На последнем рубеже
Часть 20 из 28 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Последние слова Саша произносит всё же глухо, словно под конец не смогла больше притворяться весёлой и беззаботной, словно испугалась, что я на неё разозлюсь. А у меня за плечами будто бы выросли крылья, губы сами собой растягиваются в улыбку:
— Собирайся.
— Куда?
— К ротному моему, капитану Селезнёву. Документы бери!
Саша испуганно смотрит на меня:
— Зачем?
— Ну как зачем?! Ты что, рассчитываешь сейчас застать работающие ЗАГСы? Я нет. Если ты не в курсе, в условиях военного времени заключать брак имеют право непосредственные командиры. В моём случае это ротный.
— Владик, ты?!.
— Да! Я хочу, чтобы моя любимая женщина и мать моего будущего ребёнка стала моей женой!
…Сказать, что ротный был ошарашен моей просьбой, — значит, ничего не сказать. Селезнёв спросонья решил, что я над ним шучу, и покрыл матом, затем предположил, что я тронулся умом. Пришлось покрыть матом его в ответ — для капитана этот язык несколько понятней. Слава Богу, Сашу я с собой сразу не повёл.
Наконец уяснив, что я говорю серьёзно, ротный принялся действовать. Заспанный ординарец был тут же послан за продуктами, а форма на капитане разгладилась словно сама по себе. Одна минута — и хромовые сапоги сверкают, а волосы Селезнёва расчёсаны на гладкий пробор.
Наконец я завёл Сашу во временный штаб батальона — отдельную комнату в добротном, ещё купеческом доме, что капитан делил с ординарцем и парой связистов (сейчас временно удалившихся). На столе в свете зажжённой лучины (что, безусловно, добавляло действу некоторой загадочности — да что уж там, романтики) тускло блестела бутылка с самогоном, виднелись открытые консервы, нарезанное сало и хлеб. Сильно волнующаяся, робеющая и в то же время сияющая каким-то внутренним светом Саша внимательно выслушала импровизированную речь ротного, затянувшего что-то про важность продолжения жизни на войне. Впрочем, говорил он на деле неплохо и не слишком долго (чувствовался крепкий опыт застольных тостов), где-то даже и меня проняло. Наконец, ротный закруглился традиционными в таких случаях вопросами:
— Готовы ли вы, Александра Михайловна, взять в мужья лейтенанта Владислава Белика?
— Да!
— Товарищ лейтенант! Влад. Готов ли ты взять в жёны эту прекрасную девушку!
— Да!
— Объявляю вас мужем и женой! Можете целоваться!
Моя смущенная возлюбленная (а теперь уже и законная супруга) дарит мне нежный и робкий поцелуй, пока ротный заполняет необходимые строки в документах. После чего мы вместе садимся за праздничный по меркам войны стол, где домашние соленья соседствуют с трофейными консервами, а к разлитому самогону аппетитными ломтями нарезаны свежее сало и хлеб.
Я беру на себя ответственность разлить спиртное, но, наливая самогон в кружку жены, слышу её смущённое «кхм-кхм». Поняв, какую глупость совершил, подвигаю кружку к себе; Селезнёв вовремя выручает, разведя в Сашином «бокале» таблетку сухого лимонада с водой и придвинув поближе банку с трофейными сардинами. Теперь налито у всех:
— За Победу!
Война напоминает о себе и сейчас, первый тост пьётся за её благополучное окончание. Но чтобы поддержать молодую семью, второй тост ротный поднимает за новобрачных. В груди разливается блаженное тепло, и я понимаю, что дело тут не только в выпитом алкоголе.
…Посидели мы хорошо, душевно. Хотя всё застолье заняло менее двух часов, было сказано немало тёплых слов; по первости ротный пытался хвалить мою смелость, рассказывал Саше об умелых (на мой взгляд, скорее удачных) действиях при атаке на Ар-гамач и о моём представлении к медали «За отвагу». Последней новости я был приятно удивлён; хоть не за награды воюем, но «Отвага» — медаль почётная и уважаемая среди фронтовиков. Впрочем, всё это был скорее пьяный трёп; хотя теперь я в праве и зацепиться за обещание капитана.
Но при описании яростного боя Саше чуть ли не стало плохо. Правильно поняв внутреннее состояние побелевшей как мел девушки, Селезнёв завёл более подходящий моменту разговор о своей семье.
Как-то так получилось, что до того мы с капитаном общались мало и ни разу не смогли поговорить по душам. Натянутость в наших отношениях была обоюдной виной, имеющей каждая свою историю.
К примеру, Селезнёв долгое время служил в военном училище, преподавал то ли тактику, то ли матчасть. Ещё будучи курсантом, ротный женился на дочери подполковника, служившего здесь же, в училище. Благодаря женитьбе Селезнёв сумел остаться после выпуска в качестве преподавателя; но этой же причине сумел избежать фронта в первые месяцы войны.
Собственно, в этом и была первая причина наших натянутых с капитаном отношений: я воевал с первых дней пребывания 148-й стрелковой на фронте, сумел избежать гибели и плена в тяжелейших боях в Белоруссии и под Смоленском. В связи с чем направленный из училища капитан, которого вынужденно поставили на ротного, вызывал и у меня, и у уцелевших фронтовиков глухое раздражение.
Отсюда вытекала и вторая причина личной неприязни: до прибытия капитана обязанности ротного исполнял я, вчерашний взводный. И хотя, по существу, до командира роты я, быть может, действительно ещё и не дорос, подвигаться ради отсидевшегося в тылу командира, ещё и пороху не нюхавшего, мне не хотелось. Но и ставить лейтенанта (представление на старшего где-то затерялось) над капитаном никто не стал.
Селезнёв моё отношение хорошо понял, но уступать подчинённому нисколько не собирался. При этом всегда оставалась возможность, что нас вновь разменяют местами, в случае какого-либо прокола капитана. Что, в свою очередь, не добавляло ему любви ко мне.
Наконец, ротный крепко слушал начальство и действовал строго по указке, без проявления собственной инициативы в боях последних дней. Впрочем, это не только его недостаток, а, скорее, многих командиров, в том числе старших. Но кончается такое отношение или лобовыми атаками, сопряжёнными с большими потерями, или непродуманной, неумелой обороной, не способной остановить врага. Я же, в противовес капитану, всё время пытаюсь эту самую инициативу проявить.
Однако при всём при этом капитан — мужик на деле незлобивый и незлопамятный, без излишнего гонора. Хорошая зная матчастъ оружия и имея богатый опыт преподавания в училище, ротный сразу по прибытию включился в подготовку бойцов, добился лучшего (относительно других рот) обеспечения подчинённых, причём не только вооружением, но и обмундированием, и шанцевым инструментом. Опять же, кормили нас чуть сытнее.
И сегодня за столом я впервые увидел не ловкого каръериста-приспособленца, сумевшего неплохо устроиться, выгодно женившись, и прячущегося от фронта. Я прочувствовал, что Селезнёв действительно искренне любит жену, обожает детей (обе дочери). Капитан не бегал от фронта, хоть и не рвался в гущу сражений; имея за спиной уже собственную семью, не так-то просто рисковать собой — в какой-то миг я начал это понимать. И да, Селезнёв тянется перед начальством, от сих до сих выполняет указания старших командиров, но ведь воюет-то он всего ничего! В конце концов, идею, поданную Аникеевым (земля тебе пухом, друг), он поддержал.
Уже на прощание, когда Саша вышла из комнаты, а я крепко сжал руку ротному, Селезнёв сдержанно меня похвалил:
— Молодец, Влад, серьёзно. Всякие любят поиграть, да не всякие после ведут себя по-мужски. Ты правильно всё сделал, она теперь хоть что-то получать будет, как жена командира Красной армии. Да и пенсия в случае чего… Сам понимаешь, война.
— Понимаю, товарищ капитан. И… спасибо тебе, Егор.
…Уже подходя к Сашиному дому, я просил девушку уехать к моим родным в Саратов — там сейчас войны нет. Супруга заупрямилась — у неё есть своя семья, родители и куча младших братьев-сестёр, только вот деревня осталась за линией фронта. Но мы ведь обязательно их освободим, правда?
— Да, конечно, правда. Освободим…
Моя возлюбленная выросла в малодетной, по крестьянским меркам, семье (5 детей). Однако родители, хлебнувшие горя в коллективизацию, сделали всё, чтобы дочь смогла доучиться вплоть до 10 класса и продолжила учёбу в городе. Девушка вырвалась из замкнутого круга колхоза, училась в Ельце в железнодорожном и одновременно подрабатывала швеёй. Только теперь её родители живут в другом мире — по ту сторону фронта…
Уже на пороге её дома, словно бы прощаясь, я напутствовал Сашу, что теперь она должна получать паек, как жена командира Красной армии. В случае же моей гибели ей положена какая-никакая пенсия.
Девушка словно дёрнулась от удара:
— Не говори глупости! Даже слышать такого не хочу!
— Саша, ну пойми, это война, здесь загадывать, строить планы на будущее…
— А я ничего не строю. Я дождусь тебя, и мы построим всё вместе. Я верю, что ты вернёшься. Я буду за тебя молиться пресвятой Богородице…
Последние слова сказаны с такой тихой нежностью и любовью, что я понимаю: девушка действительно будет истово за меня молиться. И хотя я комсомолец, подал заявку на вступление в партию, мне становится удивительно тепло и спокойно от данного женой обещания.
Может, и правда там есть Кто-то, Кто способен услышать искреннюю молитву чистой души и как-то помочь?
Глава 4
8 декабря 1941 г.
Засосенская часть города.
Спуск к нижнему берегу реки Быстрая Сосна.
Смирнов Алексей, рядовой 654-го стрелкового полка.
Рота залегает метрах в двухстах от реки. Немцы простреливают всё её пространство с высокого берега; первые группы красноармейцев, попытавшихся с ходу прорваться через 100 метров довольно уже крепкого льда, практически в полном составе на льду и остались.
— Пушки! Пушки нужны!!
Без прикрытия артиллерии нам не прорваться, факт. Уже совсем старые, привезённые с Дальнего Востока пушки с деревянными колёсами, воевавшие, по слухам, ещё в русско-японскую, неплохо поддержали нас при штурме Красных казарм. Дивизионные трёхдюймовки раз за разом посылали свои снаряды в сторону огневых точек врага, заставляя замолкать одну за другой. Крепко помогли и орудия отремонтированного бронепоезда, прибывшего с утра на отбитую станцию.
Немцы за казармы держались крепко — считай, готовая крепость с толстенными стенами, которые не возьмут и гаубичные снаряды. Имея значительное количественное преимущество в пулемётах, они долгое время не позволяли нашим даже приблизиться к опорному пункту. Но и когда пушкари под прикрытием огня бронепоезда смогли развернуть свои громоздкие трёхдюймовки, когда задавили большую часть пулемётов, — и тогда фрицы продолжали сражаться яростно и ожесточённо. Каждый этаж приходилось брать с тяжёлым боем и большими потерями с нашей стороны.
Впрочем, правильную тактику боя в замкнутом пространстве мы усвоили крепко. Вначале в каждую комнату, в каждое помещение бросаем как минимум две-три гранаты под прикрытием винтовочных выстрелов; после взрывов туда же врываются бойцы с автоматами, а за ними уже оставшиеся стрелки. Пистолетов-пулемётов, правда, очень мало — и советских ППД, ППШ, и трофейных германских МП-38/40. Поэтому в каждом отделении только один, максимум два бойца с автоматическим оружием, рискующие больше всех.
Я участвовал в жарком штурме казарм, где из-за постоянных взрывов и бьющих вблизи очередей люди на время глохли. Пару раз именно мои гранаты (фабричные елецкие самоделки) летели за угол к фрицам; рискованный момент — ведь враг в любую секунду может выскочить вперёд и застрелить тебя или проткнуть штыком.
К слову, немцы также активно использовали свои гранаты: маленькие и круглые, похожие на гусиное яйцо, и «колотушки» с длинной деревянной ручкой, иногда одетые в сетчатые оборонительные «рубашки». Последние срабатывали с заметной задержкой, их удавалось отпихнуть от себя подальше; некоторые смельчаки умудрялись даже подхватить брошенную гранату и метнуть в ответ.
Один раз бросив сразу две гранаты, немцы бросились в контратаку. Возглавлял их унтер, хладнокровно бьющий короткими очередями и в первые же секунды срезавший нашего автоматчика и ещё одного бойца. Под прикрытием его огня фрицы перебили бы нас в считанные секунды.
Я это отчётливо понял, когда кровь прошитого автоматной очередью товарища брызнула мне на лицо. Всю свою жизнь я почитал себя трусом, и в тот миг я разомкнутой пружиной бросился вперёд не в порыве внезапно обретённой смелости, а ведомый диким, первобытным страхом.
«Беги или бей». И я ударил, ударил примкнутым к винтовке штыком с такой силой, что пробил тело унтера насквозь, а после не смог вырвать винтовку из его тела.
Как опытный и храбрый враг пропустил мою атаку — не знаю. Может, вначале не заметил из-за малого роста, может, мой бросок действительно получился очень быстрым. Очередь МП-40 ударила в мою сторону, но пули лишь обожгли висок.
Гибель унтера стала переломным моментом схватки. Встрепенувшиеся красноармейцы с яростью бросились на врага, немецкий же наступательный порыв с гибелью командира заметно сник. Но всё же дрались они с отчаянностью обречённых.
Я всё ещё бесполезно дёргал застрявшую трёхлинейку на себя, как в мою сторону бросился дюжий фриц с карабином наперевес. Его штык-нож был также примкнут, и я уже простился с жизнью, видя, как лезвие клинка неудержимо приближается к моему телу… Спас меня Сашка Щуров, сбив немца тяжёлым ударом приклада; он же и добил его, пришпилив к полу штыком.
В узком пространстве коридора кипела отчаянная схватка. Люди остервенело били друг друга прикладами, кололи штыками, рубили сапёрными лопатками. На Сашку сбоку набросился фриц, сбил с ног; не помня себя уже от ярости, я кинулся на немца, занёсшего винтовку с примкнутым штыком для удара.
Хоть я и вешу всего 50 килограммов, но с короткого разбега сумел опрокинуть фрица; уже на полу я вцепился худыми, слабыми пальцами в его горло. Но крепкий немец без труда освободился, в тисках своих мощных клешней сдавив мои руки так, что пальцы невольно разжались. Тут же меня оглушил чудовищный удар головы, укрытой добротной немецкой каской. Лёжа на полу и ничего не соображая, я почувствовал, как теперь уже моё горло сдавили мощные руки врага.
Там бы я и кончился, но всё тот же Сашка снова меня спас, с силой ударив ложем приклада в шею врага. Даже сквозь глухоту я услышал противный хруст; хватка противника тут же ослабла.
…Бой за казармы растянулся чуть ли не на сутки, но сегодня к полудню мы полностью освободили их от врага. Многие бойцы и командиры проявили себя в этом бою с лучшей стороны. Более уверенно и даже умело действовал я, вчерашний трус, не способный даже толком прицелиться! Но в этом бою сумел взять на штык цельного унтера с автоматом, спас выручившего меня товарища.
У соседей из 507-го отличился политрук Пивоваров, что с горсткой бойцов сумел забраться к не неподавленным артиллерией пулемётам и забросать их гранатами. Хорошо врезал по отступавшим из казарм фрицам пулемётчик-татарин; я случайно услышал, как его подбадривали товарищи:
— Жарь их, Карим, круши гадов!
— Собирайся.
— Куда?
— К ротному моему, капитану Селезнёву. Документы бери!
Саша испуганно смотрит на меня:
— Зачем?
— Ну как зачем?! Ты что, рассчитываешь сейчас застать работающие ЗАГСы? Я нет. Если ты не в курсе, в условиях военного времени заключать брак имеют право непосредственные командиры. В моём случае это ротный.
— Владик, ты?!.
— Да! Я хочу, чтобы моя любимая женщина и мать моего будущего ребёнка стала моей женой!
…Сказать, что ротный был ошарашен моей просьбой, — значит, ничего не сказать. Селезнёв спросонья решил, что я над ним шучу, и покрыл матом, затем предположил, что я тронулся умом. Пришлось покрыть матом его в ответ — для капитана этот язык несколько понятней. Слава Богу, Сашу я с собой сразу не повёл.
Наконец уяснив, что я говорю серьёзно, ротный принялся действовать. Заспанный ординарец был тут же послан за продуктами, а форма на капитане разгладилась словно сама по себе. Одна минута — и хромовые сапоги сверкают, а волосы Селезнёва расчёсаны на гладкий пробор.
Наконец я завёл Сашу во временный штаб батальона — отдельную комнату в добротном, ещё купеческом доме, что капитан делил с ординарцем и парой связистов (сейчас временно удалившихся). На столе в свете зажжённой лучины (что, безусловно, добавляло действу некоторой загадочности — да что уж там, романтики) тускло блестела бутылка с самогоном, виднелись открытые консервы, нарезанное сало и хлеб. Сильно волнующаяся, робеющая и в то же время сияющая каким-то внутренним светом Саша внимательно выслушала импровизированную речь ротного, затянувшего что-то про важность продолжения жизни на войне. Впрочем, говорил он на деле неплохо и не слишком долго (чувствовался крепкий опыт застольных тостов), где-то даже и меня проняло. Наконец, ротный закруглился традиционными в таких случаях вопросами:
— Готовы ли вы, Александра Михайловна, взять в мужья лейтенанта Владислава Белика?
— Да!
— Товарищ лейтенант! Влад. Готов ли ты взять в жёны эту прекрасную девушку!
— Да!
— Объявляю вас мужем и женой! Можете целоваться!
Моя смущенная возлюбленная (а теперь уже и законная супруга) дарит мне нежный и робкий поцелуй, пока ротный заполняет необходимые строки в документах. После чего мы вместе садимся за праздничный по меркам войны стол, где домашние соленья соседствуют с трофейными консервами, а к разлитому самогону аппетитными ломтями нарезаны свежее сало и хлеб.
Я беру на себя ответственность разлить спиртное, но, наливая самогон в кружку жены, слышу её смущённое «кхм-кхм». Поняв, какую глупость совершил, подвигаю кружку к себе; Селезнёв вовремя выручает, разведя в Сашином «бокале» таблетку сухого лимонада с водой и придвинув поближе банку с трофейными сардинами. Теперь налито у всех:
— За Победу!
Война напоминает о себе и сейчас, первый тост пьётся за её благополучное окончание. Но чтобы поддержать молодую семью, второй тост ротный поднимает за новобрачных. В груди разливается блаженное тепло, и я понимаю, что дело тут не только в выпитом алкоголе.
…Посидели мы хорошо, душевно. Хотя всё застолье заняло менее двух часов, было сказано немало тёплых слов; по первости ротный пытался хвалить мою смелость, рассказывал Саше об умелых (на мой взгляд, скорее удачных) действиях при атаке на Ар-гамач и о моём представлении к медали «За отвагу». Последней новости я был приятно удивлён; хоть не за награды воюем, но «Отвага» — медаль почётная и уважаемая среди фронтовиков. Впрочем, всё это был скорее пьяный трёп; хотя теперь я в праве и зацепиться за обещание капитана.
Но при описании яростного боя Саше чуть ли не стало плохо. Правильно поняв внутреннее состояние побелевшей как мел девушки, Селезнёв завёл более подходящий моменту разговор о своей семье.
Как-то так получилось, что до того мы с капитаном общались мало и ни разу не смогли поговорить по душам. Натянутость в наших отношениях была обоюдной виной, имеющей каждая свою историю.
К примеру, Селезнёв долгое время служил в военном училище, преподавал то ли тактику, то ли матчасть. Ещё будучи курсантом, ротный женился на дочери подполковника, служившего здесь же, в училище. Благодаря женитьбе Селезнёв сумел остаться после выпуска в качестве преподавателя; но этой же причине сумел избежать фронта в первые месяцы войны.
Собственно, в этом и была первая причина наших натянутых с капитаном отношений: я воевал с первых дней пребывания 148-й стрелковой на фронте, сумел избежать гибели и плена в тяжелейших боях в Белоруссии и под Смоленском. В связи с чем направленный из училища капитан, которого вынужденно поставили на ротного, вызывал и у меня, и у уцелевших фронтовиков глухое раздражение.
Отсюда вытекала и вторая причина личной неприязни: до прибытия капитана обязанности ротного исполнял я, вчерашний взводный. И хотя, по существу, до командира роты я, быть может, действительно ещё и не дорос, подвигаться ради отсидевшегося в тылу командира, ещё и пороху не нюхавшего, мне не хотелось. Но и ставить лейтенанта (представление на старшего где-то затерялось) над капитаном никто не стал.
Селезнёв моё отношение хорошо понял, но уступать подчинённому нисколько не собирался. При этом всегда оставалась возможность, что нас вновь разменяют местами, в случае какого-либо прокола капитана. Что, в свою очередь, не добавляло ему любви ко мне.
Наконец, ротный крепко слушал начальство и действовал строго по указке, без проявления собственной инициативы в боях последних дней. Впрочем, это не только его недостаток, а, скорее, многих командиров, в том числе старших. Но кончается такое отношение или лобовыми атаками, сопряжёнными с большими потерями, или непродуманной, неумелой обороной, не способной остановить врага. Я же, в противовес капитану, всё время пытаюсь эту самую инициативу проявить.
Однако при всём при этом капитан — мужик на деле незлобивый и незлопамятный, без излишнего гонора. Хорошая зная матчастъ оружия и имея богатый опыт преподавания в училище, ротный сразу по прибытию включился в подготовку бойцов, добился лучшего (относительно других рот) обеспечения подчинённых, причём не только вооружением, но и обмундированием, и шанцевым инструментом. Опять же, кормили нас чуть сытнее.
И сегодня за столом я впервые увидел не ловкого каръериста-приспособленца, сумевшего неплохо устроиться, выгодно женившись, и прячущегося от фронта. Я прочувствовал, что Селезнёв действительно искренне любит жену, обожает детей (обе дочери). Капитан не бегал от фронта, хоть и не рвался в гущу сражений; имея за спиной уже собственную семью, не так-то просто рисковать собой — в какой-то миг я начал это понимать. И да, Селезнёв тянется перед начальством, от сих до сих выполняет указания старших командиров, но ведь воюет-то он всего ничего! В конце концов, идею, поданную Аникеевым (земля тебе пухом, друг), он поддержал.
Уже на прощание, когда Саша вышла из комнаты, а я крепко сжал руку ротному, Селезнёв сдержанно меня похвалил:
— Молодец, Влад, серьёзно. Всякие любят поиграть, да не всякие после ведут себя по-мужски. Ты правильно всё сделал, она теперь хоть что-то получать будет, как жена командира Красной армии. Да и пенсия в случае чего… Сам понимаешь, война.
— Понимаю, товарищ капитан. И… спасибо тебе, Егор.
…Уже подходя к Сашиному дому, я просил девушку уехать к моим родным в Саратов — там сейчас войны нет. Супруга заупрямилась — у неё есть своя семья, родители и куча младших братьев-сестёр, только вот деревня осталась за линией фронта. Но мы ведь обязательно их освободим, правда?
— Да, конечно, правда. Освободим…
Моя возлюбленная выросла в малодетной, по крестьянским меркам, семье (5 детей). Однако родители, хлебнувшие горя в коллективизацию, сделали всё, чтобы дочь смогла доучиться вплоть до 10 класса и продолжила учёбу в городе. Девушка вырвалась из замкнутого круга колхоза, училась в Ельце в железнодорожном и одновременно подрабатывала швеёй. Только теперь её родители живут в другом мире — по ту сторону фронта…
Уже на пороге её дома, словно бы прощаясь, я напутствовал Сашу, что теперь она должна получать паек, как жена командира Красной армии. В случае же моей гибели ей положена какая-никакая пенсия.
Девушка словно дёрнулась от удара:
— Не говори глупости! Даже слышать такого не хочу!
— Саша, ну пойми, это война, здесь загадывать, строить планы на будущее…
— А я ничего не строю. Я дождусь тебя, и мы построим всё вместе. Я верю, что ты вернёшься. Я буду за тебя молиться пресвятой Богородице…
Последние слова сказаны с такой тихой нежностью и любовью, что я понимаю: девушка действительно будет истово за меня молиться. И хотя я комсомолец, подал заявку на вступление в партию, мне становится удивительно тепло и спокойно от данного женой обещания.
Может, и правда там есть Кто-то, Кто способен услышать искреннюю молитву чистой души и как-то помочь?
Глава 4
8 декабря 1941 г.
Засосенская часть города.
Спуск к нижнему берегу реки Быстрая Сосна.
Смирнов Алексей, рядовой 654-го стрелкового полка.
Рота залегает метрах в двухстах от реки. Немцы простреливают всё её пространство с высокого берега; первые группы красноармейцев, попытавшихся с ходу прорваться через 100 метров довольно уже крепкого льда, практически в полном составе на льду и остались.
— Пушки! Пушки нужны!!
Без прикрытия артиллерии нам не прорваться, факт. Уже совсем старые, привезённые с Дальнего Востока пушки с деревянными колёсами, воевавшие, по слухам, ещё в русско-японскую, неплохо поддержали нас при штурме Красных казарм. Дивизионные трёхдюймовки раз за разом посылали свои снаряды в сторону огневых точек врага, заставляя замолкать одну за другой. Крепко помогли и орудия отремонтированного бронепоезда, прибывшего с утра на отбитую станцию.
Немцы за казармы держались крепко — считай, готовая крепость с толстенными стенами, которые не возьмут и гаубичные снаряды. Имея значительное количественное преимущество в пулемётах, они долгое время не позволяли нашим даже приблизиться к опорному пункту. Но и когда пушкари под прикрытием огня бронепоезда смогли развернуть свои громоздкие трёхдюймовки, когда задавили большую часть пулемётов, — и тогда фрицы продолжали сражаться яростно и ожесточённо. Каждый этаж приходилось брать с тяжёлым боем и большими потерями с нашей стороны.
Впрочем, правильную тактику боя в замкнутом пространстве мы усвоили крепко. Вначале в каждую комнату, в каждое помещение бросаем как минимум две-три гранаты под прикрытием винтовочных выстрелов; после взрывов туда же врываются бойцы с автоматами, а за ними уже оставшиеся стрелки. Пистолетов-пулемётов, правда, очень мало — и советских ППД, ППШ, и трофейных германских МП-38/40. Поэтому в каждом отделении только один, максимум два бойца с автоматическим оружием, рискующие больше всех.
Я участвовал в жарком штурме казарм, где из-за постоянных взрывов и бьющих вблизи очередей люди на время глохли. Пару раз именно мои гранаты (фабричные елецкие самоделки) летели за угол к фрицам; рискованный момент — ведь враг в любую секунду может выскочить вперёд и застрелить тебя или проткнуть штыком.
К слову, немцы также активно использовали свои гранаты: маленькие и круглые, похожие на гусиное яйцо, и «колотушки» с длинной деревянной ручкой, иногда одетые в сетчатые оборонительные «рубашки». Последние срабатывали с заметной задержкой, их удавалось отпихнуть от себя подальше; некоторые смельчаки умудрялись даже подхватить брошенную гранату и метнуть в ответ.
Один раз бросив сразу две гранаты, немцы бросились в контратаку. Возглавлял их унтер, хладнокровно бьющий короткими очередями и в первые же секунды срезавший нашего автоматчика и ещё одного бойца. Под прикрытием его огня фрицы перебили бы нас в считанные секунды.
Я это отчётливо понял, когда кровь прошитого автоматной очередью товарища брызнула мне на лицо. Всю свою жизнь я почитал себя трусом, и в тот миг я разомкнутой пружиной бросился вперёд не в порыве внезапно обретённой смелости, а ведомый диким, первобытным страхом.
«Беги или бей». И я ударил, ударил примкнутым к винтовке штыком с такой силой, что пробил тело унтера насквозь, а после не смог вырвать винтовку из его тела.
Как опытный и храбрый враг пропустил мою атаку — не знаю. Может, вначале не заметил из-за малого роста, может, мой бросок действительно получился очень быстрым. Очередь МП-40 ударила в мою сторону, но пули лишь обожгли висок.
Гибель унтера стала переломным моментом схватки. Встрепенувшиеся красноармейцы с яростью бросились на врага, немецкий же наступательный порыв с гибелью командира заметно сник. Но всё же дрались они с отчаянностью обречённых.
Я всё ещё бесполезно дёргал застрявшую трёхлинейку на себя, как в мою сторону бросился дюжий фриц с карабином наперевес. Его штык-нож был также примкнут, и я уже простился с жизнью, видя, как лезвие клинка неудержимо приближается к моему телу… Спас меня Сашка Щуров, сбив немца тяжёлым ударом приклада; он же и добил его, пришпилив к полу штыком.
В узком пространстве коридора кипела отчаянная схватка. Люди остервенело били друг друга прикладами, кололи штыками, рубили сапёрными лопатками. На Сашку сбоку набросился фриц, сбил с ног; не помня себя уже от ярости, я кинулся на немца, занёсшего винтовку с примкнутым штыком для удара.
Хоть я и вешу всего 50 килограммов, но с короткого разбега сумел опрокинуть фрица; уже на полу я вцепился худыми, слабыми пальцами в его горло. Но крепкий немец без труда освободился, в тисках своих мощных клешней сдавив мои руки так, что пальцы невольно разжались. Тут же меня оглушил чудовищный удар головы, укрытой добротной немецкой каской. Лёжа на полу и ничего не соображая, я почувствовал, как теперь уже моё горло сдавили мощные руки врага.
Там бы я и кончился, но всё тот же Сашка снова меня спас, с силой ударив ложем приклада в шею врага. Даже сквозь глухоту я услышал противный хруст; хватка противника тут же ослабла.
…Бой за казармы растянулся чуть ли не на сутки, но сегодня к полудню мы полностью освободили их от врага. Многие бойцы и командиры проявили себя в этом бою с лучшей стороны. Более уверенно и даже умело действовал я, вчерашний трус, не способный даже толком прицелиться! Но в этом бою сумел взять на штык цельного унтера с автоматом, спас выручившего меня товарища.
У соседей из 507-го отличился политрук Пивоваров, что с горсткой бойцов сумел забраться к не неподавленным артиллерией пулемётам и забросать их гранатами. Хорошо врезал по отступавшим из казарм фрицам пулемётчик-татарин; я случайно услышал, как его подбадривали товарищи:
— Жарь их, Карим, круши гадов!