали мотоциклисты при поддержке пары броневиков; встречный бой в поле стал бы для нас последним. Мы снова откатились в село.

Однако вскоре противник начал одновременное наступление на Казинку и из-за реки на Лавы, и со стороны станции; в таких условиях комбат решил выводить батальон из-под удара в ближайший лес.

Только вот жиденький лесок — это не очень надёжное укрытие. Стволы деревьев ещё как-то прикроют от миномётного огня, но как только дело дойдёт до тяжёлой немецкой артиллерии — батальону конец. Приказ копать траншеи отдан, по сути, лишь для того, чтобы занять бойцов. По большому счёту, правильно: по себе прочувствовал, что, пока выполняю поставленную задачу (а выдолбить даже небольшую ячейку в морозной земле — дело непростое), я отвлекаюсь от мрачных дум. Ну и потом: чтобы выкурить батальон русских из леса, потребуется немалое число снарядов к тяжёлым орудиям, три из которых фрицы потеряли в прошлом бою. И хотя ветераны летних боёв рассказывали, что боеприпаса у германцев чуть ли не бесконечное количество, у меня сложилось ощущение, что сейчас они всё же экономят снаряды. По крайней мере, артиллерийский удар по станции был хоть и чувствительным, но не сметающим всё и вся.

В том, что в покое нас не оставят, я уверен наверняка. Но если противник попробует атаковать нас пехотой, с таким трудом выдолбленные ячейки нам ещё как пригодятся! Только патронов хватит на один бой…

…Смеркается. День был ясным, погожим, а сейчас солнце окрасило в пурпур закатное небо. Красиво так и тихо, словно нет войны. Мороз крепчает, но разгорячённое ещё тело не ощущает холода; в лесу слышатся приглушённые голоса красноармейцев. И ни тебе громких окриков, ни команд. Сразу вспоминается детство, походы за дровами с отцом, лыжи…

Пурпур, благородный цвет княжеской власти, цвет крови — когда-то прочитал в книжке по истории, сейчас вдруг вспомнилось. На войне всё время ходишь по краю, смерть постоянно рядом, и забирает она с обеих сторон, что победившей, что проигравшей. Далеко не всегда успеваешь даже понять, что произошло.

Но сейчас я прекрасно осознаю, что шансов у батальона немного. Немцы про нас не могут не знать, отряд находится в окружении. Сегодня не атаковали, а завтра ударят наверняка. Если погода останется такой же ясной, противнику даже не потребуется бить по нам тяжёлой артиллерией: достаточно пары «лаптёжников», чтобы помножить на ноль укрывшийся в лесу батальон.

Так что торжественность предсмертного момента я прочувствовал сполна. Паники, слава Богу нет, скорее отрешённость; мысленно я вновь возвращаюсь к прожитой жизни, перебирая в памяти возникающие образы и пытаясь воскресить то лучшее, что когда-либо со мной случилось. Вот и слова на ум приходят какие-то необычные, торжественные, что ли.

…Видимо, командиры думают схоже со мной; по крайней мере, по цепочке переданный приказ является как бы ответом на мои мысли: «Отбой, подъём в 3 утра. Костры не жечь! За демаскировку — расстрел! Ночью идём на прорыв».

Думаю, комбат решил правильно: в лесу погибнем точно, даже если сумеем отбить одну атаку. А на прорыв патронов должно хватить. Ну и в темноте есть шанс приблизиться к немцам поближе.

Хотя… Вон, пускают осветительные ракеты каждые 5 минут. Небось тоже понимают, что у нас только один шанс есть, с боем прорваться; уж наверняка растянули пулемётчиков, всю ночь фрицы дежурить будут. Эх, оно бы сейчас ударить, пока они не полностью развернулись!

Впрочем, командиры на этот счёт имеют своё мнение. Бойцам отдых дать нужно, это факт; ну и потом, с 4 до 5 утра — самые тяжёлые часы ночного дежурства. Наверняка тогда и будем бить, попробуем фрицев взять тёпленькими!

…Ёлок в лесу мало, так что постелить еловых веток под себя не получается. Ну и шут бы с ними, да только у меня и ватника нет. Сейчас бы ещё одну шинельку под себя (да на веточки), на тело ватник, ещё одной укрыться, да костерок развести из толстых древесных плах, одна на другой, чтобы всю ночь огонь горел, — как хорошо! Но ничего этого нет, кроме единственной шинели; холод и волнение не позволяют мне уснуть. Вскоре, ведомый желанием провести эту ночь не в одиночестве, я устраиваюсь в кругу таких же истомлённых холодом и страхом бойцов.

Отвлечённые разговоры красноармейцев о доме, о семьях, о девушках убаюкивают. Некоторые мои товарищи уже сидя кемарят, опершись на стволы винтовок, утопленных прикладами в снег. Постепенно сонная хмарь, сквозь которую я вижу Анькино лицо и крупную, словно налитую грудь, сковывает и меня. Но сон мгновенно рассеивается, когда кто-то из сидящих в круге бойцов приглушённо вскрикнул:

— Братцы, СТРАШНО! Страшно умирать!

Вот тебе и Анька. Зараза, какой сон спугнул! Но слова неизвестного бойца находят слишком живой отклик в душе…

— А кому не страшно? — ответил кто-то в темноте. — Один, что ли, умереть боишься? Как бы не так. Каждого матушка дома ждёт. У каждого зазнобушка осталась; да и по честности сказать, много ли среди нас тех, кто бабу хоть раз попробовал?

— И что? — отвечает всё тот же надломленный голос. — Завтра немец здесь всех нас и кончит, а ты, хоть трижды смелый, тоже в землю ляжешь!

— Ша, разговоры! — это уже я окрикнул труса. Не знаю, чего добивается незнакомый мне красноармеец, наверное — ничего. Просто сломал его страх, истерика у человека; по-людски понять можно, но завтра мне с ним в одну атаку идти. Трусость одного в бою кончается гибелью многих… А если дойдёт разговор этот до политрука, проблемы появятся не только у бойца. Паникёров по законам военного времени могут расстрелять, но под каток попадут и те, кто слышал речи трусов, но не сдал их.

— Ты не забывай, что все мы смертны, — снова заговорил всё тот же боец с достаточно сильным голосом. — Сегодня, завтра или через 50 лет — всех нас ждёт один конец. И правда в том, что ты будешь есть, пить, спать, работать, а результат-то всё равно один.

— Да?! — парень не сдаётся, и никто его более не затыкает: завязавшийся спор отражает внутренние переживания каждого, и каждый надеется услышать сейчас что-то своё, что развеет его сомнения. Но для этого нужно, чтобы сорвавшийся боец вытащил на поверхность наши общие страхи. — Только старик-то жизнь прожил, у него и дети, и внуки, и про баб ты правильно сказал! А мне 19 лет, сколько я пожил, что узнал, что видел? И ничего за мной не останется, и детей не будет!

— За мной, думаешь, останется? Ты вот за детей заговорил. А слышал, как под Новгородом вагоны с детишками фашисты разбомбили? Небось слышал. Больше 1000 малышей погибло! Я как прочитал, как на месте бомбёжки детские ручки и ножки находили, так внутри что-то перевернулось. Я тогда подумал: как дорвусь до немца, зубами глотку грызть буду, голыми руками на куски рвать!!!

И вот что ещё я тебе скажу: я рад, что у меня детей нет, потому что иначе не смог бы честно воевать и не думать каждый миг, что мой ребёнок погибнет от рук фашистов, а я его не спасу.

У некоторых бойцов семьи за линией фронта остались, как ты думаешь, каково им? Но ведь воюют, не трясутся. Потому что мужики. Потому что такова мужская доля — защищать Отечество, свой дом, семью — настоящую или будущую. Мстить за них, коли не уберёг… Пойми, дурень, враг пришёл на твою землю, ВРАГ. Лютый и беспощадный, которому всё равно, кого мучить и убивать. И тут уже не важно, погибнешь ты сам или нет, главное — врага надо остановить. Надо тех детей, кто жив, спасти, ведь все они — наши. Не твои или не мои, так боевого товарища, что вчера заместо тебя смерть принял, что с немцем от самой границы дрался. Он за детей своих погиб, но и тебе лишний день подарил. А ведь ему было что терять, было… Так что теперь, как ни крути, а пришёл наш черёд насмерть драться.

И знаете что, братцы? Я ведь тоже боюсь, ещё как боюсь. Что умру, боюсь, ни одного фрица с собой не забрав, не расплатившись с ними за отца и старшего брата, за детишек тех погибших, за всех баб изнасилованных и замученных! Вот чего я боюсь, вот какой смерти страшусь! И тут уже не важно, что ты умрёшь, хоть и сегодня ночью. Важно, как умрёшь!

На несколько мгновений все замолчали. И тогда скрытый темнотой боец продолжил:

— Я в детстве читал про князя Святослава. Знаете, как он говорил своим воинам? «Мёртвые срама не имут»! Мёртвым не стыдно; они больше стыда боялись, чем смерти, хоть и на чужой земле бились! Вот с кого пример брать надо! А ещё я читал, что русичи перед битвой всегда друг с другом прощались и прощения просили за всё у своих боевых товарищей. Что те, с кем им приходилось вместе в бой идти, становились им семьёй, становились братьями. И раз так, простите меня, БРАТЬЯ, за всё, кому что не так сказал или чем обидел. И давайте, что ли, простимся!

Говоривший встаёт и двигается в сторону начавшего разговор бойца. Даже в темноте угадывается высокий рост парня; он подходит к сидящим в круге и начинает молча обнимать. Минуту спустя он и меня заключил в крепкие объятия. Эх, правильный человек, всё по правде сказал, честно!

…Холод пронзил всё тело от макушки до кончиков пальцев. Как же не хочется шевелиться! Но меня нещадно трясут, заставляя всё же двигаться и освободиться из дремотного кокона:

— Вставай, вставай!

— Что, уже три? В атаку?!


Сонную одурь как рукой сняло, сердце в груди пустилось в бешеный пляс.

— Нет! К нам партизан прошёл через немецкие посты, Манюков! Он дорогу знает! Говорит, выведет! Комбат приказал всех поднимать!

Сердце забилось ещё сильнее, обуреваемое весёлой надеждой. Как ни крути, а жить-то всё равно хочется. Эх, судьба! Умереть успеем, а сегодня, видать, ещё поживём!





Часть вторая

ОСВОБОЖДЕНИЕ ГОРОДА




Глава 1




6 декабря 1941 г.

Район села Ольшанец.





Лейтенант Дюков Игорь, командир взвода 654 стрелкового полка.




9:54. До начала атаки ещё 6 минут.

В очередной раз обхожу редкую цепочку своих бойцов. Большинство красноармейцев — молодые ребята, что пережили свой первый бой всего сутки назад. Многие ещё не обвыклись, волнуются крепко, а некоторые откровенно трусят.

Останавливаюсь рядом с красноармейцем Смирновым Алексеем. Маленький, щупленький парень, он и до войны вряд ли когда был героем. Но именно сейчас идёт война…

— Что, красноармеец, готов фрица бить?

Одобрительно улыбаюсь подчинённому. Многие командиры предпочитают орать на своих бойцов, чтобы этак встряхнуть, но здесь крик вряд ли поможет. Парень взволнованно отвечает:

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Страшно тебе?

Боец испуганно смотрит на меня во все глаза:

— Никак нет!

— А зря. Только дураки не боятся. Просто настоящий воин свой страх побеждает и сражается честно, а трус этого сделать не может. Прячется, в хвосте плетётся, в атаку последним встаёт. Но только глупость это всё, судьбу не обманешь. Своя пуля или осколок и в тылу найдут… И вот что ещё нужно помнить: враг тоже боится. Тебя боится.

Оставив позади озадаченного бойца, уже громче обращаюсь ко всему взводу:

— Штыки примкнуть! Всё лишнее — долой! Проверить патроны, гранаты!

Сам ещё раз потуже затягиваю портупею, поправляю короткий поношенный полушубок — в нём в бою гораздо удобней, чем в длиннополой шинели. Достаю командирский наган, проверяю барабан. Все гнёзда заняты. Россыпь патронов рассована по карманам галифе. Тут же, на поясе, висит немецкий штык-нож: в бою может пригодиться. Через плечо перекинут ремень трофейного автомата, два магазина к нему спрятаны в каждом из голенищ. В карманы ватника убираю две эргэдэшки; в сидоре за спиной остаются россыпь патронов и две гранаты-самоделки, наподобие лимонок. Они помощнее будут, чем эргэдэшки, потому их в атаке лучше не использовать — большой разлёт осколков; зато при зачистке домов — самое то. 9:59.

Сейчас начнётся.

Позади гулко бухает, а мгновение спустя в сторону фрицев устремляются шлейфы огненных снарядов. Удар гвардейских миномётов-«катюш», как всегда, ошеломляет своей чудовищной силой; тяжелейшие взрывы впереди сотрясают землю. И снова залп, и снова сокрушительный удар, сопровождаемый дополнительными разрывами на флангах Гансов. Похоже, нащупали наши немецкую артиллерию! Всё-таки молодец Бабаян, сумел комполка выбить нормальную артподготовку!

«Катюши» крепко перепахали наспех подготовленные немецкие позиции. Ну что, у нас все шансы на успех!

— РОТА! ЗА РОДИНУ, ЗА СТАЛИНА! В АТАКУ!

— УРРРА-А-А-А!!!

Капитан поднимает бойцов личный примером, первым встаёт и устремляется вперёд. За ним поднимается в атаку вся рота.

Снег неглубокий и не рыхлый, но всё же это снег, а не ровная и твёрдая земля. Вскоре становится тяжело бежать, и бойцы как по команде переходят на быстрый шаг, время от времени перетекающий в лёгкую трусцу.